В конце 1850-х гг. в условиях наступившей «гласности» в российском обществе активизировались дискуссии по различным вопросам настоящего и будущего страны. Некоторые из них (об условиях освобождения крестьян от крепостной зависимости, о конституционализме, о «женском вопросе» и др.) уже становились предметом специального изучения в исторической литературе [11;
12; 8; 9, 27; 4; 5; 30]. Вместе с тем осталась фактически не замеченной еще одна – на наш взгляд, весьма немаловажная – дискуссия, развернувшаяся на страницах отечественной периодической печати в самом конце 50-х гг. XIX в. Ее темой стали взаимоотношения домашней прислуги и нанимателей («хозяев»).
«Обыденность» вышеупомянутого сюжета отнюдь не должна принижать значимости самой дискуссии. Во-первых, потому, что проблема взаимоотношений хозяев и прислуги в силу постоянства и интенсивности их «домашнего» общения приобретала для обеих сторон исключительно большое значение, становясь не просто фоном жизни для тех и других, а неким укорененным атрибутом этой жизни, той незаметной для постороннего глаза деталью, без которой современным исследователям невозможно воссоздать историю повседневной жизни различных слоев населения России середины XIX в. Во-вторых, вопрос о домашней прислуге оказывался естественным образом «встроенным» и в другие, наиболее значимые сюжеты общественного обсуждения. Ведь тема прислуги сама собой проявлялась при рассмотрении таких проблем, как: судьба и способы выхода из крепостной зависимости дворни – одной из наиболее бесправных категорий крепостного населения; освобождение женщин (имелись в виду, конечно, женщины высших социальных групп) от «пут хозяйства» и предоставление этой сферы деятельности «профессионалам»; права и свободы населения России и т. д. [13–17].
И, наконец, в-третьих, анализ позиций спорящих сторон в ходе этой дискуссии предоставляет исключительно ценный материал для исследования особенностей общественного сознания «верхов» российского общества накануне Великих реформ.
12; 8; 9, 27; 4; 5; 30]. Вместе с тем осталась фактически не замеченной еще одна – на наш взгляд, весьма немаловажная – дискуссия, развернувшаяся на страницах отечественной периодической печати в самом конце 50-х гг. XIX в. Ее темой стали взаимоотношения домашней прислуги и нанимателей («хозяев»).
«Обыденность» вышеупомянутого сюжета отнюдь не должна принижать значимости самой дискуссии. Во-первых, потому, что проблема взаимоотношений хозяев и прислуги в силу постоянства и интенсивности их «домашнего» общения приобретала для обеих сторон исключительно большое значение, становясь не просто фоном жизни для тех и других, а неким укорененным атрибутом этой жизни, той незаметной для постороннего глаза деталью, без которой современным исследователям невозможно воссоздать историю повседневной жизни различных слоев населения России середины XIX в. Во-вторых, вопрос о домашней прислуге оказывался естественным образом «встроенным» и в другие, наиболее значимые сюжеты общественного обсуждения. Ведь тема прислуги сама собой проявлялась при рассмотрении таких проблем, как: судьба и способы выхода из крепостной зависимости дворни – одной из наиболее бесправных категорий крепостного населения; освобождение женщин (имелись в виду, конечно, женщины высших социальных групп) от «пут хозяйства» и предоставление этой сферы деятельности «профессионалам»; права и свободы населения России и т. д. [13–17].
И, наконец, в-третьих, анализ позиций спорящих сторон в ходе этой дискуссии предоставляет исключительно ценный материал для исследования особенностей общественного сознания «верхов» российского общества накануне Великих реформ.
Имперский период в истории России ознаменовался быстрым ростом количества последователей различных внецерковных религиозных движений. Не находя себе места в православной церкви, все более приобретавшей характер государственного ведомства, многие «богоискатели» покидали ее ради других, казавшихся по настоящему «праведными» духовных сообществ. Одним из таких сообществ стала секта скопцов. Появившись в 60-е гг. XVIII в. в Орловской губернии в среде христоверов, скопчество довольно быстро распространилось в Тамбовской, Курской, Воронежской и ряде других губерний Российской империи. Это сообщество никогда не относилось к числу наиболее распространенных, однако его влияние, оригинальность вероучения и материальное благосостояние последователей часто привлекали внимание современников.
Церковные деятели, чиновники, публицисты и медики в Российской империи немало спорили о природе скопчества, в большинстве случаев связывая ее с «изуверством» или психическими отклонениями членов секты [8, c. 15–36]. Не особенно отличалась от такого рода мнений оценка скопцов и в советское время: и исследователи, и представители власти, и судебные инстанции исходили из представления о невежестве людей, пополнявших собою скопческое сообщество и крайнем вреде скопческих идей [11, c. 245–257]. Несколько изменился взгляд на природу скопчества (на уровне научных кругов) лишь в последнее время, что связано с выходом ряда интересных монографий о мистическом сектантстве. Самая обстоятельная из них принадлежит А.А. Панченко, который полагает, что скопчество, несмотря на радикализм, – довольно естественное порождение массовой религиозной традиции, «вполне органический элемент той мозаики религиозных практик, которую непредвзятый наблюдатель видит в простонародной культуре России XVIII–XIX вв.» [8, c. 421]. Свою концепцию (серьезно аргументированную) исследователь выстраивает на основании анализа фольклора сектантовмистиков. Очевидно, что она может быть подтверждена либо скорректирована путем обращения к конкретным историческим фактам, в том числе с использованием микроисторического подхода. В данной статье представлен анализ материалов Курской губернии, «лидировавшей» по количеству скопцов среди других российских губерний в середине XIX столетия.
Церковные деятели, чиновники, публицисты и медики в Российской империи немало спорили о природе скопчества, в большинстве случаев связывая ее с «изуверством» или психическими отклонениями членов секты [8, c. 15–36]. Не особенно отличалась от такого рода мнений оценка скопцов и в советское время: и исследователи, и представители власти, и судебные инстанции исходили из представления о невежестве людей, пополнявших собою скопческое сообщество и крайнем вреде скопческих идей [11, c. 245–257]. Несколько изменился взгляд на природу скопчества (на уровне научных кругов) лишь в последнее время, что связано с выходом ряда интересных монографий о мистическом сектантстве. Самая обстоятельная из них принадлежит А.А. Панченко, который полагает, что скопчество, несмотря на радикализм, – довольно естественное порождение массовой религиозной традиции, «вполне органический элемент той мозаики религиозных практик, которую непредвзятый наблюдатель видит в простонародной культуре России XVIII–XIX вв.» [8, c. 421]. Свою концепцию (серьезно аргументированную) исследователь выстраивает на основании анализа фольклора сектантовмистиков. Очевидно, что она может быть подтверждена либо скорректирована путем обращения к конкретным историческим фактам, в том числе с использованием микроисторического подхода. В данной статье представлен анализ материалов Курской губернии, «лидировавшей» по количеству скопцов среди других российских губерний в середине XIX столетия.
На рубеже X–XI вв. н. э. произошло событие, которое во многом определило сегодняшний политический и религиозный ландшафт Центральной Азии. Это событие – Хотано-караханидская война – было, без преувеличения, одним из важнейших в истории региона. В этой войне в решающем противостоянии столкнулись силы буддизма и ислама, в результате чего закончилась эпоха более чем тысячелетнего доминирования буддизма в Центральной Азии, а ислам распространился по всему региону.
К сожалению, Хотано-караханидская война до сих пор остается малоизвестной даже в профессиональном сообществе специалистов по Центральной Азии. Например, в монографии Б.Д. Кочнева «Нумизматическая история Караханидского каганата», подробно и на высочайшем научном уровне повествующей о других проблемах истории Караханидов, Хотано-караханидская война только упоминается [6, с. 174].
В этом нет вины исследователей. Дело в том, что в результате войны Хотанское государство погибло вместе со всей его культурой, а у Караханидов собственная историографическая традиция, скорее всего, отсутствовала. Во всяком случае, до нас она почти не дошла.
Все сведения о Караханидах, известные современным историкам, содержатся в трудах арабских и персидских авторов, писавших за пределами каганата. Единственный дошедший до нас труд собственно караханидского историка «Тарих-и Кашгар» представлен лишь с небольшими отрывками в «ал-Мулхакат би-с-сурах» Джамаля Карши [5, с. 101–108].
Е.Э. Бертельс предположил, что в условиях феодальной раздробленности и постоянных междуусобиц ни одна из ветвей династии Караханидов не могла удерживать верховную власть настолько долго, чтобы позволить себе написание истории династии. Зато у Караханидов была очень развита придворная поэзия, и, как писал Низами Арузи: «Имена шахов [из] Дома хакана (Караханидов) сохранились [благодаря поэтам] Лулуи, Гулаби, Амаку Бухари, Рашиди Самарканди, Наджжару Сагарджи, Али Баниди, Али Сипихри, Джаухари и Али Шатранджи» [3, с. 456–458].
К сожалению, Хотано-караханидская война до сих пор остается малоизвестной даже в профессиональном сообществе специалистов по Центральной Азии. Например, в монографии Б.Д. Кочнева «Нумизматическая история Караханидского каганата», подробно и на высочайшем научном уровне повествующей о других проблемах истории Караханидов, Хотано-караханидская война только упоминается [6, с. 174].
В этом нет вины исследователей. Дело в том, что в результате войны Хотанское государство погибло вместе со всей его культурой, а у Караханидов собственная историографическая традиция, скорее всего, отсутствовала. Во всяком случае, до нас она почти не дошла.
Все сведения о Караханидах, известные современным историкам, содержатся в трудах арабских и персидских авторов, писавших за пределами каганата. Единственный дошедший до нас труд собственно караханидского историка «Тарих-и Кашгар» представлен лишь с небольшими отрывками в «ал-Мулхакат би-с-сурах» Джамаля Карши [5, с. 101–108].
Е.Э. Бертельс предположил, что в условиях феодальной раздробленности и постоянных междуусобиц ни одна из ветвей династии Караханидов не могла удерживать верховную власть настолько долго, чтобы позволить себе написание истории династии. Зато у Караханидов была очень развита придворная поэзия, и, как писал Низами Арузи: «Имена шахов [из] Дома хакана (Караханидов) сохранились [благодаря поэтам] Лулуи, Гулаби, Амаку Бухари, Рашиди Самарканди, Наджжару Сагарджи, Али Баниди, Али Сипихри, Джаухари и Али Шатранджи» [3, с. 456–458].
Непосредственным результатом завоевания исторического Азербайджана арабами в I половине VII в. стали последующие изменения в этнополитической истории как Азербайджана, так и Аррана. Со временем в Азербайджан были переселены арабские племена в большом количестве. Наряду со стратегической и миссионерской целями переселенческая политика Арабского халифата предполагала в качестве основной задачи не дать молодому централизованному государству распасться в результате вечной межплеменной розни. Несмотря на то, что именно благодаря политической консолидации различных племен создание Арабского государства стало возможным, «головной болью» руководящей арабской элиты так и остались кочевые племена, традиционно плохо поддававшиеся контролю [22, с. 251–252]. Как справедливо указывал Э. Даниэль, целью центрального правительства в переселении кочевых племен на новые места было натравить их друг на друга [21, с. 212], тем самым отвлечь их внимание от себя.
Переселение и колонизация Азербайджана начались лишь после окончательного завоевания и упрочения здесь власти арабов.
Факт основания мусульманского гарнизона и сооружения мечети в Ардебиле ал-Аш’асом ибн Кайсом после усмирения Азербайджана подтверждает это [12, с. 103; 35, с. 207]. Как утверждает Х. Кеннеди, заселение земель Азербайджана арабскими племенами на постоянной основе происходило постепенно [29, с. 71]. Первое переселение арабских племен в Азербайджан имело место быть в период правления халифа Османа (644–656), интенсивный же характер процесс переселения принял при халифе Али (656–661). Тем не менее, как отмечает К. Босворт, в период Омейадов Азербайджан был заселен негусто [19, с. 226]. С началом же второй арабо-хазарской войны (722–737), в ходе которой хазары разгромили арабскую армию под предводительством Джарраха ибн Абдаллаха аль-Хаками в битве при Ардебиле (730 г.) и проникли вглубь владений халифата, достигнув Диярбекира и Джазиры [17, с. 358; 19, с. 226; 25, с. 625; 39, с. 20–22], ввиду необходимости укреплений своих позиций в Азербайджане Арабский халифат активизировал переселенческий процесс. Резкое же сокращение числа арабских переселенцев здесь в период правления Харуна ар-Рашида (786–809) связано с прекращением вторжений хазар? [23, с. 835] и развитием народноосвободительной борьбы хуррамитов под предводительством Бабека, перетянувшей на себя все внимание центра [2, с. 176; 8, с. 13].
Переселение и колонизация Азербайджана начались лишь после окончательного завоевания и упрочения здесь власти арабов.
Факт основания мусульманского гарнизона и сооружения мечети в Ардебиле ал-Аш’асом ибн Кайсом после усмирения Азербайджана подтверждает это [12, с. 103; 35, с. 207]. Как утверждает Х. Кеннеди, заселение земель Азербайджана арабскими племенами на постоянной основе происходило постепенно [29, с. 71]. Первое переселение арабских племен в Азербайджан имело место быть в период правления халифа Османа (644–656), интенсивный же характер процесс переселения принял при халифе Али (656–661). Тем не менее, как отмечает К. Босворт, в период Омейадов Азербайджан был заселен негусто [19, с. 226]. С началом же второй арабо-хазарской войны (722–737), в ходе которой хазары разгромили арабскую армию под предводительством Джарраха ибн Абдаллаха аль-Хаками в битве при Ардебиле (730 г.) и проникли вглубь владений халифата, достигнув Диярбекира и Джазиры [17, с. 358; 19, с. 226; 25, с. 625; 39, с. 20–22], ввиду необходимости укреплений своих позиций в Азербайджане Арабский халифат активизировал переселенческий процесс. Резкое же сокращение числа арабских переселенцев здесь в период правления Харуна ар-Рашида (786–809) связано с прекращением вторжений хазар? [23, с. 835] и развитием народноосвободительной борьбы хуррамитов под предводительством Бабека, перетянувшей на себя все внимание центра [2, с. 176; 8, с. 13].
Важным звеном в формировании идеологически подкованной интеллигенции являлось регулирование социального состава студенчества. Ставка делалась на его пролетаризацию. Исследователи уделяли этому процессу достаточно большое внимание. Пролетаризация рассматривалась как процесс обновления состава студенчества не только по социальному положению или происхождению, но и мировоззрению. Деятельность партии и правительства в области изменения социального облика вузов и техникумов включала в себя несколько направлений: ведение массового приема в учебные заведения; развитие и укрепление рабочих факультетов; периодические чистки социального состава студенчества; рост партийно-комсомольской прослойки в вузах и техникумах; укрепление материальной базы вузов и техникумов; реорганизация системы подготовки специалистов разных областей народного хозяйства [12, с. 57].
Историки выделяют несколько причин пролетаризации: 1) потребность новой власти в «красных специалистах». Как справедливо заметила Т.Б. Котлова, отрицательное отношение партии и государства к «буржуазной» части студенчества возникло из развития идеи В.И. Ленина о том, что, как и всякий другой класс современного общества, пролетариат вырабатывает свою собственную интеллигенцию [14, с. 16]; 2) необходимость покончить с привилегированным положением имущих классов в высшей школе, не ущемляя при этом интересов трудящейся интеллигенции [1, с. 131].
В.С. Волков и С.А. Федюкин предложили заменить термин «пролетаризация» на «демократизация» как более точно отражающий сущность происходивших в 20-е гг. изменений [21, с. 28]. С.А. Красильников отмечал доминирование классовой политики государства в области высшей школы, определяемой как пролетаризация в широком социальном смысле (включая крестьянство) уже с начала 20-х гг. Однако, это явление не осуществлялось одновременно и поступательно. Это дает основание говорить о том, что в 20-е гг. процесс изменений социального состава студенчества не являлся чистой «пролетаризацией». Точнее было бы характеризовать его как «демократизацию» [16, с. 24–25]. На наш взгляд, в 1920–1930-е гг. действия по формированию интеллигенции в вузах и техникумах является пролетаризацией, так как шло целенаправленное создание специалистов, в первую очередь из представителей рабочего класса и колхозников. Вместе с тем внутри этого процесса можно выделить два периода: демократический – соответствующий первой половине 1920-х гг. и жесткой пролетаризации – вторая половина 1920-х – 1930-е гг. На первом этапе, несмотря на классовый отбор, существовали возможности для поступления и обучения студентов разных социальных категорий. Второй период характеризовался жесткой установкой по увеличению числа рабочих, а в 1930-е гг. и колхозников в числе студентов, создаются барьеры для обучения других категорий граждан.
Историки выделяют несколько причин пролетаризации: 1) потребность новой власти в «красных специалистах». Как справедливо заметила Т.Б. Котлова, отрицательное отношение партии и государства к «буржуазной» части студенчества возникло из развития идеи В.И. Ленина о том, что, как и всякий другой класс современного общества, пролетариат вырабатывает свою собственную интеллигенцию [14, с. 16]; 2) необходимость покончить с привилегированным положением имущих классов в высшей школе, не ущемляя при этом интересов трудящейся интеллигенции [1, с. 131].
В.С. Волков и С.А. Федюкин предложили заменить термин «пролетаризация» на «демократизация» как более точно отражающий сущность происходивших в 20-е гг. изменений [21, с. 28]. С.А. Красильников отмечал доминирование классовой политики государства в области высшей школы, определяемой как пролетаризация в широком социальном смысле (включая крестьянство) уже с начала 20-х гг. Однако, это явление не осуществлялось одновременно и поступательно. Это дает основание говорить о том, что в 20-е гг. процесс изменений социального состава студенчества не являлся чистой «пролетаризацией». Точнее было бы характеризовать его как «демократизацию» [16, с. 24–25]. На наш взгляд, в 1920–1930-е гг. действия по формированию интеллигенции в вузах и техникумах является пролетаризацией, так как шло целенаправленное создание специалистов, в первую очередь из представителей рабочего класса и колхозников. Вместе с тем внутри этого процесса можно выделить два периода: демократический – соответствующий первой половине 1920-х гг. и жесткой пролетаризации – вторая половина 1920-х – 1930-е гг. На первом этапе, несмотря на классовый отбор, существовали возможности для поступления и обучения студентов разных социальных категорий. Второй период характеризовался жесткой установкой по увеличению числа рабочих, а в 1930-е гг. и колхозников в числе студентов, создаются барьеры для обучения других категорий граждан.
В дореформенное время для России были характерны сословность и ведомственность образовательных учреждений, в том числе и начальных. Не существовало также и определённой системы подготовки учителей для начального обучения. «В учители приходских училищ определяются штатным смотрителем уезда люди всякого состояния, но не иначе, как доказав на испытании в уездном училище, что имеют нужные для сего знания и способность обучать», – говорилось в Уставе учебных заведений 1828 г. [5, c. 155] Но на практике первоначальным обучением мог заниматься любой грамотный человек. В бытность министром просвещения А.С. Шишкова (1824–1828) в Казанском учебном округе сенатор Желтухин во время ревизии выявил 54 учителя, которые не имели разрешения на обучение детей.
Лишь немногие губернии имели специализированные учебные заведения для подготовки учителей, причем эта ситуация была связана с особенностями этноконфессионального состава населения этих территорий Российской империи. Традиция специальных учительских семинарий сложилась в германских государствах в XVIII в. (Гёттинген, Галле и др.). В Российской империи распространение учебных заведений этого типа началось с Остзейских губерний, где в системе образования применялась именно немецкая практика. С 1818 г. действовала учительская семинария с образцовой школой при ней, в Дерпте. Это заведение было рассчитано на 10 воспитанников и готовило учителей только для Дерптского округа, являвшегося образцово-показательным в империи. С 1842 г. семинария стала выпускать не только учителей начальной школы, но и учителей русского языка для уездных училищ округа. В 1835 г. было принято решение об открытии еще одной семинарии в Дерптском округе в Иервенском уезде для крестьян Эстляндской губернии.
В то же время – в 1839 г. – по представлению попечителя Белорусского учебного округа была закрыта витебская семинария приходских учителей, необходимость в которой якобы отпала, так как, с точки зрения учебного начальства, для 62 училищ округа не было надобности в собственном заведении, готовившем учителей. Витебская учительская семинария просуществовала всего пять лет, но это были годы после польского восстания (1830–1831), а в деятельности витебской семинарии сказывалось влияние католической церкви, проявившей себя нелояльно во время этих событий.
Лишь немногие губернии имели специализированные учебные заведения для подготовки учителей, причем эта ситуация была связана с особенностями этноконфессионального состава населения этих территорий Российской империи. Традиция специальных учительских семинарий сложилась в германских государствах в XVIII в. (Гёттинген, Галле и др.). В Российской империи распространение учебных заведений этого типа началось с Остзейских губерний, где в системе образования применялась именно немецкая практика. С 1818 г. действовала учительская семинария с образцовой школой при ней, в Дерпте. Это заведение было рассчитано на 10 воспитанников и готовило учителей только для Дерптского округа, являвшегося образцово-показательным в империи. С 1842 г. семинария стала выпускать не только учителей начальной школы, но и учителей русского языка для уездных училищ округа. В 1835 г. было принято решение об открытии еще одной семинарии в Дерптском округе в Иервенском уезде для крестьян Эстляндской губернии.
В то же время – в 1839 г. – по представлению попечителя Белорусского учебного округа была закрыта витебская семинария приходских учителей, необходимость в которой якобы отпала, так как, с точки зрения учебного начальства, для 62 училищ округа не было надобности в собственном заведении, готовившем учителей. Витебская учительская семинария просуществовала всего пять лет, но это были годы после польского восстания (1830–1831), а в деятельности витебской семинарии сказывалось влияние католической церкви, проявившей себя нелояльно во время этих событий.
В отечественной историографии новая экономическая политика и ее составляющие многократно становились объектом исследования. В советской доперестроечной литературе нэп определяли как некую статичную сущность – целостный комплекс мер пролетарского государства по организации временного отступления от принципиального курса на построение социализма. В период перестройки длительная «инерция покоя» была прервана. Но, к сожалению, сложные научные вопросы решались порой по-революционному быстро. В результате стремительного заполнения учеными и публицистами «белых пятен истории» нэп и отдельные ее атрибуты (прежде всего кооперативную организацию) нередко стали представлять воплощением гуманистических и демократических начал, присущих социалистическому строительству; возникли иллюзии относительно возможности возрождения нэповской модели в новых условиях [32, с. 121].
В постперестроечный период в российской исторической науке сложилась специфическая ситуация, которую Ю.А. Поляков удачно охарактеризовал как «разрушенность старого и несозданность нового» [24, с. 38]. Интерес к «России нэповской» стал постепенно снижаться. При этом было утрачено и отношение к изучаемой политике как к целостному явлению: что было главным, а что второстепенным стало неясно. В то же время общее ослабление внимания ученых к периоду нэпа не означает, что данная тема не обогатилась заметными научными трудами в новейшей историографии (имеем в виду работы, вышедшие в свет с начала 2000-х гг.). Во многих из них содержатся попытки непредвзято оценить предпосылки, существо и итоги нэпа.
Один из центральных вопросов, привлекающих к себе внимание современных исследователей – вопрос о причинах и обстоятельствах перехода к нэпу.
А.К. Соколов справедливо отмечает, что новую экономическую политику 20-х гг. нельзя рассматривать вне исторического контекста, вне связи с кризисом, порожденным системой военного коммунизма в экономической, социальной и политической сферах [30, с. 6, 9]. В данной связи А.Ю. Давыдов критически оценивает представление о переходе к нэпу как о контролируемом властью процессе. Автор видит в переходе к нэпу совокупность вынужденных и хаотичных отступлений большевиков от коммунистических догм; прослеживает, как внедряемая уже в условиях нэпа прожектерская схема безденежного продуктообмена между городом и деревней под давлением нелегального рынка заменилась свободой торговли [8; 9, с. 22].
В постперестроечный период в российской исторической науке сложилась специфическая ситуация, которую Ю.А. Поляков удачно охарактеризовал как «разрушенность старого и несозданность нового» [24, с. 38]. Интерес к «России нэповской» стал постепенно снижаться. При этом было утрачено и отношение к изучаемой политике как к целостному явлению: что было главным, а что второстепенным стало неясно. В то же время общее ослабление внимания ученых к периоду нэпа не означает, что данная тема не обогатилась заметными научными трудами в новейшей историографии (имеем в виду работы, вышедшие в свет с начала 2000-х гг.). Во многих из них содержатся попытки непредвзято оценить предпосылки, существо и итоги нэпа.
Один из центральных вопросов, привлекающих к себе внимание современных исследователей – вопрос о причинах и обстоятельствах перехода к нэпу.
А.К. Соколов справедливо отмечает, что новую экономическую политику 20-х гг. нельзя рассматривать вне исторического контекста, вне связи с кризисом, порожденным системой военного коммунизма в экономической, социальной и политической сферах [30, с. 6, 9]. В данной связи А.Ю. Давыдов критически оценивает представление о переходе к нэпу как о контролируемом властью процессе. Автор видит в переходе к нэпу совокупность вынужденных и хаотичных отступлений большевиков от коммунистических догм; прослеживает, как внедряемая уже в условиях нэпа прожектерская схема безденежного продуктообмена между городом и деревней под давлением нелегального рынка заменилась свободой торговли [8; 9, с. 22].
В настоящей статье предпринята попытка выявить предпосылки, движущие силы и тенденции дальнейшего развития объединительных процессов, происходивших на протяжении последних лет в регионе Восточной Сибири. Точнее говоря, речь идет об объединении Усть-Ордынского бурятского автономного округа (далее УОБАО) с Иркутской областью, Агинского бурятского автономного округа (АБАО) с Читинской областью.
Вначале приведем немного статистики для обозначения общей географо-демографической картины по бурятским округам.
АБАО. Дата образования – 26 сентября 1937 г. Территория – 19,6 тыс. кв. км. Численность населения на 01.01.2007 – 75,1 тыс. чел. указаны представители около 80 национальностей.
Согласно переписи населения 2002 г. в округе наметился очередной отток населения. При этом произошло сокращение численности практически всех национальностей, кроме бурят. Вообще, в динамике численности населения УОБАО за последние десятилетия трудно уловить какую-то закономерность. Итак, по переписи 1959 г. – 133,1 тыс. чел., 1970 г. – 146,4 тыс. чел., 1979 г. –
132,2 тыс. чел., 1989 г. – 135,9 тыс. чел., 2002 г. – 135,0 тыс. чел.
За рассматриваемый период, насколько можно судить по приведенным фактам, наблюдался поступательный рост численности бурятского населения в округе (с 1959 по 2002 г. – 19,4 %).
С принятием новой Конституции РФ в 1993 г. начались существенные изменения в государственно-административном устройстве.
Резко увеличилось количество субъектов РФ (до 89, в том числе 10 автономных округов). Эти преобразования создали благоприятные условия для социально-экономического и этнического развития бывших автономных округов и областей, прежде находившихся в подчинении местных областных и краевых структур, а теперь получивших равные с ними политические и юридические права. Отныне бывшие округа как полноправные субъекты участвуют в политической жизни Федерации напрямую, избирают и назначают своих представителей в органы федеральной власти, заключают федеральный договор, межпарламентские и межправительственные соглашения, договоры на обучение выпускников своих школ в московских и других центральных вузах и т. д.
Вначале приведем немного статистики для обозначения общей географо-демографической картины по бурятским округам.
АБАО. Дата образования – 26 сентября 1937 г. Территория – 19,6 тыс. кв. км. Численность населения на 01.01.2007 – 75,1 тыс. чел. указаны представители около 80 национальностей.
Согласно переписи населения 2002 г. в округе наметился очередной отток населения. При этом произошло сокращение численности практически всех национальностей, кроме бурят. Вообще, в динамике численности населения УОБАО за последние десятилетия трудно уловить какую-то закономерность. Итак, по переписи 1959 г. – 133,1 тыс. чел., 1970 г. – 146,4 тыс. чел., 1979 г. –
132,2 тыс. чел., 1989 г. – 135,9 тыс. чел., 2002 г. – 135,0 тыс. чел.
За рассматриваемый период, насколько можно судить по приведенным фактам, наблюдался поступательный рост численности бурятского населения в округе (с 1959 по 2002 г. – 19,4 %).
С принятием новой Конституции РФ в 1993 г. начались существенные изменения в государственно-административном устройстве.
Резко увеличилось количество субъектов РФ (до 89, в том числе 10 автономных округов). Эти преобразования создали благоприятные условия для социально-экономического и этнического развития бывших автономных округов и областей, прежде находившихся в подчинении местных областных и краевых структур, а теперь получивших равные с ними политические и юридические права. Отныне бывшие округа как полноправные субъекты участвуют в политической жизни Федерации напрямую, избирают и назначают своих представителей в органы федеральной власти, заключают федеральный договор, межпарламентские и межправительственные соглашения, договоры на обучение выпускников своих школ в московских и других центральных вузах и т. д.
Тропов И.А. Революция и провинция: Местная власть в России (февраль – октябрь 1917 г.). – Европейский Дом, 2011. – 250 с.
В последние годы в нашей стране и за рубежом заметно возрос интерес к тем историческим периодам и событиям, которые отличаются высоким уровнем трансформационного напряжения, приводящего к качественным, структурным изменениям в жизни общества. В ХХ в. таким периодом по праву может считаться
1917 год. Казалось бы, ни в отечественной, ни в зарубежной историографии грандиозные события русской революции не обойдены вниманием исследователей. Между тем, как выясняется, далеко не все аспекты революционного процесса исследованы в полной мере подробно, а по некоторым из них дискуссии среди историков возобновляются в последнее время с новой силой.
Важным вкладом в исследование революционных событий стала недавно вышедшая из печати монография петербургского историка И.А. Тропова. В центре внимания автора – проблемы функционирования местной власти в России в период от Февральской до Октябрьской революций. Солидный историографический обзор, содержащийся во введении к монографии, убеждает, что история формирования и функционирования местных органов власти в России 1917 г. отражена в отечественной и зарубежной литературе лишь фрагментарно. Рецензируемая нами монография вполне удачно заполняет имеющиеся в историографии пробелы.
В последние годы в нашей стране и за рубежом заметно возрос интерес к тем историческим периодам и событиям, которые отличаются высоким уровнем трансформационного напряжения, приводящего к качественным, структурным изменениям в жизни общества. В ХХ в. таким периодом по праву может считаться
1917 год. Казалось бы, ни в отечественной, ни в зарубежной историографии грандиозные события русской революции не обойдены вниманием исследователей. Между тем, как выясняется, далеко не все аспекты революционного процесса исследованы в полной мере подробно, а по некоторым из них дискуссии среди историков возобновляются в последнее время с новой силой.
Важным вкладом в исследование революционных событий стала недавно вышедшая из печати монография петербургского историка И.А. Тропова. В центре внимания автора – проблемы функционирования местной власти в России в период от Февральской до Октябрьской революций. Солидный историографический обзор, содержащийся во введении к монографии, убеждает, что история формирования и функционирования местных органов власти в России 1917 г. отражена в отечественной и зарубежной литературе лишь фрагментарно. Рецензируемая нами монография вполне удачно заполняет имеющиеся в историографии пробелы.
В 1929–1937 гг. СССР совершил беспрецедентный скачек в росте промышленной продукции. Только за годы первых двух пятилеток вступили в строй около 6 тыс. крупных предприятий. По абсолютным объемам промышленного производства Советский Союз вышел на второе место в мире после США. До сих пор остается до конца необъясненным очевидный исторический успех советского периода «догоняющей модернизации» страны – успешная индустриализация и выход на передовые рубежи по важным направлениям мирового научно-технического прогресса. Поэтому опыт организации крупномасштабной научно-технической деятельности в условиях отсутствия конкуренции и регулирующей роли рыночной экономики заслуживает сегодня особого изучения.
Во время Первой мировой войны из всех бризантных взрывчатых веществ (ВВ), производимых путем нитрации ароматических углеводородов, лучше всего зарекомендовал себя тротил (тринитротолуол), являвшийся продуктом ведения трех нитрогрупп в
ароматический углеводород толуол. Преимущество тротила перед другими индивидуальными ВВ обусловлено благоприятным сочетанием физико-химических, взрывчатых и технологических свойств. Широкое применение тротила связано с его малой чувствительностью к механическим воздействиям, высокий бризантностью, химической стойкостью, относительной дешевизной и наличием обширной сырьевой базы в странах с развитой коксохимической и нефтегазовой промышленностью. В годы Второй мировой войны тротил (ТНТ) стал самым массовым бризантным ВВ, применявшимся для снаряжения боеприпасов во всех воюющих странах. В СССР, в частности, на долю ТНТ в 1941–1945 гг. приходилось более 93 % от всего производства бризантных ВВ [2, с. 76].
В России изучение тротила как бризантного ВВ началось в 1906 г. благодаря успешной разведывательной деятельности В.И. Рдултовского во Франции [6, с. 13–14]. Производство тротила впервые было организовано в 1909 г. на Охтинском заводе и в 1912 г. на Самарском заводе по способу фирмы «Карбонит». До середины 1930-х гг. советское производство не претерпело существенных изменений.
Во время Первой мировой войны из всех бризантных взрывчатых веществ (ВВ), производимых путем нитрации ароматических углеводородов, лучше всего зарекомендовал себя тротил (тринитротолуол), являвшийся продуктом ведения трех нитрогрупп в
ароматический углеводород толуол. Преимущество тротила перед другими индивидуальными ВВ обусловлено благоприятным сочетанием физико-химических, взрывчатых и технологических свойств. Широкое применение тротила связано с его малой чувствительностью к механическим воздействиям, высокий бризантностью, химической стойкостью, относительной дешевизной и наличием обширной сырьевой базы в странах с развитой коксохимической и нефтегазовой промышленностью. В годы Второй мировой войны тротил (ТНТ) стал самым массовым бризантным ВВ, применявшимся для снаряжения боеприпасов во всех воюющих странах. В СССР, в частности, на долю ТНТ в 1941–1945 гг. приходилось более 93 % от всего производства бризантных ВВ [2, с. 76].
В России изучение тротила как бризантного ВВ началось в 1906 г. благодаря успешной разведывательной деятельности В.И. Рдултовского во Франции [6, с. 13–14]. Производство тротила впервые было организовано в 1909 г. на Охтинском заводе и в 1912 г. на Самарском заводе по способу фирмы «Карбонит». До середины 1930-х гг. советское производство не претерпело существенных изменений.
В документах и публикациях военного периода, а также в исследованиях, издававшихся в стране в 20-е гг., наряду с общими выводами, не выходившими «за рамки оценок и схем, которые спускались официальными партийными верхами» [16, с. 10], можно почерпнуть и сведения о подлинных откликах, вызываемых у противника боевой работой полевого командира антисоветских воинских формирований – В.О. Каппеля.
Летом 1918 г., в начале Гражданской войны на Волге, части Красной армии перемещались в поездах, неохотно от них удаляясь (так называемая «эшелонная война»). В.О. Каппель, вероятно, одним из первых в Поволжье начал применять для транспортировки пехоты телеги, взятые у крестьян за определенную плату. Это позволяло ему совершать стремительные рейды в тыл и фланги красноармейских отрядов. Преимущества, получаемые неприятелем при таком способе передвижения, подчеркивал командующий войсками Красной армии на Восточном фронте И.И. Вацетис: «противник весьма широко и успешно пользуется этим оружием против нашей пехоты» [4, с. 105]. С помощью «многочисленных мастерских маневров» [9, с. 412] (слова одного из соратников) малыми силами В.О. Каппель смог освободить от советской власти обширную территорию от Сызрани до Казани, за что почитался широкими массами Красной армии, в том числе представителями командования, как дерзкий и опасный враг. Официальный советский орган – газета «Правда» – писала после взятия В.О. Каппелем Симбирска: «Здесь Советская власть имеет перед собою врага многочисленного, сильного, организованного. Шапками этого врага не закидаешь» [11]. Член Реввоенсовета Восточного фронта С.И. Гусев считал В.О. Каппеля «одним из самых ученых и талантливых генштабистов» [3, с. 18] в рядах противника.
Симбирск был взят войсками Народной армии под командованием В.О. Каппеля 22 июля 1918 г. Позднее советские историки приписывали успех численному превосходству белых. Однако командующий Востфронтом И.И. Вацетис, непосредственный участник событий, в докладе высшему военному совету сообщал: «Симбирск был захвачен конницей белогвардейцев обходом с тыла с запада, причем бывшие в Симбирске войска наши сопротивлялись очень слабо. У белогвардейцев было 300 коней и четыре орудия, наши же силы были гораздо многочисленнее, но без дисциплины и привыкшие к произволу и трусости» [5, с. 406].
Летом 1918 г., в начале Гражданской войны на Волге, части Красной армии перемещались в поездах, неохотно от них удаляясь (так называемая «эшелонная война»). В.О. Каппель, вероятно, одним из первых в Поволжье начал применять для транспортировки пехоты телеги, взятые у крестьян за определенную плату. Это позволяло ему совершать стремительные рейды в тыл и фланги красноармейских отрядов. Преимущества, получаемые неприятелем при таком способе передвижения, подчеркивал командующий войсками Красной армии на Восточном фронте И.И. Вацетис: «противник весьма широко и успешно пользуется этим оружием против нашей пехоты» [4, с. 105]. С помощью «многочисленных мастерских маневров» [9, с. 412] (слова одного из соратников) малыми силами В.О. Каппель смог освободить от советской власти обширную территорию от Сызрани до Казани, за что почитался широкими массами Красной армии, в том числе представителями командования, как дерзкий и опасный враг. Официальный советский орган – газета «Правда» – писала после взятия В.О. Каппелем Симбирска: «Здесь Советская власть имеет перед собою врага многочисленного, сильного, организованного. Шапками этого врага не закидаешь» [11]. Член Реввоенсовета Восточного фронта С.И. Гусев считал В.О. Каппеля «одним из самых ученых и талантливых генштабистов» [3, с. 18] в рядах противника.
Симбирск был взят войсками Народной армии под командованием В.О. Каппеля 22 июля 1918 г. Позднее советские историки приписывали успех численному превосходству белых. Однако командующий Востфронтом И.И. Вацетис, непосредственный участник событий, в докладе высшему военному совету сообщал: «Симбирск был захвачен конницей белогвардейцев обходом с тыла с запада, причем бывшие в Симбирске войска наши сопротивлялись очень слабо. У белогвардейцев было 300 коней и четыре орудия, наши же силы были гораздо многочисленнее, но без дисциплины и привыкшие к произволу и трусости» [5, с. 406].
Приоритетной задачей пространственного реформирования ЕС на новом этапе его развитии стало расширение на Восток. В связи с этим необходимо проанализировать современную геополитическую и экономическую стратегию ЕС и Южного Кавказа и оценить влияние расширения ЕС на экономические интересы стран этого региона.
Кавказ, до недавнего времени входивший в единое политическое пространство СССР, ныне стал ареной взаимодействия разных геополитических и экономических интересов [7, с. 7]. Расположенный на стыке Европы и Азии Кавказ представляет собой удобный плацдарм для продвижения вглубь Среднего и ближнего Востока, а также в бассейны Каспийского, Черного и Средиземного морей. Одновременно он является связующим звеном между этими регионами [3, с. 10].
Странам постсоветского лагеря, которые, получив независимость, впервые вышли на арену мировой политики в конце ХХ в., сегодня приходится решать очень сложные задачи. Их вовлечение в систему международных хозяйственных связей осуществлялось в условиях жесточайшей конкуренции между развитыми индустриальными державами, которые иногда видели в «новичках» поставщиков дешевого минерального и аграрного сырья. Одновременно возникла финансовая зависимость от иностранных кредитов, в том числе от займов Всемирного банка. Это и естественно, и неизбежно [6, с. 227].
Европейский Союз привлекает особое внимание, так как именно он является фундаментом общеевропейского дома. Основное отличие ЕС от других организаций состоит, прежде всего, в глобальности поставленных задач и в комплексном подходе к их решению [5, с. 97]. Как говорится на сайте Еврокомиссии, Евросоюз не ставил перед собой цели стать сверхдержавой. Он появился на свет в результате Второй мировой войны, и его первой задачей стало объединение наций и народов Европы [11].
Кавказ, до недавнего времени входивший в единое политическое пространство СССР, ныне стал ареной взаимодействия разных геополитических и экономических интересов [7, с. 7]. Расположенный на стыке Европы и Азии Кавказ представляет собой удобный плацдарм для продвижения вглубь Среднего и ближнего Востока, а также в бассейны Каспийского, Черного и Средиземного морей. Одновременно он является связующим звеном между этими регионами [3, с. 10].
Странам постсоветского лагеря, которые, получив независимость, впервые вышли на арену мировой политики в конце ХХ в., сегодня приходится решать очень сложные задачи. Их вовлечение в систему международных хозяйственных связей осуществлялось в условиях жесточайшей конкуренции между развитыми индустриальными державами, которые иногда видели в «новичках» поставщиков дешевого минерального и аграрного сырья. Одновременно возникла финансовая зависимость от иностранных кредитов, в том числе от займов Всемирного банка. Это и естественно, и неизбежно [6, с. 227].
Европейский Союз привлекает особое внимание, так как именно он является фундаментом общеевропейского дома. Основное отличие ЕС от других организаций состоит, прежде всего, в глобальности поставленных задач и в комплексном подходе к их решению [5, с. 97]. Как говорится на сайте Еврокомиссии, Евросоюз не ставил перед собой цели стать сверхдержавой. Он появился на свет в результате Второй мировой войны, и его первой задачей стало объединение наций и народов Европы [11].