Среди французских политических деятелей первых десятилетий XX в. Жозеф Кайо нам представляется весьма любопытной и недооцененной фигурой. Его геополитические убеждения в определенной степени отражают двойственную геополитическую природу Франции, пребывающей между атлантической и континентальной традицией. Подобная размытость французского геополитического кода отчетливо проявилось в ходе Второго марокканского или Агадирского кризиса.
До 1911 г. по роду своей деятельности, преимущественно в сфере внутриполитической и финансовой, Ж. Кайо сравнительно мало занимался внешнеполитическими проблемами [17, с. 33], что не помешало ему (как члену кабинета Ж. Клемансо) поддержать подписанное в 1909 г. франко-германское соглашение о Марокко [7, с. 99]. Примечательно, что уже тогда против компромисса с Берлином выступили руководители Кэ-д’Орсе и французский посланник в Танжере [18, с. 291]. Как мы позднее увидим, именно руководство центрального аппарата французского МИДа в ходе марокканского кризиса занимало устойчивую антигерманскую позицию, в отличие от Ж. Кайо, пытавшегося найти компромисс с Берлином.
В своем выборе внешнеполитического вектора Франции он был не одинок. Видный британский историк А. Дж. П. Тейлор даже назвал сторонников примирения на экономической почве с восточным соседом «школой Рувье» [5, с. 469]. По его мнению, «радикалы из школы Рувье домогались франко-германского финансового сотрудничества, при котором на долю Германии достались бы все опасности, грозящие обыкновенному держателю акций, а Франция была бы держательницей надежных долговых обязательств; эту партию возглавлял теперь министр финансов Кайо. Ее позицию усиливали социалисты, которые не одобряли реакционную Россию и с восхищением смотрели на германскую социал-демократию, являвшуюся самой сильной и самой ортодоксальной марксистской партией в Европе» [5, с. 469–470].
В определенные моменты склонность искать пути франкогерманского примирения проявлял видный французский журналист,
политик (рекордсмен по количеству премьерств в Третьей республике !), финансист спекулятивного толка Ж. Тардье. Его точка зрения на отношения с Берлином постоянно менялась. Будучи политическим обозревателем «Тан», он ратовал за экономическое сотрудничество с Германией, а «решение марокканского вопроса (франко-германское соглашение 1909 г.) высокопарно оценивал как
«решающую дату в истории Европы» [9, с. 233]. В феврале 1909 г.
ему в унисон писали французские газеты «Le Siecle» и «La Republique Francaise»: франко-германское урегулирование в Марокко может быть распространено и на другие регионы [9, с. 233]. Видный немецкий историк Г. Хальгартен называет Кайо врагом Тардье, в беседе историка с бывшим премьером, состоявшейся в 1934 г. последний признался, что он был сторонником сближения с Германией, но не в целях обогащения Тардье [6, с. 488].
Как было сказано выше, руководство французского МИДа в период, предшествовавший Агадирскому кризису, и в его ходе в целом придерживалось антигерманской ориентации. К явным германофобам в период 1909–1911 гг. следует отнести группу французских дипломатов и ответственных чиновников Кэ-д’Орсе, названную британским историком М. Хэйном «младотурками». Это М. Эрбетт, Э. Бапст, А. Конти и Э. Рено [14, с. 199].
Никто из них никогда не был министром иностранных дел, не был послом в ведущих державах Европы и, тем не менее, они в значительной мере вершили судьбы французской дипломатии. Как же подобное могло происходить? Ответ следует искать в особенностях политического режима Третьей республики и своеобразном характере функционирования внешнеполитического ведомства Франции того времени.
По Конституции 1875 г. президент республики был наделен представительскими функциями в международных делах. Однако до Ф. Фора, совершившего в 1897 г. первый для президентов Третьей республики зарубежный визит – в Россию, этим правом пользовались весьма ограниченно. После Ф. Фора каждый президент Франции обязательно совершал визиты в Россию и Великобританию, некоторые еще и в Италию.

Хотя по конституции именно президент назначал послов республики, в реальности он этим не занимался. К тому же информацию о внешней политике он получал прежде всего от министра иностранных дел, а ее объем и характер целиком зависел от доброй воли министра [16, с. 25].
Согласно ст. 8 Конституции 1875 г. президент республики при
заключении договоров с другими государствами информирует парламент, «насколько это позволяют интересы и безопасность государства». По ст. 3 ему предоставлялось право назначения гражданских и военных лиц [3, с. 92]. Однако и в этом случае в реальной практике функционирования режима Третьей республики мнение президента не являлось определяющим при создании нового кабинета и выборе кандидатуры министра иностранных дел. Последнего выбирал председатель совета (иначе говоря, премьерминистр), хотя нередко он сам забирал себе портфель главы внешнеполитического ведомства.
Таким образом, президент в период существования Третьей республики во Франции «берет на себя ответственность за действия нашей внешней политики как представитель всей нации…Пути и способы его ответственности не поддаются никакой кодификации» [12, с. 95].
Премьер-министр Франции в это время обладал куда более реальной властью. Следует отметить, что далеко не каждый из глав кабинетов лично занимался вопросами внешней политики, однако нередко брала верх другая тенденция: в период с 1871 по 1914 г. из тридцати одного председателя Совета министров пятнадцать одновременно брали себе и портфель министра иностранных дел [16, с. 31].
Министр иностранных дел был не только политической фигурой, но и должен был поддерживать отношения с послами, аккредитованными в Париже, и с французскими дипломатическими представителями за границей, отвечать на депутатские запросы (интерпелляции) в парламенте, впрочем, нечастые, руководить своей администрацией.

Главную роль в администрации министра иностранных дел играл глава его кабинета. Обычно им становился человек, приближенный к министру, его политический сторонник или родственник. Главы кабинета отличались деловыми качествами, нередко сами были дипломатами. Что особенно ценно, они в условиях постоянной смены кабинетов и министров иностранных дел олицетворяли традиции и преемственность французской дипломатии [10, с. 46].
По реформе министерства иностранных дел 1907 г. ключевая
роль в проведении курса внешней политики страны отводилась директору политических дел. По всей видимости, этой должности хотели придать значение, аналогичное статусу британского постоянного помощника министра [17, с. 26]. Хотя эта идея не получила полного воплощения, поскольку во французской дипломатической практике значительно большую роль, чем например в британской, играли послы, чей авторитет был иногда неоспоримо весомей (что подтверждает в указанный период пример братьев Камбонов и К. Баррера), чем даже авторитет министра, политические директора получили в свои руки механизм, легко позволявший манипулировать министром иностранных дел или по меньшей мере противодействовать его политике.
В июне 1909 г. произошла замена политического директора МИДа: Жоржа Луи, назначенного послом в Петербург, сменил бывший посланник в Пекине Эдмон Бапст, считавшийся специалистом по странам Востока. У него не сложились деловые отношения с министром иностранных дел С. Пишоном, который к тому же постоянно отсутствовал в Париже. По всей видимости, и премьер-министр А. Бриан находился под определенным влиянием политического директора [14, с. 202]. Не в последнюю очередь отсутствие единства помешало французской дипломатии противодействовать заключению потсдамских договоренностей между Россией и Германией [14]. Очевидно, что Париж был задет русско-германским соглашением.
Бапст, хотя и был противником франко-германского и франкоиспанского сотрудничества в Марокко и не считал себя связанным франко-германским соглашением 1909 г. о Марокко, при определённых обстоятельствах именно он из всей группы «младотурок» был более всех склонен к компромиссу с Германией [14, с. 206].

Гораздо большим германофобом, чем Бапст, был его заместитель по европейским делам А. Конти. Как и его соратники, он не признавал вышеупомянутое соглашение с Германией, поскольку полагал, что «Франция не обязана делиться Марокко ни с кем, не говоря уже о Германии» [14, с. 206]. По утверждению Хэйна, враждебность к немцам сформировалась у Конти в немалой степени под влиянием известного германофоба Мориса Эрбетта [14].
М. Эрбетт был сыном Жюля Эрбетта, в 1890-е гг. посла Французской республики в Берлине, приложившего, как и один из создателей франко-русского союза Ш. Фрейсинэ, немало усилий для продвижения Мориса по служебной лестнице. В результате М. Эрбетт, родившийся в несчастном для Франции 1870 г. (не отсюда ли его германофобия ?) в 1907 г. стал руководителем пресс-бюро МИД. Рычаги влияния на прессу помогли ему, когда он стал главой кабинета министра иностранных дел при Круппи и де Сельве. Ж. Кайо отмечал в своих мемуарах склонность Эрбетта к интригам [8, с. 149].
Реальная власть Эрбетта в министерстве проистекала из его влияния на неопытных в дипломатических хитросплетениях Круппи и де Сельва (особенно первого), контроля над персоналом министерства. От него зависела и дипломатическая корреспонденция [14, с. 207].
Эрбетт был, можно сказать, убежденным германофобом, критиковал германские (прусские) внутренние порядки с их антидемократическим и реакционным духом. В трехсотстраничном докладе
«Отношения с Францией, 1904–1908», посвященном отношениям
Германской империи с Парижем, он всю вину за перманентные проблемы двусторонних отношений возлагал целиком на восточного соседа [14, с. 208–209]. Он полагал, что заключать с Германией соглашение какого-либо рода нецелесообразно, поскольку ей невозможно доверять, а цель европейской политики Берлина состоит в том, чтобы отделить Францию от России и Великобритании [14, с. 208].
Противником Берлина и сторонником экспансионистского курса в Марокко был и французский посланник в Танжере Э. Рено. Правда, в 1911 г. он, очевидно по тактическим соображениям, был склонен идти на временный компромисс с Германией по Марокко [14, с. 213].
Таким образом, сторонникам взвешенного курса внешней и колониальной политики Франции, учитывавшим интересы других стран, в том числе и Германии, приходилось преодолевать серьезное противодействие со стороны французских дипломатов, занимавших устойчивые ключевые позиции в центральном аппарате Кэд’Орсе. Причем эта антигерманская направленность внешнеполитического ведомства Франции имела уже определенную традицию: по утверждению М. Хэйна, еще Ж. Луи и его коллеги создали коллектив
«единомышленников антигерманской направленности» [14, с. 116].
Основные перипетии Второго Марокканского кризиса изучены достаточно основательно и нет необходимости лишний раз повторять изложение известных всем фактов. Остановимся лишь на одном аспекте: внутренней полемике и борьбе во французском руководстве по проблеме Марокко в ходе событий 1911 г.
Напряженность во франко-германских отношениях 1911 г. из-за Марокко возникла после непродуманного и, как оказалось, провокационного шага французского руководства – отправления французского отряда в Фес. Непродуманного, как нам представляется, по нескольким причинам. После заключения соглашения от 9 февраля
1909 г., которое А. Дж. Тэйлор называет с полным, на наш взгляд, основанием победой школы Рувье [5, с. 470] (а значит, и Кайо тоже), наметилась тенденция не только взаимовыгодного урегулирования не столь уж неразрешимой марокканской проблемы, но и некоторого улучшения отношений Парижа и Берлина в целом.
Вялотекущие переговоры по Марокко не привели к весне 1911 г. ни какому позитивному результату. На наш взгляд, ответственность за это в большей степени лежит на французской стороне. В нашу задачу не входит изучение этих переговоров, однако следует отметить, что Ж. Кайо, будучи в тот момент министром финансов согласился их вести, в частности, по железнодорожным проблемам, лишь при условии французского преобладания, что делало бы германское участие в возможном предприятии проблематичным [15, с. 726]. В итоге, как полагает крупнейший во Франции знаток проблемы Ж.К. Аллен, «диалог прерывается по этому вопросу, как и по всем другим областям (финансы, рудники и т.д.) в ожидании нового глобального франко-германского соглашения, обсуждение которого, впрочем, не началось» [15, с. 727].
Непрекращавшиеся внутренние распри в Марокко дали повод французам решить в свою пользу марокканский вопрос, не слишком считаясь с мнением других держав. Французская сторона неоднократно на словах подтверждала свою приверженность духу и букве Альхесирасского акта 1906 г. По подсчетам современника этих событий, известного британского пацифиста Э. Мореля, французский парламент с конца 1906 г. до начала экспедиции в Фес девять раз принимал резолюции с подтверждением намерения Франции соблюдать Альхесирасский акт [2, с. 99]. При этом англичанин, знаток дипломатического и не только закулисья, писал: «Парламент говорил: «Защищайте права Франции, но соблюдайте Алжесирасский акт». Действующие за кулисами темные силы говорили правительству: «Если вы не будете действовать, мы вас сбросим». Лица, имевшие в руках власть, предпочли удержать ее» [2, с. 99].
Очевидно, что весной 1911 г. Париж выбрал для себя наступательную тактику действий в Марокко. Поводом для французского вооруженного вмешательства в дела этой страны стала осада мятежными марокканскими племенами столицы Феса. Решение о посылке французского военного отряда в Фес принимало уже новое руководство МИД: 2 марта 1911 г. С. Пишона сменил бывший главный адвокат Кассационного суда, затем министр торговли в кабинете Клемансо Ж. Круппи. Новый глава правительства Э. Монис предложил пост министра иностранных дел не готовому к этой должности человеку, возможно от безысходности, поскольку многие видные политики от этого поста отказались. Не последнюю роль в его назначении сыграло и то обстоятельство, что он «был включен в правительство, чтобы обеспечить сбалансированное представительство парламентских групп» [14, с. 210]. Неудивительно поэтому, что он быстро попал под влияние мидовской группировки «младотурок». Как отмечает французский исследователь Ж. Суту, Ж. Круппи,

министр иностранных дел Франции в начале Второго Марокканского кризиса, «не взвешивал международные риски» [10, с. 453]. Британский историк Хэйн утверждает, что на решение Круппи отправить французский отряд в Фес повлияли его эмоциональность и неопытность в международных делах. Под эмоциональностью он понимает его ответственность перед европейской колонией в марокканской столице, под неопытностью – представление, что силовое решение не приведет к изменению статус-кво в Марокко [14, с. 211]. Однако, на наш взгляд, вероятно не Круппи был главным инициатором французской наступательной инициативы в Марокко. На главу Кэд’Орсе помимо прочего оказывали давление французские военные круги, в частности военный министр Берто. Своим решением идти на Фес Круппи и Берто фактически поставили кабинет перед свершившимся фактом [18, с. 291]. Очевидно, что они отдавали себе отчет в том, что их решение не встретит единодушного положительного ответа коллег. В силу этого они, как нам представляется, выбрали наиболее подходящий момент: президент республики Фальер, ключевые министры Делькассе и Памс находились в это время в Тунисе, Кайо – в Лондоне. В результате решение было сообщено только премьер-министру Э. Монису, который его одобрил (но не обсуждал! – П.Г) [14, с. 34–35]. Трудно сказать, искренне заблуждался Ж. Круппи или был неправильно проинформирован (смеем думать, что оба предположения недалеки от истины), говоря кабинету министров, что Германия, дескать, не возражает против экспедиции в Фес [9, с. 236]
Итак, решение о походе на марокканскую столицу было принято
22 апреля, но французская дипломатия хотела придать ему видимость согласованных действий с марокканским султаном. Следовательно, ей было необходимо «обращение султана о помощи…и таким образом оправдать законность французского выступления
«во имя и вместе с магзеном», поскольку марокканский отряд в нем участвует» [15, с. 727–728].
Выступление французского генерала Муанье в Фес, а затем и
оккупация марокканской столицы, т. е. по сути предпоследний шаг к французскому протекторату встретили, как и следовало предполагать, неоднозначную реакцию в Европе. Дипломатическую поддержку французскому демаршу оказал лишь Лондон, впрочем, в традициях британской дипломатии весьма неопределенную. Об этом свидетельствует тот факт, что во время подготовки экспедиции в Фес Круппи хотел выступить в сенате (3 апреля) с заявлением об общности интересов Франции и Великобритании «перед лицом всякой случайности». Британский посол в Париже Берти, которому Круппи вручил проект этой депеши для последующей передачи Грею, высказался против декларации, поскольку она «может дать повод для неудобных вопросов в палате общин» [4, с. 202]. Грей согласился с послом, а в личном письме к Берти от 10 апреля 1911 г. откровенно заметил, что он британскому парламенту «формулировал ответ так, чтобы не дать понять, что обязательство 1904 г. не может быть при известных обстоятельствах истолковано как имеющее более широкие следствия, чем его буква» [4, с. 203].
В Париже больше всего опасались реакции как всегда непредсказуемых в марокканских вопросах испанцев. Наиболее влиятельные французские дипломаты проявили сдержанность, не одобряя, но и не осуждая демарш. Посол республики в Риме К. Баррер занял выжидательную позицию, его берлинский коллега Ж. Камбон не хотел, чтобы в результате похода на Фес наступил крах франкогерманского соглашения 1909 г. и очень опасался испанской реакции [18, с. 293]. Как оказалось, не напрасно. Испания воспользовалась своим правом по франко-испанскому соглашению 1904 г. заняв порт Лараш и 3 июня – Ксар эль-Кебир. Явно ущемленной ощущала себя Германия. Как пишет Тейлор: «Кидерлен опасался, что французы захватят Марокко, прежде чем они уплатят за него Германии обещанную цену, а провал планов компенсации, казалось, подтверждал его опасения» [5, с. 471]. В германском руководстве также решили прибегнуть к демонстративным мерам: 3 мая 1911 г. кайзер одобрил идею морской демонстрации [15, с. 728]. 12 июня канцлер А. Кидерлен-Вехтер предложил направить к берегам Марокко четыре военных корабля. Вильгельм II с неохотой согласился, не желая осложнений из-за Марокко и вполне резонно полагая: «Военными кораблями мы ничего не добьемся» [1, с. 248]. Впрочем, Париж и

Берлин были склонны пойти на компромисс: незадолго до своей отставки Круппи рассматривал возможность уступок в пользу Германии. Глава Кэ-д’Орсе дал понять германской стороне, что он готов вести переговоры о свободе рук для Франции в Марокко в обмен на компенсацию, которую определят сами немцы [10, с. 38].
Но в дело франко-германского урегулирования марокканского
вопроса вмешался очередной правительственный кризис во Франции, в результате которого премьер-министром 27 июня 1911 г. стал Жозеф Кайо, а министром иностранных дел спустя одиннадцать дней – Жюстен де Сельв. Надо признать, что выбор новым главой правительства министра иностранных дел не назовешь удачным. Де Сельв, как и его предшественник, будучи адвокатом занимал пост директора почт и телеграфов, стал в 1895 г. сенатором, не обладал серьезными познаниями в области внешней политики. Объяснить подобный выбор Кайо может, пожалуй, лишь тем обстоятельством, что на предложение занять пост министра, ему отказали пять видных политиков: Буржуа, Пуанкаре, Саррьен, Клемансо (кстати, враг Кайо) и Монис [10]. Со 2 по 8 июля 1911 г. (т. е. во время «прыжка «Пантеры» и первой реакции на него) исполняющим обязанности министра иностранных дел был сам Кайо.
Правда, вполне возможно, что глава правительства, назначая на ответственный пост довольно заурядную фигуру, рассчитывал сам контролировать внешнюю политику Франции [14, с. 216]. Следует иметь в виду, что назначая де Сельва министром, новый глава правительства не предполагал, что Марокко может создать его кабинету серьёзные затруднения [7, с. 99]. Это свидетельствует, на наш взгляд, о том, что даже такой опытный политик, как Кайо не ощущал опасность конфликта с восточным соседом из-за Марокко. Следовательно, весьма влиятельные силы либо искусственно раздували франко-германские разногласия, либо не желали достижения компромисса. Среди них были стоявшие за спиной Сельва
«младотурки» из МИД.
«Прыжок германской канонерской лодки "Пантера"» (вместо четырех ранее предполагавшихся судов к берегам Марокко отправили три – кроме «Пантеры», легкие крейсеры «Эбер» и «Берлин») в южномарокканский порт Агадир 1 июля 1911 г. явно «лил воду» на мельницу «ястребам» с Кэ-д’Орсе, хотя и преследовал совершенно противоположную цель. В письме к г-же Марине Иониной Кидерлен
19 октября 1911 г. писал: «Это маленький возможный план», если переговоры провалятся». Несмотря на то, что сам по себе Агадир не представлял серьезного стратегического интереса (по расчетам Вильгельмштрассе, выбиравшего порт для демарша, он находился достаточно далеко от тщательно оберегаемого англичанами ключа от западного Средиземноморья – Гибралтара и таким образом их возражения (что в Берлине всегда учитывали) по поводу занятия этого порта были бы необоснованны), акция Берлина должна была продемонстрировать Парижу (а заодно и Лондону), что в марокканском вопросе еще не все предрешено, а вполне возможно, и оказать давление на Францию в случае вероятных двусторонних переговоров. Таким образом, это был своего рода демонстративный жест со стороны А. Кидерлен-Вехтера.
Как на него отреагировали в Париже? Надо отметить, что довольно спокойно. Сам факт отплытия (1 июля) и прибытия (3 июля) официально сообщался германскими дипломатическими лицами. Едва назначенный министр иностранных дел де Сельв вместе с президентом республики Фальером уехал в Голландию, вернувшись в Париж лишь 7 июля. Если бы ситуация казалась настолько уж тревожной, подобный визит едва ли состоялся. К тому же неопытному во внешнеполитических делах министру нужно было элементарно войти в курс дела.
Кайо и не собирался отказываться от попыток достижения компромисса с Берлином. Как уже было сказано выше, он был сторонником широкомасштабного франко-германского сотрудничества, причем не только в Марокко. Поэтому он «соглашался предложить сотрудничество французов в строительстве Багдадской железной дороги, если Германия откажется от своих интересов в Марокко» [5, с. 472]. Мало того, у французского политика возникла и другая идея, явно вступавшая в противоречие с духом и буквой колониального соглашения с Испанией, и что гораздо более важно, с духом и буквой «Сердечного согласия»! Как утверждает тот же Тейлор, у Кайо

«была и другая мысль: если Франция приобрела бы Марокко с одобрения Германии, она могла бы пренебречь теми обещаниями, которые она дала Англии и Испании, и захватить все Марокко целиком, не считаясь с предполагаемой испанской зоной. Это удовлетворило бы французское общественное мнение, и франкогерманское примирение было бы полным. Но для подобных переговоров нужна была дружественная атмосфера; со стороны Кидерлена было чистейшим безумством в бисмарковском стиле предполагать, что Кайо легче пойдет на компромисс, если ему сперва пригрозить» [5, с. 472].
Но пригрозить оказалось не так-то просто. По свидетельству современников событий известие о «прыжке "Пантеры"» не произвело первоначально ожидаемого Кидерленом ошеломляющего эффекта на Париж. Так например, Ж. Бернар не без удовольствия отмечает 5 июля, что «в другое время (такое событие) перевернуло бы жизнь Парижа. Сегодня, больше не возмущаются, размышляют, ждут» [10]. Германский дипломат Розен в феврале 1912 г. с горечью сообщил бельгийскому коллеге, что «некогда нам было достаточно легко повергнуть Францию в ужас и мы прибегали к этому средству несколько раз (в 1905 г. особенно). Сегодня это средство больше не имеет успеха» [10]. В декабре 1911 г., т. е. уже после окончания кризиса депутат французского парламента М. Семба заявил с парламентской трибуны о том, что «приходится признать, что большинство органов французской прессы отнеслись к отправке военного судна в Агадир не как к враждебному акту, а как к желанию Германии договориться об этом деле до конца. Говорилось, что этим актом Германия как бы позвонила в колокольчик… Когда произошло это событие, у всех получилось впечатление (такое впечатление у меня получилось не только при чтении газет изо дня в день; я испытал то же и вчера, когда я перечел эти газеты подряд), будто отправкой «Пантеры» Германия хотела успокоить французскую публику, что само по себе было недурно; но не только это – она в успокоение как будто говорила нам: «Разве вы не понимаете? Все это для того, чтобы возобновились переговоры о консорциуме. Не

думайте, что здесь просто что-то другое, не тревожьтесь. Тут речь идет только о деле» [2, с. 127].
Ж. Кайо понимал, что какой-то ответ на германский демарш должен последовать. Де Сельв, подталкиваемый своим кабинетом («младотурками»), склоняется к симметричному военно-морскому ответу – посылке на юг Марокко французских судов. Кайо и военноморской министр Т. Делькассе (один из «творцов» Первого марокканского кризиса) отказывались от военных мер. Как справедливо подметил современный французский историк: «Кайо не поддался безумию» [18, с. 294]. От военно-морского ответа французы решили отказаться. Что заставило Париж пойти на это? На наш взгляд, целый ряд причин. Главная, пожалуй, состояла в том, что Париж в случае военно-морской демонстрации мог остаться в дипломатической изоляции. На кого Франция могла рассчитывать? Вероятно, на своего партнера по Сердечному согласию – Великобританию и на союзную Россию. Однако ситуация в начале июля 1911 г. сложилась не в пользу Парижа. Как писал Аллен: «французское правительство тогда оказалось в положении просителя и должно опасаться, как бы ее партнеры не злоупотребили тем, чтобы произвести ревизию своих отношений с ней в Марокко или в любой другой части света» [10, с. 2070].
Так, в России сочли момент благоприятным для решения в свою пользу китайского финансового вопроса (Кайо в Китае поддерживал антирусскую финансовую операцию [5, с. 473]) и возможно для того, чтобы вновь открыть вопрос проливов [5, с. 2071]. Британская позиция была как почти всегда при Э. Грее двусмысленна. Еще 4 июля 1911 г. Грей заявил германскому посланнику, что
«создалось новое положение» и что британское правительство «не признает никакого решения, которое могло бы быть принято без его участия» [2, с. 121]. Премьер-министр Асквит 6 июля в палате общин заявил, что так как Британия, по его мнению, примет участие во франко-германских переговорах, «мы должны обратить должное внимание на защиту наших интересов и на выполнение наших договорных обязательств по отношению к Франции, хорошо известных палате» [2, с. 121]. С другой стороны, французскому послу в Лондоне Полю Камбону, высказавшемуся в пользу совместной франкобританской военно-морской демонстрации, Грей ответил отказом [18, с. 294].
В передовице влиятельнейшей «Таймс», занимавшей устойчивую антигерманскую позицию с момента англо-бурской войны и до начала Первой мировой войны [13, с. 21] 6 июля было напечатано недвусмысленное предупреждение сторонникам франкогерманского компромисса: «Мы не привыкли отступать от данного нами обязательства или позволять другим державам вести за нашей спиной переговоры, затрагивающие наши важные интересы…Ничьи «права» не должны быть признаны, никаких
«компенсаций» международного характера не должно быть дано, если они непосредственно и глубоко нас затрагивают, без нашего участия и нашего согласия» [2, с. 129].
Следует отметить, что пресса, особенно британская, сыграла немаловажную роль в ходе кризиса, в его углублении, о чем достаточно убедительно пишет авторитетный историк О. Хэйл: «В течение лета 1911 года в прессе Антанты распространялся миф о том, что германское выступление было неожиданным и грубым и что стиль его выступления привел к последовавшему кризису» [13, с. 381].
Таким образом, французам полностью рассчитывать на Великобританию и Россию в возможном конфликте с Германией в первые дни июля не приходилось. Свою существенную роль в сглаживании ситуации и начале франко-германских переговоров сыграли и некоторые французские дипломаты. Если Эрбетт как глава кабинета де Сельва и в июльские дни 1911 г. проявлял крайнюю степень бескомпромиссности в отношении Германии, то ряд видных французских дипломатов склонялись к иному варианту. К представителям второго направления следует отнести посла республики в Берлине Жюля Камбона. В отличие от своего старшего брата, многолетнего французского посла в Лондоне Поля Камбона, Жюль не был настроен антигермански, хотя и к германофилам его тоже не отнесешь. Он, однако, сумел найти общий язык с Кайо, что стало немаловажным фактором при решении французской стороны искать мирный исход франко-германского разногласия по Марокко. Как отмечает Хэйн: «его способность повлиять на Кайо была очень значительна, и он поэтому предпочел работать скорее с премьером, чем с де Сельвом» [14, с. 221]. По словам того же историка, между Кайо и дипломатом существовала довольно тесная взаимосвязь: Ж. Камбон постоянно консультировал Кайо, а последний использовал Камбона в качестве транслятора и интерпретатора своей политики [14, с. 221]. В чем конкретно это выражалось? Посол старался внушить премьер-министру обоснованность германской реакции на действия Франции в шерифской империи. В качестве поддержки своих аргументов, Жюль использовал огромный авторитет в дипломатических кругах своего брата Поля, который, несмотря на некоторое несовпадение взглядов с младшим братом по отдельным вопросам, стратегически его поддерживал. Так, в частности, поскольку братья вели между собой переписку в обход центрального аппарата министерства, «лондонский» Камбон, получив письмо от «берлинского» Камбона о возможности провала франко-германских переговоров, тотчас же пишет де Сельву и упрекает его в этом [14, с. 221].
Однако картина взаимоотношений Ж. Кайо и Ж. Камбона была далека от идиллии. Посол в Берлине не держал премьера в курсе самых важных дел, через Кайо пытался заставить центральный аппарат министерства и «младотурок» изменить позицию, обвинял их в саботировании французской политики [14, с. 222]. Братья Камбоны (особенно Поль) были весьма невысокого мнения о человеческих качествах Кайо. Об этом свидетельствует письмо Поля Камбона Жюлю 24 октября 1911 г.: «Мы имеем дело с безумцем [Кайо] и мошенником [де Сельвом]. Безумец не более опасен, но все же способен на многие гадости. Я тебе писал некоторое время назад, чтобы сказать, что он ненадежен. Я только что узнал, что, говоря невпопад о деле Конго и предложениях, сделанных немцам, он позволил себе высказаться своему собеседнику, который мне повторил его слова:
«Вы кажется хотите, если произойдет неудача с переговорами, свалить ее на посла в Берлине? – Конечно, – отвечает он. Это и мое намерение» [18, с. 298]. Тем не менее, несмотря на непростые личные взаимоотношения, Ж. Кайо и Ж. Камбон выстраивали общую внешнеполитическую линию на достижение компромисса с Германией: Кайо – стратегическую, Камбон – тактическую.
Итак, как уже было сказано, де Сельв вернулся из зарубежной поездки в Париж 7 июля. В тот же день он встретился с Ж. Камбоном (который уже вел консультации с Кайо через голову министра иностранных дел). В ту же ночь Ж. Камбон уехал по месту своей работы в Берлин [2, с. 129]. С этого момента фактически начинаются франко-германские переговоры. По мнению того же Э. Мореля:
«имеются серьезные основания предполагать, что почва для соглашения была подготовлена еще до начала официальных переговоров, быть может еще в июне, когда французскому правительству и дипломатическим кругам стало известно, что Германия замышляет какое-то выступление, и когда Камбон был послан в Киссинген (20-го июня) для свидания с германским министром иностранных дел. Другой такой случай мог быть во время трехдневного отсутствия де Сельва в Голландии, когда премьер Кайо взял в свои руки
заведование министерством иностранных дел» [2, с. 131]..
Мы не будем подробно останавливаться на франко-германских переговорах, начатых 9 июля 1911 г. Отметим лишь некоторые существенные для нас детали. Переговоры, продолжавшиеся четыре месяца, велись сразу по нескольким каналам. Кроме официальных дипломатических, у премьера был и свой канал с деловыми кругами Германии: Артуром Гвиннером – директором Дейче банка, видными банкирами Паулем Швабахом и Гинзбургом. Председатель французского Совета министров выходил на прямой контакт с КидерленВехтером через отправленного в германскую столицу Франсуа Пьетри, члена кабинета премьера. Подобное дублирование со стороны Кайо обычных дипломатических каналов было не лишено оснований: центральному руководству МИД Кайо определенно не доверял. Эрбетт ему казался «пузатым дурачком», премьер опасался его «германофобии, граничащей с фанатизмом» [7, с. 101]. Переговоры Кайо вел и за спиной Ж. Камбона.
В начале франко-германских переговоров первоочередной задачей сторонников компромиссного курса во Франции была их локализация (в сущности, недопущение к ним Великобритании, а возможно и Испании). Де Сельв и его влиятельные советники ратовали за Париж как место переговоров и даже за созыв конференции. Кайо и Ж. Камбону удалось не допустить этого. Наиболее убежденным противником созыва конференции по Марокко проявил себя посол в Берлине [14, с. 222]. Как полагал Ж. Камбон, в результате конференции германское присутствие в стране лишь усилится. Он же всеми силами противился посылке французского крейсера в качестве ответа на «прыжок «Пантеры»: по его предположению, будущее французских коммерческих интересов в Марокко предпочтительнее отправки крейсера, такая политика устранит опасность со стороны марокканской оппозиции, укрепит контроль Парижа над шерифской монархией, а ответственность за кризис целиком будет возложена на Германию. Подобная дипломатическая тактика была одобрена премьер-министром [14, с. 222].
В то время как центральное руководство МИД Франции всячески противилось уступкам в Экваториальной Африке Германии в обмен на Марокко, Ж. Камбон утверждал, что уступка в пользу Берлина «речушек» и «островков» несравнима с получением Марокко [14, с. 222]. В этом вопросе сторонники компромиссной линии одержали верх.
Послу в Париже не удалось договориться с Кайо по вопросу экономического сотрудничества с Германией. Камбон предлагал проект совместного строительства марокканских железных дорог, но он не получил одобрения премьер-министра [14, с. 223]. Вполне вероятно, это произошло потому, что Кайо в это время вел свою финансово-экономическую игру с Германией.
Противостоять интригам де Сельва и «младотурок» Ж. Кайо и Ж. Камбон не смогли и по вопросу проекта окончательного текста франко-германского соглашения по Марокко: он был пронизан духом недоверия к Германии [14. с. 223].
Стоит немного сказать об одной из причин уступчивости Кайо в
отношении Германии летом 1911 г. Одним из побудительных мотивов, заставивших Кайо пойти на переговоры с Берлином, была относительная слабость французской армии. К тому же в ней именно летом 1911 г. начались перестановки высшего командного состава. Военный министр А. Мессими, дрейфусар, когда-то продвигаемый в депутаты «под сильной масонской защитой» [11, с. 164], не ладил с верхушкой генералитета, в частности с видным генералом, Мишелем, «апостолом резервов», т. е. сторонником укрепления резервов на случай войны с Германией. В результате закулисной борьбы верхушки французского генералитета точка зрения «апостола резервов» не возобладала. Косвенно это может свидетельствовать о нежелании французской армии воевать в условиях сложившейся летом 1911 г. непростой внешнеполитической конъюнктуры. Однако, когда в разгар кризиса в армии начинаются широкомасштабные дебаты высшего командного состава, это говорит о несовершенстве всей военной структуры страны.
Как утверждает Аллен: «В первой редакции своих мемуаров (составленной между 1922 и 1931 гг. – П.Г.) Кайо пишет, что дезорганизация высшего командного состава, нехватка тяжелой артиллерии, сомнения относительно внешней поддержки, диктуют ему «долг настолько отчетливый, настолько же и ясный», сделать всё, насколько это сообразуется с честью и интересами Франции, чтобы избежать конфликта» [10, с. 2096]. Уже после публикации мемуаров Жоффра Кайо подтверждает эту оценку, сопроводив её эпизодом, якобы произошедшим 28 июля 1911 г. Находясь рядом с президентом страны Фальером, Кайо спросил у генерала Жоффр: «Есть ли у нас 70 % шансов на победу, если ситуация приведет нас к войне? Жоффр на это ответил: «Нет, я полагаю, что у нас их нет». После этой оценки последовала известная фраза Кайо: «Хорошо, тогда будем вести переговоры» [10, с. 2096]. Жоффр датирует эту беседу первыми числами августа, доверять в этом случае датировке Кайо у нас нет серьезных оснований. Скорее следует согласиться с версией Аллена, утверждающего, что подобная беседа могла состояться в конце августа 1911 г. и совпала бы с началом известного биржевого маневра Кайо [10, с. 2096].
Таким образом, разногласия, царившие в высших кругах парижской правящей элиты в период Агадирского кризиса, продемонстрировали наличие двух тенденций во французской внешней политике: пробританской (ее олицетворяли прямо или косвенно министры иностранных дел и «младотурки», с оговорками П. Камбон) и прогерманской (Ж. Кайо и его сподвижники). Несколько особняком здесь стоит, пожалуй, Ж. Камбон, в целом, однако, стратегически склонявшийся к пробританской ориентации. В результате Агадирского кризиса удалось избежать войны, на которую, собственно говоря, правящие круги Франции и Германии ещё не были настроены. Однако был упущен может быть исторический для Европы шанс на достижение прочного германо-французского согласия. Косвенным свидетельством победы пробританских сил стала последующая отставка главного французского творца компромисса с Германией Ж. Кайо.


Список литературы
1. Виноградов К.Б. Вильгельм II Гогенцоллерн и внешнеполитический курс кайзеровской Германии // Монархи, министры, дипломаты XIX – начала XX века: сб. ст. / под ред. К.Б. Виноградова. – СПб.,2002.
2. Морель Э.Д. Десять лет секретной дипломатии. – М.,1924.
3. Петров В., Владимиров Ю. Кэ д’Орсэ (Краткий очерк дипломатической службы Франции). – М., 1966.
4. Полетика Н.П. Возникновение мировой войны. – М.-Л., 1935.
5. Тейлор А.Дж. П. Борьба за господство в Европе в 1848–1918 гг. – М.,1958.
6. Хальгартен Г. Империализм до 1914 года. – М.,1961.
7. Bredin J-D. Joseph Caillaux. – P., 1980.
8. Сaillaux J. Mes memoires. – T. II. – Paris, 1943.
9. Carroll E.M. French Public opinion and foreign affaires 1870-1914. – NewYork-London, 1931
10. Dictionnaire des ministres des Affaires etrangers. – P., 2005.
11. Doise J., Vaisse M. Diplomatie et outil militaire 1871–1969. – P., 1987.
12. Faure F. Le ministere Leon Bourgeois et la politique etrangere de Marcelin Berthelot au Quai d’Orsay (2 novembre 1895 – 29 mars 1896) / Revue d’histoire diplomatique. – Avril-Juin – 1957.
13. Hale O.J. Publicity and Diplomacy. – N.-Y.-L., 1940.
14. Hayne M.B. The French Foreign Office and the origins of the First World War 1898–1914. – Oxford, 1993.
15. Histoire de la diplomatie francaise. – P. 2005.
16. Les affaires etrangeres et le corps diplomatique francaise. – T. II. – Paris, 1984.
17. Vallet P. Dans l’ombre d’Edouard et de Delcasse : les fonctionnaires britanniques et francais vis-a-vis de l’Entente cordiale 1902-1914 // Relations internationales. – 2004. – № 117.
18. Villate. La Republique des diplomates. Paul et Jules – Cambon, 1843– 1935. – P. 2002.