В массовом народном сознании не было чёткого разграничения между трактирными и питейными заведениями, любое из них попросту называли трактиром или кабаком. Кабак появился на Руси только в XVI веке, его предшественником была корчма – «место, куда сходились для еды и питья» [3, с. 30]. Здесь обсуждались события общественной жизни, судьи разбирали тяжбы, звучали песни и струнные инструменты.
Само слово «кабак» пришло на Русь с нашествием монголотатар. Первоначально оно обозначало места продажи вина и до такой степени укоренилось в сознании русского народа и одновременно приобрело негативный оттенок, что Екатерина II в своё время приказала: «кабаки называть питейными домами, потому что от происшедших злоупотреблений название кабака сделалось весьма подло и бесчестно» [3, с. 97].
С 1779 года все кружечные дворы были переименованы в питейные дома, «на дверях кабаков были гербы и по праздникам вывешивался красный флаг, у некоторых ставилась ёлка. Позднее камер-коллегия запретила эти вывески и велела над кабаками делать надписи: «В сём доме питейная продажа» [3, с. 52].
Переименование кабаков в «кружечные дворы», потом в «питейные дома», не меняло их сути. Это были всё те же места продажи и распития спиртных напитков. Затем появились «ренсковые (винные) погреба» – «места, посещаемые лицами, которые считают для себя неприличным входить в питейный дом», но и «погреба» со временем приобрели репутацию заведений сомнительного рода» [2:13].
История возникновения и развития трактирного и питейного промысла Петербурга уходит своими корнями ко времени основания столицы.
Первое упоминание о трактирном заведении связано с Петром I. Точная дата открытия трактира «Австерия», находившегося на Троицкой площади, у северо-восточной стены Петропавловской крепости, является предметом споров. Ю. Л. Алянский связывает появление первого питейного и игорного заведения с основанием Петербурга 1704–1705, а И. А. Богданов это же событие относит к 1711 году. «Здесь подавали вино, водку, пиво, табак. Тут же происходила игра в карты… После посещения церкви в Австерию заходил царь – выпить чарку перед обедом» [1, с. 17]. Однако, в поденной записке, оставленной при Петре I, которая была заменена камерфурьерским журналом, от 5 ноября 1704 года осталась следующая запись: «Заложили Адмиралтейство и были в Остерии и веселились» [7, с. 155].

Поражение в русско-японской войне (1904–1905) заставило правительство и российское общество существенно пересмотреть свои взгляды на Дальний Восток и его роль в государственной политике. Стало очевидным, что непродуманная и во многом авантюрная деятельность в Китае и Корее в конце XIX – начале XX вв. не принесла ожидаемых результатов. Россия оказалась вынужденной вернуться к прежней модели региональной политики в Приамурском крае, в основе которой оставалась континентальная доктрина – приращение территории путём крестьянской колонизации, развитие коммуникаций и экономической интеграции, сохранение государственной целостности.
В изменившихся исторических условиях новое звучание приобрёл лозунг «единой и неделимой России», нашедший своё отражение в дальневосточной политике. Особую роль в реализации правительственного курса должна была сыграть Амурская железная дорога, призванная решать не только военно-стратегические и экономические, но и национальные задачи, т. е. способствовать русской колонизации отдалённого региона, превращению его в неотъемлемую часть Великой России. Особенностью строительства являлось то, что его предполагалось осуществлять по российской территории с применением труда исключительно русских рабочих.

Последнее положение было особенно значимым. Утверждение «русского дела», т. е. укоренение российского населения, создание необходимых условий для его жизни, занятий земледелием, промыслами, торговлей – в противоположность растущей стихийной экономической миграции населения соседних азиатских стран, стало важнейшей правительственной задачей.
Необходимость быстрейшего заселения Приамурья и Приморья русским населением, способным стать надёжной опорой государства, укрепление границ, освоение новых территорий стали приоритетными направлениями и приобрели общегосударственное значение.

1838 г. буквально вызвало интеллектуальный взрыв и было решающим эпизодом в радикализации теории эволюции. Суть идеи Т. Мальтуса состоит в том, что любая популяция животных и человека склонна увеличиваться в геометрической прогрессии. Но запас пищи увеличивается в прогрессии арифметической. Поэтому между членами популяции будет происходить интенсивная индивидуальная борьба за пищу. Численность любой популяции держится на постоянном уровне еще и потому, что лимитирующими факторами выступают болезни и эпидемии.
Сейчас проявляется огромный интерес к творчеству Т. Мальтуса. В 1986 г. в Великобритании вышло восьмитомное собрание его сочинений. Во введении к этому изданию, опубликованному в первом томе сочинений шотландского экономиста Е. Врагли [21, с. 139] указал, что Т. Мальтус был первым, кто сконструировал всестороннюю социальную науку. По его мнению, ни один из экономистов прошлого не оказал такого решающего влияния на развитие экономической мысли в ХХ в., как Т. Мальтус [14, с. 215–216; 20, с. 226–229].
С. Гулд [7, с. 8–16] полагает, что влияние А. Смита на Ч. Дарвина было еще сильне. Действительно, теперь хорошо известно, что в течение решающих месяцев 1838 г. он изучал учение А. Смита [11, с. 224; 6, с. 437–459]. Теория естественного отбора сходна с доктриной рыночной экономики. На философском языке это означает, что две теории являются изоморфными, т. е. структурно сходными, хотя предметы исследования у них разные. Суть свободной экономики состоит в том, что отсутствует какое-либо вмешательство в систему при помощи высших законов. Индивиды просто борются за персональную выгоду. В этой борьбе неэффективные устраняются, и наступает равновесный баланс. Система Ч. Дарвина, по С. Гулду, работает точно в такой же манере, только еще более безжалостно. Организмы борются за выживание и репродуктивный успех, и сверху нет никакой регуляции. «Невидимая рука» в экономике А. Смита действует и на эволюционной сцене и ведет к элиминации Бога.
При чтении трудов А. Смита Ч. Дарвин обратил внимание на рассуждения об обществе, состоящем из свободных индивидов.

Проблема частного и общего в историческом процессе приобрела особую значимость на рубеже двух тысячелетий. Наступление нового столетия поставило вопрос о пределах глобализации. В настоящее время все более яростные споры вызывает обоснованность существования региональной и этнической самобытности. В археологии данная проблема нашла отражение в форме дискуссий об археологических культурах и их локальных вариантах. Аналогом этому в нумизматике может служить проблема ареалов монетного обращения. Вопрос о делении больших культурно-исторических общностей на части одинаково актуален как для современности, так и для изучения ранних этапов истории человечества. В связи с этим представляется интересным рассмотреть один из регионов Европы с точки зрения борьбы «глобальных» (имперских) тенденций его развития и местных особенностей. Эпоха средних веков достаточно далеко отстоит от нашего времени, что позволяет достаточно объективно оценивать события того времени.
При этом необходимо учитывать отличающуюся друг от друга степень информативности разных типов исторических источников. Летописи и документы основное внимание сосредотачивали на жизни правящей элиты. Культура «молчаливого большинства» нашла свое отражение, прежде всего, в вещественных источниках. В связи с этим при изучении культурно-исторического процесса в целом (а не только элитарной культуры) особую значимость имеют данные археологии и смежных с ней наук, включая нумизматику.
Согласно средневековым представлениям восточный рубеж Европы доходил до реки Дон [7, с. 92]. Территория между Доном и Карпатами в это время была юго-восточной окраиной Европы и всего Христианского мира. Земли эти отличались значительной политической и военной нестабильностью. Подобная ситуация нашла свое отражение во всех сторонах культурно исторического процесса, включая материалы нумизматики. Особую динамичность события приобрели в XIII и XIV вв., что и обусловило хронологические рамки предлагаемой статьи.
В середине XIII в. наследники Чингис-хана разгромили государства Восточной и Центральной Европы. В результате этого на западной границе Евразийских степей возник Улус Джучи [32, с. 351–392].

Годы Великой Отечественной войны составляют особый период развития отечественной литературы. Идеи, темы, сюжеты, образы, система выразительных средств – всё в ней, естественно, было подчинено основной задаче: призыву отстоять в борьбе со смертельно опасным врагом идеи защиты мира во всём мире, красоту и гуманизм.

Когда пробил час военного столкновения, писатели поднялись вместе со всем народом, пошли в бой вместе с теми, кого они изображали в своих произведениях. Были прерваны литературные споры, прекратилась борьба литературных направлений. «Каждый советский писатель готов все свои силы, весь свой опыт и талант, всю свою кровь, если это понадобится, отдать делу священной народной войны против врагов нашей Родины» [7], – так определили свою задачу в первый же день Великой Отечественной войны советские писатели на митинге в Москве 22 июня 1941 года. И они выполнили эту свою клятву. Об этом сказал от имени Советской Армии в дни Победы маршал Советского Союза А. М. Василевский: «Воодушевляя Красную Армию на великие ратные подвиги, поднимая весь советский народ на священную борьбу за честь и независимость нашей Родины, советские писатели вложили свой неоценимый вклад в дело Победы»[5].
С первых же часов войны писатели вышли на линию огня. Десятками и сотнями поступают заявления об отправке их на фронт. Нельзя найти никакой исторической аналогии тому массовому участию в непосредственной боевой, фронтовой работе, которую развернули советские писатели в дни борьбы с гитлеризмом. На фронт ушло более тысячи писателей, из 800 членов московской организации – 250 человек. В Москве формируется рота писателейополченцев, к осени 1941 года выступившая на передовые позиции [11].

Деятельность Министерства императорского двора (МИДв) в области градостроительства оставила значительный след на архитектурном облике Санкт-Петербурга. Благодаря работе Придворного ведомства на карте города появились такие памятники зодчества, как Михайловский, Александринский и Мариинский театры, Мариинский, Николаевский, Ново-Михайловский, Владимирский, Алексеевский и Мало-Михайловский дворцы, Новый Эрмитаж и целый ряд других зданий.
В историографии существует значительное число трудов, посвященных отдельным объектам или творческому пути отдельных архитекторов, однако комплексных исследований, посвященных изучению архитектурно-градостроительной деятельности МИДв, на
настоящий момент не опубликовано.
Одним из основных вопросов в работе по данной проблематике является вопрос взаимодействия министерства и архитекторов, в частности, о вознаграждении лиц, руководивших производством строительных работ. В настоящей статье будет рассмотрено, как именно Придворное ведомство при Александре II регламентировало выплаты зодчим.

В годы правления Александра II при непосредственном участии учрежденной в 1857 г. строительной конторы МИДв была сформирована нормативная база, представленная несколькими редакциями документов, установивших схему оплаты труда архитекторов и их помощников и ограничивших верхний предел выплат, достигавший ранее 15 % от общей стоимости зданий [6].

В конце 1850-х гг. в условиях наступившей «гласности» в российском обществе активизировались дискуссии по различным вопросам настоящего и будущего страны. Некоторые из них (об условиях освобождения крестьян от крепостной зависимости, о конституционализме, о «женском вопросе» и др.) уже становились предметом специального изучения в исторической литературе [11;
12; 8; 9, 27; 4; 5; 30]. Вместе с тем осталась фактически не замеченной еще одна – на наш взгляд, весьма немаловажная – дискуссия, развернувшаяся на страницах отечественной периодической печати в самом конце 50-х гг. XIX в. Ее темой стали взаимоотношения домашней прислуги и нанимателей («хозяев»).
«Обыденность» вышеупомянутого сюжета отнюдь не должна принижать значимости самой дискуссии. Во-первых, потому, что проблема взаимоотношений хозяев и прислуги в силу постоянства и интенсивности их «домашнего» общения приобретала для обеих сторон исключительно большое значение, становясь не просто фоном жизни для тех и других, а неким укорененным атрибутом этой жизни, той незаметной для постороннего глаза деталью, без которой современным исследователям невозможно воссоздать историю повседневной жизни различных слоев населения России середины XIX в. Во-вторых, вопрос о домашней прислуге оказывался естественным образом «встроенным» и в другие, наиболее значимые сюжеты общественного обсуждения. Ведь тема прислуги сама собой проявлялась при рассмотрении таких проблем, как: судьба и способы выхода из крепостной зависимости дворни – одной из наиболее бесправных категорий крепостного населения; освобождение женщин (имелись в виду, конечно, женщины высших социальных групп) от «пут хозяйства» и предоставление этой сферы деятельности «профессионалам»; права и свободы населения России и т. д. [13–17].
И, наконец, в-третьих, анализ позиций спорящих сторон в ходе этой дискуссии предоставляет исключительно ценный материал для исследования особенностей общественного сознания «верхов» российского общества накануне Великих реформ.

Имперский период в истории России ознаменовался быстрым ростом количества последователей различных внецерковных религиозных движений. Не находя себе места в православной церкви, все более приобретавшей характер государственного ведомства, многие «богоискатели» покидали ее ради других, казавшихся по настоящему «праведными» духовных сообществ. Одним из таких сообществ стала секта скопцов. Появившись в 60-е гг. XVIII в. в Орловской губернии в среде христоверов, скопчество довольно быстро распространилось в Тамбовской, Курской, Воронежской и ряде других губерний Российской империи. Это сообщество никогда не относилось к числу наиболее распространенных, однако его влияние, оригинальность вероучения и материальное благосостояние последователей часто привлекали внимание современников.

Церковные деятели, чиновники, публицисты и медики в Российской империи немало спорили о природе скопчества, в большинстве случаев связывая ее с «изуверством» или психическими отклонениями членов секты [8, c. 15–36]. Не особенно отличалась от такого рода мнений оценка скопцов и в советское время: и исследователи, и представители власти, и судебные инстанции исходили из представления о невежестве людей, пополнявших собою скопческое сообщество и крайнем вреде скопческих идей [11, c. 245–257]. Несколько изменился взгляд на природу скопчества (на уровне научных кругов) лишь в последнее время, что связано с выходом ряда интересных монографий о мистическом сектантстве. Самая обстоятельная из них принадлежит А.А. Панченко, который полагает, что скопчество, несмотря на радикализм, – довольно естественное порождение массовой религиозной традиции, «вполне органический элемент той мозаики религиозных практик, которую непредвзятый наблюдатель видит в простонародной культуре России XVIII–XIX вв.» [8, c. 421]. Свою концепцию (серьезно аргументированную) исследователь выстраивает на основании анализа фольклора сектантовмистиков. Очевидно, что она может быть подтверждена либо скорректирована путем обращения к конкретным историческим фактам, в том числе с использованием микроисторического подхода. В данной статье представлен анализ материалов Курской губернии, «лидировавшей» по количеству скопцов среди других российских губерний в середине XIX столетия.

На рубеже X–XI вв. н. э. произошло событие, которое во многом определило сегодняшний политический и религиозный ландшафт Центральной Азии. Это событие – Хотано-караханидская война – было, без преувеличения, одним из важнейших в истории региона. В этой войне в решающем противостоянии столкнулись силы буддизма и ислама, в результате чего закончилась эпоха более чем тысячелетнего доминирования буддизма в Центральной Азии, а ислам распространился по всему региону.
К сожалению, Хотано-караханидская война до сих пор остается малоизвестной даже в профессиональном сообществе специалистов по Центральной Азии. Например, в монографии Б.Д. Кочнева «Нумизматическая история Караханидского каганата», подробно и на высочайшем научном уровне повествующей о других проблемах истории Караханидов, Хотано-караханидская война только упоминается [6, с. 174].
В этом нет вины исследователей. Дело в том, что в результате войны Хотанское государство погибло вместе со всей его культурой, а у Караханидов собственная историографическая традиция, скорее всего, отсутствовала. Во всяком случае, до нас она почти не дошла.

Все сведения о Караханидах, известные современным историкам, содержатся в трудах арабских и персидских авторов, писавших за пределами каганата. Единственный дошедший до нас труд собственно караханидского историка «Тарих-и Кашгар» представлен лишь с небольшими отрывками в «ал-Мулхакат би-с-сурах» Джамаля Карши [5, с. 101–108].
Е.Э. Бертельс предположил, что в условиях феодальной раздробленности и постоянных междуусобиц ни одна из ветвей династии Караханидов не могла удерживать верховную власть настолько долго, чтобы позволить себе написание истории династии. Зато у Караханидов была очень развита придворная поэзия, и, как писал Низами Арузи: «Имена шахов [из] Дома хакана (Караханидов) сохранились [благодаря поэтам] Лулуи, Гулаби, Амаку Бухари, Рашиди Самарканди, Наджжару Сагарджи, Али Баниди, Али Сипихри, Джаухари и Али Шатранджи» [3, с. 456–458].

Непосредственным результатом завоевания исторического Азербайджана арабами в I половине VII в. стали последующие изменения в этнополитической истории как Азербайджана, так и Аррана. Со временем в Азербайджан были переселены арабские племена в большом количестве. Наряду со стратегической и миссионерской целями переселенческая политика Арабского халифата предполагала в качестве основной задачи не дать молодому централизованному государству распасться в результате вечной межплеменной розни. Несмотря на то, что именно благодаря политической консолидации различных племен создание Арабского государства стало возможным, «головной болью» руководящей арабской элиты так и остались кочевые племена, традиционно плохо поддававшиеся контролю [22, с. 251–252]. Как справедливо указывал Э. Даниэль, целью центрального правительства в переселении кочевых племен на новые места было натравить их друг на друга [21, с. 212], тем самым отвлечь их внимание от себя.
Переселение и колонизация Азербайджана начались лишь после окончательного завоевания и упрочения здесь власти арабов.
Факт основания мусульманского гарнизона и сооружения мечети в Ардебиле ал-Аш’асом ибн Кайсом после усмирения Азербайджана подтверждает это [12, с. 103; 35, с. 207]. Как утверждает Х. Кеннеди, заселение земель Азербайджана арабскими племенами на постоянной основе происходило постепенно [29, с. 71]. Первое переселение арабских племен в Азербайджан имело место быть в период правления халифа Османа (644–656), интенсивный же характер процесс переселения принял при халифе Али (656–661). Тем не менее, как отмечает К. Босворт, в период Омейадов Азербайджан был заселен негусто [19, с. 226]. С началом же второй арабо-хазарской войны (722–737), в ходе которой хазары разгромили арабскую армию под предводительством Джарраха ибн Абдаллаха аль-Хаками в битве при Ардебиле (730 г.) и проникли вглубь владений халифата, достигнув Диярбекира и Джазиры [17, с. 358; 19, с. 226; 25, с. 625; 39, с. 20–22], ввиду необходимости укреплений своих позиций в Азербайджане Арабский халифат активизировал переселенческий процесс. Резкое же сокращение числа арабских переселенцев здесь в период правления Харуна ар-Рашида (786–809) связано с прекращением вторжений хазар? [23, с. 835] и развитием народноосвободительной борьбы хуррамитов под предводительством Бабека, перетянувшей на себя все внимание центра [2, с. 176; 8, с. 13].

Важным звеном в формировании идеологически подкованной интеллигенции являлось регулирование социального состава студенчества. Ставка делалась на его пролетаризацию. Исследователи уделяли этому процессу достаточно большое внимание. Пролетаризация рассматривалась как процесс обновления состава студенчества не только по социальному положению или происхождению, но и мировоззрению. Деятельность партии и правительства в области изменения социального облика вузов и техникумов включала в себя несколько направлений: ведение массового приема в учебные заведения; развитие и укрепление рабочих факультетов; периодические чистки социального состава студенчества; рост партийно-комсомольской прослойки в вузах и техникумах; укрепление материальной базы вузов и техникумов; реорганизация системы подготовки специалистов разных областей народного хозяйства [12, с. 57].
Историки выделяют несколько причин пролетаризации: 1) потребность новой власти в «красных специалистах». Как справедливо заметила Т.Б. Котлова, отрицательное отношение партии и государства к «буржуазной» части студенчества возникло из развития идеи В.И. Ленина о том, что, как и всякий другой класс современного общества, пролетариат вырабатывает свою собственную интеллигенцию [14, с. 16]; 2) необходимость покончить с привилегированным положением имущих классов в высшей школе, не ущемляя при этом интересов трудящейся интеллигенции [1, с. 131].
В.С. Волков и С.А. Федюкин предложили заменить термин «пролетаризация» на «демократизация» как более точно отражающий сущность происходивших в 20-е гг. изменений [21, с. 28]. С.А. Красильников отмечал доминирование классовой политики государства в области высшей школы, определяемой как пролетаризация в широком социальном смысле (включая крестьянство) уже с начала 20-х гг. Однако, это явление не осуществлялось одновременно и поступательно. Это дает основание говорить о том, что в 20-е гг. процесс изменений социального состава студенчества не являлся чистой «пролетаризацией». Точнее было бы характеризовать его как «демократизацию» [16, с. 24–25]. На наш взгляд, в 1920–1930-е гг. действия по формированию интеллигенции в вузах и техникумах является пролетаризацией, так как шло целенаправленное создание специалистов, в первую очередь из представителей рабочего класса и колхозников. Вместе с тем внутри этого процесса можно выделить два периода: демократический – соответствующий первой половине 1920-х гг. и жесткой пролетаризации – вторая половина 1920-х – 1930-е гг. На первом этапе, несмотря на классовый отбор, существовали возможности для поступления и обучения студентов разных социальных категорий. Второй период характеризовался жесткой установкой по увеличению числа рабочих, а в 1930-е гг. и колхозников в числе студентов, создаются барьеры для обучения других категорий граждан.

В дореформенное время для России были характерны сословность и ведомственность образовательных учреждений, в том числе и начальных. Не существовало также и определённой системы подготовки учителей для начального обучения. «В учители приходских училищ определяются штатным смотрителем уезда люди всякого состояния, но не иначе, как доказав на испытании в уездном училище, что имеют нужные для сего знания и способность обучать», – говорилось в Уставе учебных заведений 1828 г. [5, c. 155] Но на практике первоначальным обучением мог заниматься любой грамотный человек. В бытность министром просвещения А.С. Шишкова (1824–1828) в Казанском учебном округе сенатор Желтухин во время ревизии выявил 54 учителя, которые не имели разрешения на обучение детей.
Лишь немногие губернии имели специализированные учебные заведения для подготовки учителей, причем эта ситуация была связана с особенностями этноконфессионального состава населения этих территорий Российской империи. Традиция специальных учительских семинарий сложилась в германских государствах в XVIII в. (Гёттинген, Галле и др.). В Российской империи распространение учебных заведений этого типа началось с Остзейских губерний, где в системе образования применялась именно немецкая практика. С 1818 г. действовала учительская семинария с образцовой школой при ней, в Дерпте. Это заведение было рассчитано на 10 воспитанников и готовило учителей только для Дерптского округа, являвшегося образцово-показательным в империи. С 1842 г. семинария стала выпускать не только учителей начальной школы, но и учителей русского языка для уездных училищ округа. В 1835 г. было принято решение об открытии еще одной семинарии в Дерптском округе в Иервенском уезде для крестьян Эстляндской губернии.
В то же время – в 1839 г. – по представлению попечителя Белорусского учебного округа была закрыта витебская семинария приходских учителей, необходимость в которой якобы отпала, так как, с точки зрения учебного начальства, для 62 училищ округа не было надобности в собственном заведении, готовившем учителей. Витебская учительская семинария просуществовала всего пять лет, но это были годы после польского восстания (1830–1831), а в деятельности витебской семинарии сказывалось влияние католической церкви, проявившей себя нелояльно во время этих событий.