Во французских городах ремесло булочников не всегда было организовано в корпорации (metiers jures), но всегда пристально контролировалось городскими властями, так как речь шла о снабжении города и горожан продовольствием. Определение правильных веса, цены и качества хлеба и контроль за выполнением этих предписаний относились к важнейшим заботам, связанным с этим ремеслом.
В Реймсе соотношения веса и цены хлеба всегда определяли городские власти, и когда в XVI в. в городе был утвержден регламент булочников и кондитеров, в нем этих соотношений не было.

Непосредственно о качестве хлеба реймсские источники обычно говорят довольно расплывчато: он должен быть из хорошего зерна и хорошо выпечен. Вес и цена определялись не в относительных, а в абсолютных величинах: при неизменной цене хлеба постановления и нормативные акты устанавливали его вес в зависимости от стоимости зерна и муки, от их сезонных колебаний.
Самым ранним из известных постановлений является ордонанс 9 августа 1343 г., совместно принятый крупнейшими церковными сеньорами города по ходатайству эшевенов. Он устанавливал, что цена белого хлеба не должна была превышать 2 денье, черного и бурого (brun) – 6 денье; цена могла быть ниже, но не могла быть выше определенной ордонансом [10]. За нарушение полагался штраф, размер которого не называется, и запрет на ремесло на ограниченный срок, при повторном нарушении – также штраф и запрет заниматься ремеслом в течение года.
Намного раньше, с середины XIII в., подобные нарушения фиксируются в книгах решений реймсских эшевенов, которые велись с 1248 г. [10]. В 1257 г. прево обнаружил и изъял у булочника Буйяра хлеб меньшего, чем положено, размера, испеченный в двух разных печах. Булочник свою вину признавал, но настаивал на уплате только одного штрафа, обосновывая это тем, что речь идет об одном изъятии, произведенном в один день. Такие аргументы сочли неубедительными, и Буйяру пришлось заплатить два штрафа [10]. В похожей ситуации с булочником Люде в 1266 г. один из хлебов, изъятый прево на рынке, был хорошего веса, а второй, из дома булочника, – меньшего, чем следует. Люде вообще не хотел платить, указывая, что весь хлеб был испечен в один день, хотя и в двух разных печах, но эшевены постановили, что за меньший хлеб он всетаки должен заплатить [10].

В последние годы в исторических исследованиях значительное место занимают материальные источники. Достоинствами их являются относительная объективность и многогранность. В зависимости от того или иного подхода вещественные источники позволяют судить о самых различных (и неожиданных) сторонах исторического процесса. Все это в полной мере относится к такому своеобразному источнику, как нумизматические материалы. В предлагаемой статье делается попытка дать краткий обзор такого интересного явления, как прекращение деятельности монетных дворов на территории ЮгоВосточной Европы в период развитого и позднего средневековья.
Географические рубежи предлагаемого исследования охватывают южную часть Восточной Европы в историческом смысле этого слова. Эта территория на западе доходит до Дуная и Карпат, а на востоке до Дона. На севере она начинается от Припяти – Десны – Сейма, а на юге достигает Черного и Азовского морей. При этом Дон рассматривается в качестве восточной границы Европы, что соответствует средневековым представлениям о пределах этой части света [5, с. 92]. Хронологические рамки предлагаемой статьи охватывают время с XIV по XVI вв. Начинается этот период с разгрома Ногая. Результатом этого события была временная стабилизация Улуса Джучи и общей политической обстановки в Восточной Европе. Заканчивается рассматриваемый период рубежом XVI и XVII вв., когда временное ослабление Московского государства, усиление Речи Посполитой и возрождение экспансии Османской империи на северо-восток привели к новой дестабилизации обстановки.
Рассмотрим судьбу основных монетных дворов Юго-Восточной Европы в XIV–XVI вв. Состав их поражает своим разнообразием. На территории между Доном и Карпатами в это время чеканили монеты ханы Золотой Орды, купцы из Генуи, литовские князья, короли Польши, господари Молдавии. Все они оформляли монеты в соответствии с той культурной традицией, к которой принадлежали их государства. Однако необходимо признать, что вопреки огромному политическому и культурному разнообразию чеканка монет явно подчинялась неким общим ритмам и закономерностям. Это полностью относится и к такому интересному историческому феномену, как прекращение монетной чеканки в том или ином географическом пункте.

Общепризнанно, что в 1950-е гг. Советский Союз вступил в новый этап своего экономического развития. Основные задачи по восстановлению разрушенного войной хозяйства были выполнены. Первоочередной задачей нового этапа становилось обеспечение быстрого роста промышленного производства. Правительством был разработан ряд мер для привлечения в промышленность рабочей силы, среди которых важнейшее место отводилось пенсионному обеспечению кадров.
Основным направлением пенсионной политики государства было улучшение пенсионного обеспечения за счет совершенствования законодательной базы, расширения круга получателей пенсии и постепенного увеличения размеров пенсий.
В 1956 г. разрозненные нормативные акты, регулирующие назначение пенсий, впервые были оформлены в виде закона «О государственных пенсиях в СССР» [7, с. 7–22]. Первые итоги действия данного закона были подведены через год после его вступления в силу: если в 1955 г. на выплаты пенсий в СССР было израсходовано 30,1 млрд руб., в 1956 – 36,5, то в 1957 – уже 57,9 млрд руб., а численность пенсионеров в СССР в 1957 г. достигла 18 млн человек [6 № 10, с. 6].
Основными категориями граждан, имевшими право на пенсионное обеспечение по старости, являлись рабочие и служащие. Закон 1956 г., прежде всего, разделял рабочих и служащих на три основные группы по их занятости в тех или иных условиях труда. Первая группа – это рабочие и служащие, уходящие на пенсию по старости на общих основаниях, т. е. с 60 лет – мужчины и с 55 – женщины. Вторая – рабочие и служащие, занятые в тяжелых условиях труда, пенсионный возраст которым был снижен на пять лет (до 55 у мужчин и 50 у женщин). Сюда же можно отнести граждан, работавших на Крайнем Севере и приравненных к нему местностях. Третья группа – рабочие и служащие, занятые на подземных работах и работах с вредными условиями труда, пенсионный возраст которым был снижен еще на пять лет (до 50 и 45 лет соответственно).

В современном мире резко возрастает значение военных конфликтов малой и средней интенсивности, так называемых локальных войн. Одним из важнейших инструментов подобных конфликтов является Военно-морской флот, что наглядно продемонстрировали военные действия в Персидском заливе в 1991, 2001, 2005–2006 гг., агрессия НАТО против Югославии и другие подобные военные операции.

Одной из проблем, которая остро высветилась в ходе боевых действий, стала необходимость поддержания на должном уровне морального состояния личного состава флота как одного из важнейших факторов обеспечения боевой готовности. Не в последнюю очередь актуальность данной проблемы связана с тем, что в ходе подобных конфликтов одна сторона (заведомо более сильная) применяет против другой (заведомо более слабой) оружие ВМФ, отличающееся большой разрушительной силой. Противник стремится использовать этот факт в психологической войне, представить применение такого оружия как военное преступление, а моряков – его соучастниками. Это может негативно сказаться на моральном духе личного состава флота. Примеры подобных действий мы неоднократно видим в локальных войнах последнего двадцатилетия. Поэтому важно разработать целую систему форм и методов работы с личным составом, исключающую падение морального духа и, следовательно, снижение боеспособности. Советско-финляндская («зимняя») война 1939–1940 гг. была как раз таким локальным конфликтом, и поэтому анализ данной проблематики на ёё примере представляется весьма интересным.
На первом этапе боевых действий надводным кораблям Краснознамённого Балтийского флота предстояло действовать, прежде всего, против береговых укреплений противника. Задачи блокировать побережье Финляндии, а также уничтожения надводных кораблей противника на надводные корабли КБФ не возлагались [2. Ф.-р. 92. Оп. 2с. Д. 499. Л. 5].

В интересах улучшения базирования Балтийского флота в 1930-е гг. необходимым было строительство новых пунктов базирования на южном берегу Финского залива, так как северный был бо лее мелководен, и к тому же основная его часть тогда принадлежала Финляндии. Наиболее целесообразными местами для новых пунктов базирования на южном берегу Финского залива были признаны Ораниенбаум [14. Оп. 1. Д. 51. Л. 1] и Лужская губа [14. Оп. 1. Д. 256. Л. 49-53].
На месте будущего Ораниенбаумского порта находился погрузочно-разгрузочный отряд по разгрузке вагонов с грузами для Кронштадта и Балтийского флота в транзитные склады и непосредственно в баржи. В 1925 г. отряд реорганизовали в Ораниенбаумский перевалочный пункт. Необходимость расширения данного перевалочного пункта, а также предполагаемое базирования на нем подводных лодок и близость к ремонтным базам Кронштадта и Ленинграда обусловили создание там военного порта.
Также для будущей базы подходила восточная часть Лужской губы, омывающей Сойкинский полуостров. С середины 20-х годов там каждое лето (напротив деревень Ручьи и Вистино) базировались военные корабли. Глубины этого района Лужской губы позволяли подходить сюда даже самым крупным кораблям, таким как крейсер «Аврора», линкоры «Марат» и «Октябрьская революция». Из Лужской губы в июне 1922 г. под флагом Наркома по военным и морским делам председателя Реввоенсовета СССР М.В. Фрунзе начался поход кораблей Балтийского флота до Кильской бухты.
Первым шагом в решении вопроса о расширении базирования Балтийского флота явилось постановление СНК СССР от 3 ноября 1931 г., которое предусматривало строительство военного порта в районе Ораниенбаума. Под порт отводился участок земли, непосредственно примыкающий к железнодорожной станции Ораниенбаум-1 и обширное водное пространство к северу по направлению к Кронштадту с глубинами от 0 до 3,5 м [9. Оп. 1. Д. 123. Л. 49].

Важнейшие особенности политической системы, сложившейся в России после прихода к власти большевиков, заключались в отказе от «классической» модели разделения властей на законодательную, исполнительную и судебную, а также в сосуществовании нескольких типов властных структур. Первый из них можно условно обозначить как «общественно-государственный». В качестве высшего органа власти он был представлен согласно Конституции РСФСР
1918 г. Всероссийским съездом Советов, а в перерывах между съездами – Всероссийским центральным исполнительным комитетом (ВЦИК). Местными органами власти провозглашались областные, губернские, уездные и волостные съезды Советов, а в перерывах между ними – соответствующие исполнительные комитеты (исполкомы) Советов. Наряду с советской системой существовала партийная вертикаль власти. Она была представлена иерархически выстроенными органами РСДРП(б) – РКП(б): от ЦК (а в дальнейшем Политбюро ЦК) партии большевиков на высшем уровне до сельских и заводских парткомов и партийных фракций на низовом уровне.
Одновременное существование двух властных структур неизбежно ставило вопрос об их соотношении и взаимодействии. Нельзя сказать, что до революции 1917 г. лидеры большевиков в своих теоретических трудах и выступлениях обходили вниманием эту проблему, но и детальной разработке она тоже не была подвергнута. Так, в своей работе «Государство и революция» В.И. Ленин весьма расплывчато отмечал, что главное предназначение большевистской партии состоит в том, чтобы «направлять и организовывать новый строй, быть учителем, руководителем, вождем всех трудящихся» [10, т. 33, с. 26]. Что же касается Советов, то, несмотря на их широкое распространение после Февральской революции, В.И. Ленин в своем докладе «О текущем моменте» на VII (апрельской) Всероссийской партийной конференции 1917 г. откровенно признавал, что эти органы «недостаточно нами поняты и изучены». Разъясняя, что в случае перехода власти к Советам в России сформируется «государство типа Парижской коммуны», которое «опирается не на закон, не на формальную волю большинства, а прямо, непосредственно на насилие», он подчеркивал далее, что Советы «являются властью, и другой власти быть не может» [10, т 31, с. 354–355]. Как видим, лидер большевиков недвусмысленно указывал на особую роль Советов, выражающих интересы трудящихся в политической системе России, не отрицая при этом идеологических и организационных возможностей партии.

Правила наследования между родителями и детьми определялись в общероссийском законодательстве двумя обстоятельствами. Во-первых, к какому виду, родовому или благоприобретенному, принадлежало оставшееся после умершего имущество и, во-вторых, осталось или нет после владельца завещание. Родовые имущества не подлежали завещанию и могли распределяться лишь в соответствии с условиями законного наследования. Благоприобретенные, наоборот, могли завещаться совершенно свободно, причем никаких норм по ограничению распоряжений владельца, например, обязательной доли в пользу наиболее близких родственников, не существовало [23, с. 396-–00; 20]. В связи с официальным запрещением завещаний родовых имуществ, а также с тем, что многие владельцы не успевали своевременно выразить свою волю или их завещания из-за ошибок в оформлении признавались недействительными, подавляющее большинство – около 80 % – переходов имуществ совершались по закону [24, с. 17].
Ближайшими наследниками умершего в случае наследования по закону, считались его нисходящие, преимущественно мужского пола: после смерти отца (матери) имение переходило к сыновьям, а в случае отсутствия их всех или одного из них по праву представления – к внукам или правнукам. Сыновья должны были делить наследство поровну, предварительно выделив «указанные части» остававшемуся в живых супругу умершего и его дочерям. Доля последних при наличии наследников мужского пола определялась в 1/14 часть недвижимого и 1/8 часть движимого имущества. Подчеркивала дискриминационный характер гражданских законов ст. 1131, гласившая, что «если после умершего владельца останется столько дочерей, что по назначении каждой из них указанной части, как из недвижимого, так и из движимого имения, сыновья часть будет менее дочерних, то по выделе одному из супругов, оставшемуся во вдовстве, указанной части остальное разделяется между сыновьями и дочерями поровну». Только в том случае, когда ни сыновей, ни нисходящих от них у наследодателя не было, в наследство вступали дочери, распределявшие доставшееся им имущество поровну [23, с. 1127–1133].

После продажи в 1867 г. США Аляски и прилегающих к ней островов русское побережье Тихого океана стало нуждаться в усилении охраны. По Высочайшему указу с 1875 г. в этом районе началось крейсерство военных судов тихоокеанской эскадры. Однако оно носило лишь эпизодический характер, а военные крейсеры не были приспособлены к несению пограничной службы.
Сложившейся ситуацией вскоре воспользовались сопредельные государства. Многочисленные браконьерские корабли начали заниматься хищническим ловом рыбы, промыслом морского бобра и котиков. Причем деятельность американских и канадских фирм была поставлена на коммерческую основу. Так, например, по сообщению русского консульства в Нью-Йорке в 1891 г., на снаряжение американских шхун для промысла у русских берегов представители крупного американского бизнеса собрали около 1 млн долларов. Ответные действия русской эскадры оставались неэффективными. Иностранные предприниматели успевали прекратить лов и покинуть место промысла. Следует отметить, что даже в редких случаях удачного задержания браконьеров права русских моряков оставались весьма ограниченными и выражались в возможной конфискации судна и получении штрафа с команды. Лишь с 1900 г. охрана дальневосточного побережья стала осуществляться не только военными кораблями, но и специальными судами Управления государственных имуществ. В годы Русско-японской войны (1904–1905) браконьерство приобрело массовый характер. Были отмечены случаи высадки вооружённых японских отрядов в промысловых районах [1, с. 17].
Тяжелыми последствиями войны стали потеря Россией богатых морских промыслов у берегов Сахалина и условия русско-японской рыболовной конвенции (июль 1907 г.), поставившей русских рыбопромышленников в крайне затруднительное положение. Японской стороне предоставлялось право лова и ведения морского промысла вдоль побережья Охотского и Берингова морей, а также право беспошлинного вывоза рыбопродуктов в Японию.

Несмотря на наличие значительного количества литературы, посвященной вопросам восстановления и развития страны в послевоенный период, сюжеты повседневной жизни народа не нашли в ней должного отражения. Цель нашего исследования – попытка раскрыть особенности материально-бытового и жилищного положения учителей, условий их труда на территории Ленинградской области в первые послевоенные годы.
За годы первой послевоенной пятилетки значительно выросла сеть школ и других детских учреждений Ленинградской области. А вместе с этим выросла и армия учителей и работников народного образования. В 1945/46 гг. в области насчитывалось 2 367 учителей, в 1947/48 гг. – 4 074 учителя, в 1949/50 гг. – 4 930 учителей, в 1951 гг. – 6 638 чел. Таким образом, количество учителей после войны утроилось, а численность всех работников народного образования в Ленинградской области на 1951 г. составила 11 873 чел. В общей сложности 30% учителей Ленинградской области имели те или иные награды. Причем 1 800 учителей было награждено медалями и орденами, 31 учитель имели звание заслуженного, а 169 учителей были награждены значками отличника народного образования. Все учителя, проработавшие 25 лет в школе, обеспечивались 40 % пенсией. Ежегодно государством на эти цели выделялось 3,5 млн руб.
Большое количество учителей являлись депутатами областного и местных советов, депутатами Верховного Совета Советского Союза РСФСР, областного совета и районных советов. Всего в советы разного уровня было избрано 669 учителей, что составляло более 10 % всего состава учителей области. Леноблоно, понимая это, принимало меры к тому, чтобы создать все условия для плодотворной учебно-воспитательной работы учителей.
Организующим документом труда учителя в школе являлись «Правила внутреннего трудового распорядка школ», утвержденные Министерством просвещения РСФСР и ЦК Союза в 1950 г. В них были ясно, отчетливо сформулированы обязанности и права работников школ, порядок работы, также предусмотрены все необходимые условия для нормального труда учителя.

Более 140 лет тому назад в русскую деревню пришли земские деятели, которые стремились дать крестьянам знания, необходимые для их практической жизни. Они стремились придать образованию статус главного фактора прогресса страны. Образование, по убеждению земских деятелей, являлось важнейшим источником роста благосостояния народа. Однако существовавший тогда в стране уровень народного образования не соответствовал, по мнению общественности, возлагавшимся на него задачам.
По данным одного из губернаторских отчетов за 1867 г., к началу деятельности земств Санкт-Петербургской губернии на ее территории проживало 576653 души обоего пола. Число учащихся относилось к общему числу жителей как 1:182. Около 50 училищ различного типа обеспечивали образование 3164 учащихся. Губернатор перечислял в отчете имевшиеся в губернии типы учебных заведений, их количество и число учащихся [7. Оп. 1 Д. 3358]. Уездные и приходские училища, училища при неправославных церквах, егерское училище при Лисинском учебном лесничестве, приходские училища и приходские классы при уездных училищах представляли собой различные типы сельских начальных народных (в основном крестьянских) школ.
В 1871 г. инспектор народных училищ Санкт-Петербургской губернии Ф. Слупцкий обследовал народные училища ряда уездов губернии. Во всех из 17 обследованных им училищ Царскосельского уезда инспектор обнаружил отсутствие необходимой материальной базы, низкий уровень жизни учителей, их малочисленный состав, выбытие учащихся из школы, нищету и убогость [14, с. 127–153].
Пока государственные чиновники разрабатывали стратегию и тактику осуществления реформы народного образования, сам народ брал инициативу в свои руки. Журнал Министерства народного просвещения (ЖМНП) за 1868 г. сообщал такой факт: крестьяне деревни Буря, находившейся в 70 верстах от Петербурга, обратились к помещице, «госпоже В.», с просьбой «устроить школу и учить детей с условием, что они всей деревней выйдут на несколько дней на работу в пользу помещицы. Госпожа В. охотно согласилась на просьбу крестьян и для обучения чтению и письму предложила труд двух своих дочерей, … а за неимением учебных руководств – несколько старых французских романов в русском переводе». Затем была «отыскана изба», сколочены столы и скамьи, и работа школы началась. Впоследствии в помощь дочерям помещицы «приискан был грамотный крестьянин, с оплатой по 10 рублей за зиму». Учащихся мальчиков и девочек в открытой таким образом школе было более 50 чел., и учились «они с большим успехом»[3, с. 322–323].

Среди французских политических деятелей первых десятилетий XX в. Жозеф Кайо нам представляется весьма любопытной и недооцененной фигурой. Его геополитические убеждения в определенной степени отражают двойственную геополитическую природу Франции, пребывающей между атлантической и континентальной традицией. Подобная размытость французского геополитического кода отчетливо проявилось в ходе Второго марокканского или Агадирского кризиса.
До 1911 г. по роду своей деятельности, преимущественно в сфере внутриполитической и финансовой, Ж. Кайо сравнительно мало занимался внешнеполитическими проблемами [17, с. 33], что не помешало ему (как члену кабинета Ж. Клемансо) поддержать подписанное в 1909 г. франко-германское соглашение о Марокко [7, с. 99]. Примечательно, что уже тогда против компромисса с Берлином выступили руководители Кэ-д’Орсе и французский посланник в Танжере [18, с. 291]. Как мы позднее увидим, именно руководство центрального аппарата французского МИДа в ходе марокканского кризиса занимало устойчивую антигерманскую позицию, в отличие от Ж. Кайо, пытавшегося найти компромисс с Берлином.
В своем выборе внешнеполитического вектора Франции он был не одинок. Видный британский историк А. Дж. П. Тейлор даже назвал сторонников примирения на экономической почве с восточным соседом «школой Рувье» [5, с. 469]. По его мнению, «радикалы из школы Рувье домогались франко-германского финансового сотрудничества, при котором на долю Германии достались бы все опасности, грозящие обыкновенному держателю акций, а Франция была бы держательницей надежных долговых обязательств; эту партию возглавлял теперь министр финансов Кайо. Ее позицию усиливали социалисты, которые не одобряли реакционную Россию и с восхищением смотрели на германскую социал-демократию, являвшуюся самой сильной и самой ортодоксальной марксистской партией в Европе» [5, с. 469–470].

В IV–VI вв. в Римской империи происходят коренные социальные и экономические изменения. Особенно ярко они отразились на положении рабов. В позднеримских юридических источниках содержатся многочисленные законы, существенно облегчающие процедуру освобождения раба, а также защищающие представителей данного сословия от тех или иных беззаконий. В римской юриспруденции этого времени на смену квалификации раба как «вещи» приходит мнение, что рабы являются «живыми существами» а потому должны пользоваться определенными правами. Так, в Институциях Юстиниана подчеркивается необходимость бережного обращения с рабами: «называются они servi потому, что полководцы обыкновенно берегут их и не убивают» (Inst. I,3). В Дигестах приводятся рассуждения Марциана о праве императора сделать отпущенника свободнорожденным: «Так как он ‹император› в любом случае возвращает в первоначальное положение, в котором изначально были все люди, а не в то, в каком (данный вольноотпущенник) был при рождении, так как он рожден как раб» (Dig 40,1,2). Таким образом, согласно Марциану, люди изначально были свободными. Итак, у рабов как у «живых существ» появляется определенная правовая защищенность.
Здесь, пожалуй, будет уместным обратиться к историографии, посвященной истории развития рабского сословия в IV–VI вв., так как проблеме появления прав у этого наиболее зависимого сословия империи уделяется особо пристальное внимание. Е.М. Штаерман, ссылаясь на Плиния и Сенеку, считал, что в I–II вв. н.э. вопрос о рабах встал очень остро: часто случались грабежи и убийства господ, рабы тяжело приспосабливались к местным обычаям и не были заинтересованы в производительности собственного труда [17]. М. Касер пишет об уменьшении числа рабов из-за упадка хозяйства и низкой рождаемости [19, с. 124], а М.Я. Сюзюмов выдвигает тезис о том, что начиная с IV-го в. рабство вытесняется колонатом [16]. Эту же точку зрения поддерживает Е.Э. Липшиц [14, с. 28–84], которая ссылается на малочисленные упоминания в законах о рабах, занятых именно в сельском хозяйстве и используемую там терминологию, более пригодную для обозначения челяди. Отечественная исследовательница также отмечает небольшое количество законов о рабах, принадлежащих крупным землевладельцам, и приходит к выводу, что государство заняло активную позицию изживания рабовладения и способствовало превращению военнопленных в колонов [15].