В отечественной историографии новая экономическая политика и ее составляющие многократно становились объектом исследования. В советской доперестроечной литературе нэп определяли как некую статичную сущность – целостный комплекс мер пролетарского государства по организации временного отступления от принципиального курса на построение социализма. В период перестройки длительная «инерция покоя» была прервана. Но, к сожалению, сложные научные вопросы решались порой по-революционному быстро. В результате стремительного заполнения учеными и публицистами «белых пятен истории» нэп и отдельные ее атрибуты (прежде всего кооперативную организацию) нередко стали представлять воплощением гуманистических и демократических начал, присущих социалистическому строительству; возникли иллюзии относительно возможности возрождения нэповской модели в новых условиях [32, с. 121].
В постперестроечный период в российской исторической науке сложилась специфическая ситуация, которую Ю.А. Поляков удачно охарактеризовал как «разрушенность старого и несозданность нового» [24, с. 38]. Интерес к «России нэповской» стал постепенно снижаться. При этом было утрачено и отношение к изучаемой политике как к целостному явлению: что было главным, а что второстепенным стало неясно. В то же время общее ослабление внимания ученых к периоду нэпа не означает, что данная тема не обогатилась заметными научными трудами в новейшей историографии (имеем в виду работы, вышедшие в свет с начала 2000-х гг.). Во многих из них содержатся попытки непредвзято оценить предпосылки, существо и итоги нэпа.
Один из центральных вопросов, привлекающих к себе внимание современных исследователей – вопрос о причинах и обстоятельствах перехода к нэпу.
А.К. Соколов справедливо отмечает, что новую экономическую политику 20-х гг. нельзя рассматривать вне исторического контекста, вне связи с кризисом, порожденным системой военного коммунизма в экономической, социальной и политической сферах [30, с. 6, 9]. В данной связи А.Ю. Давыдов критически оценивает представление о переходе к нэпу как о контролируемом властью процессе. Автор видит в переходе к нэпу совокупность вынужденных и хаотичных отступлений большевиков от коммунистических догм; прослеживает, как внедряемая уже в условиях нэпа прожектерская схема безденежного продуктообмена между городом и деревней под давлением нелегального рынка заменилась свободой торговли [8; 9, с. 22].
Современные историки обращают внимание не только на известные факты народной борьбы в конце 1920 – начале 1921 гг., апогеем которой стал Кронштадтский мятеж, но и отмечают, что выйти из острого политического кризиса большевикам во многом помогло «отсутствие реальных политических альтернатив большевизму, уничтоженных и раздавленных в годы гражданской войны». Результатом стало, в частности, распространение среди рабочих
«политического уныния» и абсентеизма [26, с. 20–21].
В последние годы обнаружились различные подходы к исследованию социально-экономического развития России и СССР в годы нэпа. Ряд авторов отмечает заметные положительные сдвиги как в аграрном секторе в 20-е гг., так и в экономическом развитии страны в целом. Так, по оценкам В.М. Кудрова, самыми высокими темпами экономического роста в СССР характеризовались именно 20-е гг. (на второе место по этому показателю исследователь ставит 50-е гг. и лишь на третье – 30-е гг.) [17, с. 165]. По мнению В.Л. Телицына, в деревне численно возросло и экономически укрепилось «среднее крестьянство, которое постепенно трансформировалось в средний класс», а сельскому хозяйству, по словам автора, всего «за год– полтора» с объявления нэпа «удалось восстановить свой внутренний механизм, сбалансировать удельный вес производительной и потребительной сферы и активно заработать в качестве поставщика товаров на рынок» [26, с. 114, 116]. Правда, при таком подходе остаются неясными причины срывов хлебозаготовительных планов, введение карточек и т. п. меры. Об этом автор, к сожалению, умалчивает.
Н.Л. Рогалина, также отмечая определенные успехи аграрного сектора, указывает в то же время и на целый ряд проблем в этой сфере (низкие темпы прироста посевных площадей, сокращение удельного веса зерновых культур в составе крестьянских посевов и др.). «Все имеющиеся в нашем распоряжении данные, – пишет она, – свидетельствуют в пользу более эффективного хозяйствования, имевшего место в дореволюционное десятилетие» [25, с. 226]. Примечательно, что автор обнаруживает предпосылки и возможности рационализации нэповского потенциала. Положительные сдвиги в агарной сфере, по мнению Н.Л. Рогалиной, могли быть обеспечены путем «дальнейшей индивидуализации землепользования, расширения аренды и придания ей соответствующих цивилизационных форм, отказа от монополии внешней торговли, от национализации
земли» [25, с. 231]. Исходя из этого, к числу политических авантюр следует отнести выбор принципиально иного варианта – отказа от нэпа, свертывания частной торговли, предпринимательства и иных рыночных механизмов, переход к политике коллективизации.
Конечно, историки занимаются не только аграрными проблемами нэповской России. Сохраняется также исследовательский интерес к различным аспектам истории развития промышленности [26, с. 121–149; 31; 23], финансовой сферы [2; 13], кооперации [39; 9; 10] и др.
Заметной тенденцией в современной науке стало повышение интереса ученых к исследованию того, как вырабатываемая в «центре» новая экономическая политика отражалась и преломлялась на региональном уровне [19; 12; 27]. Думается, региональное измерение нэпа – весьма перспективное направление в историографии, развитие которого будет способствовать созданию более полной и объективной картины нэповской России.
На пути к такой цели, как представляется, сделано уже немало. Ученые перестали искать в периоде 20-х гг. признаки сугубо формационного свойства. Они характеризуют нэп как этап, на котором «допускалось развитие частного сектора, государственное регулирование сочеталось с рыночными отношениями и не было столь массовых репрессий, как при Сталине» [6, с. 112], отмечают, что «нэповский курс продемонстрировал свою гибкость и изменчивость даже в те несколько лет, которые он существовал» [40, с. 71].
При этом историки выделяют те сущностные черты, которые достались нэпу от военного коммунизма и во многом определили его структуру. Прежде всего это выраженное стремление к революционно-насильственному решению насущных и многоплановых проблем. В частности, А.Ю. Давыдов в своих монографиях неоднократно обращает внимание на то, что присущее «русской смуте» всеобщее ожесточение не ушло в прошлое, а, напротив, наложило отпечаток трагизма на многие стороны политической жизни 1920-х гг. и последовавшего периода [7; 8].
Одна из центральных проблем современной историографии нэпа – это проблема влияния политической власти и идеологии на экономику. Вопрос о взаимоотношениях экономики и политики поразному решается учеными.
Отчетливо сформулировал свою позицию С.А. Павлюченков, по мнению которого, «советская коммунистическая доктрина – это феномен конкретной мобилизационной идеологии». «К коммунизму следует относиться как к духовной оболочке объективного процесса, смысл которого заключается в ключевом понятии – "модернизация"» [26, с. 9, 10].
Большинство исследователей рассматривают вопросы взаимодействия политической и экономической сфер России в годы нэпа с иных позиций. Они так же, как и Павлюченков, признают решающую роль идеологии правящей партии и ее политических интересов в судьбах нэповской экономики [4; 5; 21, с. 19]. Однако полагают, что это имело негативные последствия: политический догматизм большевиков, по их мнению, стал ключевым фактором свертывания новой экономической политики во второй половине 1920-х гг. Наиболее последовательно данную точку зрения отстаивал Е.Г. Гимпельсон [4; 5]. Отказ правящей партии от серьезных политических преобразований он объяснял ее марксистской ортодоксальностью, ее приверженностью курсу на осуществление доктринальных политических идей. Автор убежден, что решающую роль в переходе партии к социально-экономическим контрреформам на исходе нэпа играла именно идеология. «Постоянное навязывание партией большевиков стране социалистической ориентации сдерживало саморегулирующийся процесс развития общества», – резюмирует исследователь [5, с. 10, 14, 60].
Общим местом стало утверждение о том, что нэп представлял собой либерализацию народного хозяйства при усилении политического диктата. Однако авторы порой не замечают содержащегося в их текстах противоречия. Л.П. Колодовникова на одной странице монографии указывает на ужесточение контроля партии уже при переходе к нэпу, а на другой – характеризует новую экономическую политику в целом как «эпоху хотя и ограниченного, но все же плюрализма» [15, с. 7, 8]. Она приводит выразительные данные о том, что в 1923 г. треть членов ячейки центрального ведомства ОГПУ
линию ЦК не поддерживала; колебания проявляли и высшие руководители карательных структур: Ф.Э. Дзержинский, Г.Г. Ягода и др. [15, с. 8]. Автор прослеживает процесс нарастания противоречий между властью и обществом по мере эволюции нэпа, в результате сталинским руководством был использован – по ее мнению – единственно возможный, насильственный способ удержать страну в повиновении и обеспечить ее развитие [15, с. 340].
В современной историографии встречается и другой подход. Так, И.А. Тропов в своих работах доказывает, что ситуация на местах в 20-е гг. была намного сложнее, чем это зачастую изображается в исторических трудах. В силу целого ряда обстоятельств ни советы, ни партийные комитеты в период нэпа не стали инструментами «диктатуры партии» [35; 36; 37]. При этом исследователем отмечено важное явление: в 20-е гг. все активнее проявляли себя самоуправленческие начала, возрастала роль сельских сходов [36, с. 374]. Данный факт чрезвычайно актуален в контексте исследования сложных взаимоотношений крестьянства и большевистского государства в условиях новой экономической политики.
В вышедшей в свет в 2007 г. работе Д.В. Ковалева обнаруживаем следующее суждение: хозяйственная либерализация повлекла за собой политические преобразования, хотя эти последние он не относит к разряду «существенных». Дальнейшие объяснения словесный туман рассеивают: фактически признается «существенность» изменений [14, с. 139]. Автор объясняет, как в 1924–1926 гг. под давлением со стороны крестьянства власть смягчила свою жесткую линию и объявила политику «лицом к деревне». Пользуясь снисходительностью избирательного регламента, почти все сельские жители отказали в поддержке коммунистам и комсомольцам (их доля в сельсоветах сократилась с 11,3 до 5,9 %); в десятки раз увеличилось количество выступлений с требованием создания крестьянских союзов (профсоюзов, защищавших права земледельцев). Отчетливо определилась реальная угроза существованию системы. Большевики в целях выживания пошли на объявление войны крестьянству. Оно потерпело сокрушительное поражение и перестало существовать как самостоятельный сельскохозяйственный производитель и как независимая политическая сила [14, с. 141–143]. Думается, организованные партия и государство, объявив войну обществу, не могли не победить. Но ведь это «пиррова победа»…
Большое внимание в современной историографии уделяется социокультурной сфере в период нэпа [3; 20; 22; 1; 28; 34]. В частности, В.П. Булдаков, проанализировав «социальное пространство» нэпа, обнаружил, «как по окончании гражданской войны у населения возникла потребность в социальной релаксации», что проявилось «в заметном росте потребления спиртного, повышенной суицидальности, размывании традиционной сексуальной морали». Исходя из всего этого, автор объясняет и мотивы поведения властей в конце 20-х гг. Он пишет: «Социокультурная сфера вышла из равновесия и государству предстояло репрессивными методами вернуть ее в прежнее состояние» [3, с. 196, 197, 204, 205].
Исследователь И.В. Нарский делает акцент на углублявшемся в первые полутора – два года нэпа распаде общественных связей; умиротворение крестьянства он объясняет не столько уступкой со стороны властей, сколько сломленностью духа крестьян [22, с. 358]. Негативную картину крестьянского досуга в 20-е гг. на примере Дона, Кубани и Ставрополья изображает С.Д. Багдасарян. По ее мнению, в российской деревне в это время распространились
«наиболее отталкивающие, асоциальные явления в области деревенского досуга – пьянство и хулиганство и сопутствующие им девиации (детское курение, половые аномалии)» [1].
Другие исследователи делают акцент на динамичности и разнообразии нэповского общества. Оно располагало живыми силами для саморазвития. Один из авторов этой статьи в целях выяснения
степени жизнеспособности общества в обстоятельствах нэпа сосредоточился на изучении крупной социально-профессиональной группы городских кооператоров. Он пришел к выводу, что последние умели приспосабливаться к многочисленным административным препонам и хозяйственным трудностям, создавали жизнеспособные хозяйственные структуры и самодеятельные организации. Дух иждивенчества не проник в их среду [9]. Все это указывает на огромные адаптационные возможности населения. Иной позиции придерживаются А.Я. Лившин и И.Б. Орлов. Они полагают, что в
20-е гг. «нарастало ментальное и культурное отторжение нэпа и всего, что было связано с рынком и экономической свободой. Недовольство ходом дел в стране вымывало островки либерального
сознания, приводило к тому, что нэп, рынок и частное предпринимательство составляли негативный ассоциативный ряд с бедностью, неравенством, безработицей и даже бюрократизмом» [18, с. 141].
Процесс выхолащивания общественной жизни происходил поэтапно. Примечательно, что многие авторы (Е.Г. Гимпельсон, Ю.М. Голанд, Л.П. Колодовникова и др.) обнаруживают перелом в середине – начале второй половины 1920-х гг. При этом эволюция нэпа связывается ими с перипетиями политической борьбы, в результате которой сформировался режим единоличной власти И.В. Сталина. В современной историографии существует мнение о том, что победа любой партийной группы, кроме той, которая была полна твердой решимости наголову разгромить всех оппонентов и не считаться при этом ни с какими потерями (то есть сталинской
группы), открывала позитивные перспективы для общества [3, с. 215; 40, с. 70–71]. Можно спорить о реальности подобной альтернативы, но нельзя не учитывать выразительные данные, которые приводит Ю.М. Голанд. Он отмечает, что летом 1924 г. позиции И.В. Сталина ослабли и прозвучали требования снять его с поста генсека. Однако его заявление об уходе было отвергнуто по причине отсутствия единогласия по вопросу о выборе преемника. В итоге установилось компромиссное коллегиальное руководство и начался процесс серьезного углубления реформ. Однако после XIV съезда партии сталинское лобби значительно увеличило свое влияние. Позиции сторонников расширения нэпа (М.И. Калинина и др.) стали слабеть. Весна 1926–1927 гг. – это время ухода от экономической целесообразности и перехода к идеологическому диктату [6, с. 114,
115, 117, 119, 123].
В данной связи нельзя не согласиться с С.А. Есиковым относительно того, что так называемая «бухаринская альтернатива» актуальностью не отличалась, ибо с 1927 г. Сталин был в силах подавить любое оппозиционное движение [11, с. 478].
Рассматривая проблемы свертывания нэпа, большинство ученых, как уже отмечалось, решающую роль в этом отводят идеологии правящей коммунистической партии и политическим интересам ее руководства во главе с И.В. Сталиным. Современный исследователь В.А. Ильиных полагает, что волюнтаристское свертывание в 1927 г. рыночного механизма ценообразования имело естественным следствием ограничение продажи крестьянами хлеба государству. Это было использовано для объявления мелкотоварного хозяйства как исчерпавшего свои возможности, а соответственно – для масштабного использования внеэкономических методов отчуждения зерна и решительного перехода к ударной кампании сплошной коллективизации [12, с. 325–326, 329, 331].
В то же время в отечественной историографии наметился и другой подход. Его сторонники склонны связывать отказ от нэповской модели не столько с идеологией правящей партии, сколько с системным кризисом в экономике страны, так и не преодоленным в 20-е гг. В некоторых научных работах доказывается, в частности, что данные официальной государственной статистики с внесенными в них еще в 20-е гг. всевозможными «поправками», свидетельствующие в целом об успехах нэповской экономики, не могут считаться вполне достоверными, и, следовательно, они не отражают всей сложности происходивших в экономике страны процессов [16; 33, с. 206; 38].
Таким образом, современный этап в отечественной историографии характеризуется разнообразием научных подходов и оценок различных аспектов новой экономической политики 1920-х гг. При
сохранении целого ряда спорных и дискуссионных моментов, историков, занимающихся исследованием нэповской России, объединяет всё же многое. Авторы нового века отчетливо понимают, что реальная история развивалась далеко не всегда в соответствии с директивами партийно-государственных органов, что следует, безусловно, отличать директивы и лозунги от сути реальных исторических процессов.
Новая экономическая политика в восприятии современных историков – это возможность реализации творческого народного потенциала, адаптации широких слоев населения к бесчисленным трудностям административного свойства. Отсюда – большее, чем раньше, внимание не к абстрактным явлениям и процессам, а к человеку 20-х гг., к его взглядам, трудовым свершениям и иным аспектам повседневной жизни, а также к повседневным управленческим практикам, сложившимся в нэповской России. Такой подход имеет большое значение не только для развития собственно научных исследований, но, как справедливо отмечают современные ученые, и для широкого использования воспитательного потенциала истории при работе с современной студенческой молодежью [29].
Для нынешнего этапа отечественной историографии характерно также понимание того факта, что реализация новой экономической политики во многом зависела от региональных особенностей нашей страны, поэтому всё более пристальное внимание в настоящее время уделяется региональному измерению нэпа.
Полагаем, что дальнейший прогресс в изучении нэпа будет во многом связан с углубленным и беспристрастным исследованием проблем хозяйственной эффективности нэповской модели, роли политико-идеологических факторов в ее свертывании, особенностей общественного сознания и повседневных практик различных групп и слоев населения в непростых условиях 20-х гг. Важнейшим условием плодотворной научной деятельности в этом направлении является, на наш взгляд, широкое использование междисциплинарного подхода и еще более активное, чем ныне, использование региональных исторических источников, в том числе впервые вводимых в научный оборот.

Список литературы
1. Багдасарян С.Д. Социальные девиации в сфере крестьянского досуга в
1920-е гг. (на материалах юга России) // Патриотизм и гражданственность в повседневной жизни российского общества (XVIII – XXI вв.): материалы междунар. науч. конф. 14–16 марта 2013 г. / под общ. ред. проф. В.Н. Скворцова, отв. ред. В.А. Веременко. – СПб., 2013. – С. 147–153.
2. Бокарев Ю.П. Денежные реформы в России и Европе 20-х годов // Нэп в контексте исторического развития России ХХ века: сб. ст. / отв. ред. А.К. Соколов. – М., 2001. – С. 129–151.
3. Булдаков В.П. Постреволюционный синдром и социокультурные противоречия нэпа // Нэп в контексте исторического развития России ХХ века: сб. ст. /
отв. ред. А.К. Соколов. – М., 2001. – С. 196–220.
4. Гимпельсон Е.Г. НЭП и советская политическая система. 20-е годы. – М., 2000.
5. Гимпельсон Е.Г. Новая экономическая политика Ленина – Сталина. Проблемы и уроки (20-е гг. ХХ в). – М., 2004.
6. Голанд Ю.М. Разрушение нэпа: экономические, идеологические и политические предпосылки // История сталинизма: итоги и проблемы изучения: материалы междунар. науч. конф. Москва. 5–7 дек. 2008 г. – М., 2011. – С. 112–134.
7. Давыдов А.Ю. Нелегальное снабжение российского населения и власть. 1917–1921 гг.: Мешочники. – СПб., 2002.
8. Давыдов А.Ю. Мешочники и диктатура в России. 1917–1921 гг. – СПб., 2007.
9. Давыдов А.Ю. Кооператоры советского города в годы нэпа. Между «военным коммунизмом» и социалистической реконструкцией. – СПб., 2011.
10. Давыдов А.Ю. Петроградский деятель А.Е. Бадаев – «плебейский революционер» или «коммерческий человек» // Под сенью Чесменского дворца:
Россия в XVIII – начале XXI в.: материалы Всерос. науч. конф. СПб., 27–29 нояб.
2012 г. / отв. ред. И.А. Тропов. – СПб., 2012. – С. 183–192.
11. Есиков С.А. «Бухаринская альтернатива» сталинскому аграрному курсу
// История сталинизма: итоги и проблемы изучения: материалы междунар. науч. конф. Москва. 5–7 дек. 2008 г. – М., 2011. С. 468–479.
12. Ильиных В.А. Хроники хлебного фронта (заготовительные кампании
конца 1920-х гг. в Сибири). – М., 2010.
13. Ильюхов А.А. Как платили большевики: Политика советской власти в сфере оплаты труда в 1917–1921 гг. – М., 2010.
14. Ковалев Д.В. Политическая дискриминация крестьянства в нэповской
России // Вопр. истории. – 2007. – № 5. – С. 139–143.
15. Колодовникова Л.П. Советское общество 20-х годов ХХ века: по документам ВЧК-ОГПУ. – М., 2009.
16. Кочетков И.В. Зерновое производство в годы нэпа: действительность и возможности // Экономическая история России XIX–ХХ вв.: современный взгляд. – М., 2000. – С. 80–104.
17. Кудров В.М. Советская экономика в ретроспективе. Опыт переосмысления. – М., 2003.
18. Лившин А.Я., Орлов И.Б. Власть и общество: Диалог в письмах. – М.,
2002.
19. Лютов Л.Н. Региональный аспект социальных процессов в первые годы нэпа. 1921–1923 (По материалам периодической печати Симбирской губернии)
// Нэп в контексте исторического развития России ХХ века: сб. ст. / отв. ред.
А.К. Соколов. – М., 2001. – С. 168–185.
20. Лютов Л.Н. Советская молодежь на закате нэпа. 1927–1929 гг. // Вопр. истории. – 2011. – № 11. – С. 128–134.
21. Место НЭПа в советской общественной системе. Материалы Ученого совета ИМЭМО РАН от 13.03.2002. / сост. и ред. Ю.Б. Кочервин. – М., 2002.
22. Нарский И.В. Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917–
1922 гг. – М., 2001.
23. Подольский С.И. НЭП и индустриализация: перелом в экономической политике – смена управленческих структур // Под сенью Чесменского дворца: Россия в XVIII – начале XXI в.: материалы Всерос. науч. конф. СПб., 27–29 нояб.
2012 г. / отв. ред. И.А. Тропов. – СПб., 2012. – С. 58–63.
24. Поляков Ю.А. Историческая наука: время крутых поворотов // Россия в ХХ веке: Судьбы исторической науки. – М., 1996. – С. 31–42.
25. Рогалина Н.Л. Нэп как реформа (Аграрный аспект) // Нэп в контексте исторического развития России ХХ века: сб. ст. / отв. ред. А.К. Соколов. – М.,
2001. – С. 221–237.
26. Россия нэповская / под ред. А.Н. Яковлева. – М., 2002.
27. Саблин В.А. Продовольственный налог в северной деревне в первый год нэпа // 1921 год в судьбах России и мира: от Гражданской войны к послевоенному миру и новым международным отношениям: сб. материалов междунар.
науч. конф. / отв. ред. В.И. Голдин, П.В. Федоров. – Мурманск, 2011. – С. 203–
206.
28. Савчук А.А. Проституция и изнасилования в Советской России 1920-х гг. как итог разрушения традиционного обмена женщинами // Патриотизм и гражданственность в повседневной жизни российского общества (XVIII – XXI вв.): материалы междунар. науч. конф. 14–16 марта 2013 г. / под общ. ред. проф. В.Н. Скворцова, отв. ред. В.А. Веременко. – СПб., 2013. С. 153–158.
29. Скворцов В.Н. Условия формирования патриотизма как основы мировоззрения современной молодежи // Патриотизм и гражданственность в повседневной жизни российского общества (XVIII – XXI вв.): материалы междунар.
науч. конф. 14–16 марта 2013 г. / под общ. ред. проф. В.Н. Скворцова, отв. ред. В.А. Веременко. – СПб., 2013. – С. 6–8.
30. Соколов А.К. Историческое значение нэпа // Нэп в контексте исторического развития России ХХ века: сб. ст. / отв. ред. А.К. Соколов. – М., 2001. –
С. 6–12.
31. Соколов А.К., Сорокина Т.В. Новая экономическая политика и военная промышленность Советской России // НЭП: экономические, политические и социокультурные аспекты: сб. ст. – М., 2006. – С. 176–201.
32. Страницы истории советского общества. Факты. Проблемы. Люди. – М., 1989.
33. Страхов В.В. Новые рубежи историко-аграрных исследований: XXXII сессия Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы // Рос. история. –
2011. – № 6. – С. 204–207.
34. Трефилова М.Н. Трансформация брачно-семейных отношений жителей городов Верхней Волги в конце 1890-х – 1927 гг.: автореф. дис. … канд. ист.
наук. – Иваново, 2013.
35. Тропов И.А. РКП(б) в системе сельских и волостных органов власти в России (первая половина 1920-х гг.) // Вестн. Ленингр. гос. ун-та им. А.С. Пушкина. 2010. Т. 4. История. № 4. – С. 123–131.
36. Тропов И.А. Эволюция местных органов государственной власти в России (1917–1920-е гг.). – СПб., 2011.
37. Тропов И.А. Волостные исполкомы в первой половине 1920-х гг.: состав и повседневная управленческая деятельность // Патриотизм и гражданственность в повседневной жизни российского общества (XVIII – XXI вв.):
материалы междунар. науч. конф. 14–16 марта 2013 г. / под общ. ред. В.Н. Скворцова, отв. ред. В.А. Веременко. – СПб., 2013. – С. 138–142.
38. Тропов И.А. ЦСУ и тайны советской сельскохозяйственной статистики первой половины 1920-х гг. // Ленингр. юрид. журн. – 2012. – № 4(30). – С. 257–263.
39. Файн Л.Е. Нэповский «эксперимент» над российской кооперацией // Вопр. истории. – 2001. – № 7. – С. 35–55.
40. Хлевнюк О.В. Сталин у власти. Приоритеты и результаты политики диктатуры // История сталинизма: итоги и проблемы изучения: материалы междунар. науч. конф. Москва. 5–7 дек. 2008 г. – М., 2011. – С. 62–74.