Дискуссия об эволюционных и прочих взаимоотношениях между коммуникативными системами людей и других животных сделала совершенно ясным, что средства кодирования, характерные для вербальной коммуникации, глубоко отличаются от средств кодирования кинестетики (kinesics) и пара-языка. Однако было отмечено, что существует значительное сходство между кодами кинестетики и параязыка и кодами неантропоидных млекопитающих.

Мы можем категорически утверждать, что человеческая вербальная система ни в каком простом смысле не является производной от этих преимущественно иконических (iconic) кодов. Существует популярное представление, что в процессе эволюции человека язык заместил более грубые системы других животных. Я считаю это полностью ошибочным и утверждаю следующее: если в любой сложной функциональной системе, способной к адаптивным эволюционным изменениям, данная функция начинает исполняться каким-то новым и более эффективным методом, то старый метод предается забвению и приходит в упадок. С появлением металлов ушла техника изготовления оружия методом обкапывания кремня.

Этот "упадок" органов и навыков под воздействием эволюционного замещения - необходимый и неизбежный системный феномен. Если бы вербальный язык в каком-то смысле был эволюционным замещением коммуникации, осуществлявшейся при помощи кинестетики и параязыка, нам следовало бы ожидать явного упадка старых и преимущественно иконических систем. Совершенно очевидно, что этого не случилось. Напротив, кинестетика человека стала богаче и сложнее, а параязык расцвел бок о бок с эволюцией вербального языка. Как кинестетика, так и параязык развились в сложные формы изобразительного искусства, музыки, балета, поэзии и т.п. Даже в повседневной жизни сложность человеческой кинестетической коммуникации, выражений лица и интонаций голоса далеко превосходит все, на что только могут быть способны другие животные. Мечта логика, что люди должны общаться только посредством недвусмысленных цифровых сигналов, не осуществилась и вряд ли осуществится.

Я утверждаю: эта отдельная отпочковавшаяся эволюция кинестетики и параязыка наряду с эволюцией вербального языка указывает на то, что наша иконическая коммуникация обслуживает функции, полностью отличные от функций языка, и, очевидно, выполняет функции, для выполнения которых вербальный язык непригоден.

Когда молодой человек говорит девушке: "Я тебя люблю", он использует слова для передачи того, что более убедительно передается тоном его голоса и его движениями, и если у девушки есть хоть какое-то соображение, то она уделит больше внимания этим сопутствующим знакам, чем словам. Существуют люди (профессиональные актеры, мошенники и пр.), способные использовать кинестетическую и параязыко-вую коммуникацию с той же степенью волевого контроля, с какой мы используем слова. Для этих людей, способных лгать кинестетически, невербальная коммуникация утрачивает свою полезность. Им труднее быть искренними и еще труднее уверить в своей искренности других. Они пойманы процессом уменьшения отклика: когда им не доверяют, они стараются улучшить свои навыки симуляции параязыковой и кинестетической искренности. Однако именно этот навык и вызывает у других недоверие.

Создается впечатление, что дискурс невербальной коммуникации связан именно с вопросами отношений - любви, ненависти, уважения, страха, зависимости и т.д. - между "Я" и vis-a-vis или между "Я" и окружающей средой. Также кажется, что природа человеческого сообщества такова, что фальсификация этого дискурса быстро становится патогенной. Следовательно, с точки зрения адаптации важно, чтобы этот дискурс выполнялся средствами, относительно бессознательными и плохо поддающимися волевому контролю. На языке нейрофизиологии это означает, что контроль над этим дискурсом должен размещаться в задних отделах тех зон мозга (caudad), которые контролируют истинный язык.

Если этот общий взгляд на вопрос верен, то из этого должно следовать, что трансляция кинестетических и параязыковых сообщений в слова будет, по всей видимости, привносить обширную фальсификацию. Причем не просто из-за человеческой склонности пытаться фальсифицировать утверждения, касающиеся "чувств" и отношений, или из-за искажений, возникающих всегда, когда продукты одной системы кодирования расчленяются для представления в предпосылках другой, а именно в силу того факта, что все подобные переводы должны придать более или менее бессознательному и непроизвольному иконическому сообщению видимость сознательного намерения.

В качестве ученых мы озабочены построением словесного фантома (simulacrum) феноменальной вселенной. То есть, наш продукт должен являться вербальной трансформой феномена. Следовательно, нам необходимо весьма тщательно исследовать правила этой трансформации, равно как и различия между кодированием естественных феноменов, феноменов сообщений и словами. Я знаю, что предположение о "кодировании" неживых феноменов довольно необычно. Чтобы оправдать эту фразу, я должен дать некоторые разъяснения по поводу концепта "избыточность" (это слово используется инженерами в области коммуникаций).

Инженеры и математики сосредоточили свое внимание на внутренней структуре материала сообщения. Как правило, этот материал состоит из последовательности или набора событий и объектов, обычно являющихся членами конечных множеств - фонем и т.п. Эта последовательность вычленяется посредством отношения сигнал/шум и других характеристик из прочих нерелевантных событий (или объектов), происходящих в той же области пространства-времени. Если в полученной последовательности отсутствуют некоторые элементы, а получатель способен угадать отсутствующие элементы с успехом, превышающим случайный, то говорят, что материал сообщения содержит "избыточность". Отмечалось, что при таком использовании термин "избыточность" фактически становится синонимом "паттерна" (Attneave, 1959). Важно заметить, что этот паттерн всегда помогает получателю отличить сигнал от шума. Фактически характеристика под названием "отношение сигнал/шум" - это только особый случай избыточности. Маскировка - противоположность коммуникации - достигается:

a) уменьшением отношения сигнал/шум; b) разрушением паттернов и регулярностей сигнала; c) внесением подобных паттернов в шум.

Ограничивая свое внимание внутренней структурой материала сообщения, инженеры верят, что смогут избежать тех сложностей и трудностей, которые привносятся в теорию коммуникации концептом "смысл". Я, однако, стану утверждать, что "избыточность" - это по меньшей мере частичный синоним "смысла". Я вижу дело так: если получатель способен угадать отсутствующие части сообщения, то полученные части должны фактически нести смысл, относящийся к отсутствующим частям и являющийся информацией об этих частях.

Если теперь отойти от "узкой вселенной" структуры сообщения и рассмотреть внешний мир естественных феноменов, то мы сразу заметим, что этот внешний мир подобным же образом характеризуется избыточностью. Это значит, что, когда наблюдатель воспринимает только некоторые части последовательности или конфигурации феноменов, он во многих случаях способен с успехом, превышающим случайный, догадаться о частях, которые не может непосредственно воспринимать. Разумеется, принципиальная задача ученого - пролить свет на эти избыточности (паттерны) феноменального мира.

Если мы теперь рассмотрим большую вселенную, двумя частями которой являются две эти субвселенные, т.е. систему "сообщение плюс внешние феномены", то обнаружим, что эта большая система содержит избыточность особого типа. Способность наблюдателя предсказывать внешние феномены очень сильно увеличивается фактом получения им материала сообщения. Если я говорю вам: "Идет дождь" и вы выглядываете из окна, то от восприятия капель дождя вы получите меньше информации, чем получили бы без моего сообщения. Из моего сообщения вы могли бы догадаться, что увидите дождь.

Итак, "избыточность" и "смысл" становятся синонимами тогда, когда оба слова применяются к одной и той же вселенной дискурса. "Избыточность" внутри ограниченной вселенной сообщения, конечно же, не является синонимом "смысла" в более широкой вселенной, включающей как сообщение, так и внешнего референта.

Следует отметить, что такой способ думать о коммуникации фуппирует все методы кодирования в единственную рубрику "часть вместо целого". Вербальное сообщение "идет дождь" нужно видеть как часть большей вселенной, внутри которой сообщение создает избыточность или предсказуемость. "Цифровой", "аналоговый", "иконический", "метафорический" и все прочие методы кодирования подпадают под этот единственный заголовок. Стилистический оборот, называемый "синекдохой", есть метафорическое (метонимическое - ред.) использование имени части вместо имени целого, например: "пять голов скота".

Такой подход к вопросу имеет несколько преимуществ: аналитику всегда приходится определять ту вселенную дискурса, в которой предполагается появление "избыточности", или "смысла". Ему приходится исследовать "логическую типизацию" всего материала сообщений. Мы увидим, что этот широкий взгляд на вопрос упрощает идентификацию главных шагов в эволюции коммуникации. Давайте рассмотрим ученого, который наблюдает двух животных в физической среде. Тогда нужно принять во внимание следующие обстоятельства.

(1) Физическая среда содержит внутренний паттерн (избыточность), т.е. восприятие некоторых событий или объектов делает другие события или объекты предсказуемыми для животных и/или наблюдателя. (2) Звуки или другие сигналы одного животного могут привносить избыточность в систему "среда плюс сигнал", т.е. сигналы могут быть об окружающей среде. (3) Последовательность сигналов будет определенно содержать избыточность: один сигнал животного делает другой сигнал от того же животного более предсказуемым. (4) Сигналы могут привносить избыточность во вселенную "сигналы А плюс сигналы Б", т.е. сигналы могут быть о том взаимодействии, составной частью которого они являются. (5) Если бы все правила (коды) коммуникации и мышления животных были генотипически фиксированы, список был бы завершен. Однако некоторые животные способны к обучению, т.е. повторение последовательностей может привести к тому, что они станут действовать как паттерны. В логике "каждое утверждение утверждает свою собственную истинность", однако в науках о природе мы всегда имеем дело с противоположностью этого обобщения. Воспринимаемые события, сопровождающие данный перцепт, предполагают, что этот перцепт должен "означать" эти события. Через несколько таких шагов организм может обучиться использовать ин формацию, содержащуюся в структурированных последовательностях внешних событий. Следовательно, я могу предсказать с успехом, превышающим случайный, что во вселенной "организм плюс окружающая среда" события будут возникать так, чтобы дополнять паттерны или конфигурации выученной адаптации организма к среде.

(6) То поведенческое "обучение", которое обычно исследуется в психологических лабораториях, принадлежит к другому порядку. С точки зрения животного, избыточность вселенной "действия животного плюс внешние события" увеличивается, когда животное регулярно отвечает определенными действиями на определенные события. Аналогично, избыточность этой вселенной увеличивается, если животному удается производить такие действия, которые служат регулярными предшественниками (или причинами) определенных внешних событий.

(7) Для каждого организма существуют ограничения и закономерности, определяющие, что именно будет выучено и при каких обстоятельствах это обучение произойдет. Эти закономерности и паттерны становятся базовыми предпосылками индивидуальной адаптации и социальной организации у всех видов животных.

(8) Последним по списку, но не по важности, идет вопрос о филогенетическом обучении и филогенезе в целом. В системе "организм плюс среда" существует такая избыточность, что из морфологии и поведения организма человеческий наблюдатель может угадать природу среды с успехом, превышающим случайный. Эта "информация" о среде впечаталась в организм благодаря длительному филогенетическому процессу, имеющему особый вид кодирования. Наблюдатель, который станет изучать водную среду на основании формы акулы, должен произвести дедукцию гидродинамики из адаптации к воде. Информация, содержащаяся в фенотипической акуле, имплицируется в формах, которые комплементарны характеристикам другой части вселенной "фенотип плюс среда", чья избыточность увеличивается фенотипом.

Этот очень короткий и неполный обзор некоторых видов избыточности в биологических системах и релевантных вселенных указывает, что в общую рубрику "часть вместо целого" включается несколько различных видов отношений между частью и целым. Приведем список некоторых характеристик этих формальных отношений. Рассмотрим отдельные случаи иконической коммуникации.

(1) События или объекты, которые мы здесь называем "частью" или "сигналом", могут быть реальными компонентами существующей последовательности, или "целого". Стоящий ствол дерева указывает на вероятное существование невидимых корней. Облако может указывать на приближающуюся грозу, частью которой оно является. Обнаженный клык собаки может быть частью реальной атаки.

(2) "Часть" может иметь только обусловленные отношения со своим "целым": облако может указывать, что мы промокнем, если не войдем под крышу; обнаженный клык может быть началом атаки, которая будет завершена, если не будут выполнены определенные условия.

(3) "Часть" может быть полностью отделена от целого, чьим референтом она является. Обнаженный клык в данный момент может упоминать атаку, которая, если она состоится, будет включать новое обнажение клыков. Теперь "часть" стала подлинным иконическим сигналом.

(4) С момента возникновения подлинных иконических сигналов (что не обязательно должно было случиться через вышеупомянутые шаги 1, 2 и 3) открываются возможности для многих других путей эволюции:

a) "часть" может стать более или менее цифровой, т.е. величины внутри нее больше не ссылаются на величины внутри того целого, чьим референтом она является. Но это может, например, способствовать улучшению отношения сигнал/шум;

b) "часть" может принять специальное ритуальное или метафорическое значение в тех контекстах, в которых исходное целое, на которое она когда-то ссылалась, больше не релевантно. Игра взаимного вылизывания между собакой-матерью и щенком, когда-то следовавшая за кормлением щенка, может стать ритуалом принятия в стаю. Кормление птенца может стать ритуалом ухаживания и т.д.

Следует отметить, что во всех этих последовательностях, чьи ответвления и варианты здесь только упомянуты, коммуникация животных ограничивается сигналами, производными от действий самих животных, т.е. частями этих действий. Как уже отмечалось, внешняя вселенная избыточна в том смысле, что полна сообщений типа "часть вместо целого", и, возможно, по этой причине этот базовый стиль кодирования характерен для примитивной коммуникации животных. Однако в той степени, в какой животные вообще способны подавать сигналы о внешней вселенной, они делают это посредством действий, являющихся частью их отклика на эту вселенную. Галки показывают друг другу, что Лоренц - "поедатель галок", не посредством симуляции какой-то части акта поедания галок, а посредством частичной симуляции своей агрессии по отношению к такому существу. Время от времени для коммуникации используются актуальные фрагменты внешней среды - кусочки материала, потенциально пригодного для строительства гнезда, "трофеи" и тому подобное, но и в этих случаях сообщения, как правило, привносят избыточность скорее во вселенную "сообщение плюс отношения между организмами", чем во вселенную "сообщение плюс внешняя среда".

Непросто объяснить в терминах теории эволюции, почему для детерминирования такой иконической сигнализации снова и снова развивался генотипический контроль. С точки зрения человеческого наблюдателя, такие иконические сигналы довольно просто интерпретировать, и мы могли бы ожидать, что иконическое кодирование будет сравнительно простым для декодирования животными - в той степени, в какой животные должны обучаться делать это. Однако предполагается, что геном не способен к обучению в этом смысле, и мы могли бы, следовательно, ожидать, что генотипичес-ки детерминированные сигналы будут скорее неиконическими (aniconic), т.е. произвольными.

Можно предположить три возможных объяснения иконической природы генотипических сигналов.

(1) Даже генотипически детерминированные сигналы появляются в жизни фенотипа не в качестве изолированных элементов, а как необходимые компоненты сложной матрицы поведения, которая по меньшей мере отчасти является выученной. Возможно, что иконическое кодирование генотипически детерминированных сигналов упрощает их ассимиляцию в эту матрицу. Может существовать экспериментальный "учитель", выборочно действующий в направлении благоприятствования тем генотипическим изменениям, которые дают путь скорее иконической, чем произвольной сигнализации.

(2) Сигнал агрессии, ставящий сигнальщика в положение готовности к атаке, возможно, имеет большую ценность для выживания, чем имел бы более произвольный сигнал.

(3) Ясно, что, когда генотипически детерминированные сигналы влияют на поведение других видов, эти сигналы должны быть иконическими, чтобы быть воспринятыми системами этих других видов. Например: метки или позы, имеющие предупредительный эффект; движения, способствующие маскировке или отпугивающей мимикрии. Однако во многих случаях возникает интересный феномен, когда достигается вторичный статистический иконизм. Labroides Dimidiatus, небольшой тихоокеанский губан, живущий за счет эктопаразитов других рыб, ярко окрашен и двигается ("танцует") легко различимым образом. Нет сомнений, что эти характеристики привлекают других рыб и являются частью сигнальной системы, которая приводит к тому, что другие рыбы позволяют чистильщику приближаться к себе. Но у вида Labroides есть подражатель, саблезубая морская собачка (Aspidontus Taeniatus), чьи похожие движения и окраска позволяют подражателю приближаться к другим рыбам и откусывать у них куски плавников (Randall, Randall, 1960).

Ясно, что окраска и движения подражателя иконически "представляют" чистильщика. Но как быть с окраской и движениями последнего? Все, что изначально требовалось, - это чтобы чистильщик был ясно виден и различим. Не требовалось, чтобы он представлял что-то еще. Но из рассмотрения статистического аспекта системы становится ясно, что если морские собачки сильно расплодятся, то отличительные черты губана станут иконическим предупреждением и прежние кормильцы губанов станут их избегать. Необходимо, чтобы сигналы губана ясно и бесспорно представляли губана, т.е. сигналы, хотя, возможно, первоначально и неиконические, многократным воздействием должны достигать и поддерживать некий самоиконизм. "Что скажу три раза - тому верьте". Но эта необходимость самоиконизма может также возникать и внутри вида. Генотипический контроль сигнальной системы гарантирует необходимую повторяемость, которая могла бы быть лишь случайной, если бы сигналам нужно было обучаться.

(4) Есть основания утверждать, что генотипическое детерминирование адаптивных характеристик в известном смысле более экономно, чем достижение аналогичных характеристик посредством соматических изменений или фенотипического обучения. Этот вопрос обсуждался в другом месте (Bateson, 1963). Коротко: утверждается, что у любого организма соматическая адаптивная гибкость и/или способность обучаться лимитированы и требования, предъявляемые к этим способностям, будут уменьшаться при генотипических изменениях в любом соответствующем направлении. Следовательно, такие изменения будут иметь ценность для выживания, поскольку

будут освобождать для других целей драгоценные способности к адаптации и обучению. Это выливается в спор об эффекте Болдуина (Baldwin). Продолжение этого спора означало бы, что иконический характер генотипически контролируемых характеристик сигнальной системы в некоторых случаях может быть объяснен предположением, что эти характеристики некогда были выучены. Конечно, эта гипотеза не подразумевает какой-либо вид ламаркистской наследственности. Вполне очевидно, что:

a) фиксация значения любой переменной в гомеостатическом контуре посредством такой наследственности скоро привела бы к заклиниванию гомеостатической системы тела; b) никакой объем модификаций зависимых переменных в гомеостатическом контуре не сможет изменить смещение (bias) контура.

(5) Наконец, неясно, на каком уровне могло бы действовать генетическое детерминирование поведения. Выше утверждалось, что организму проще обучиться иконическим, нежели более произвольным кодам. Возможно, что генотипический вклад в такой организм мог бы принять форму, не фиксирующую данное поведение, а делающую его более легким для обучения, т.е. скорее форму изменения специфической способности обучаться, чем изменения генотипически детерминированного поведения. Такой вклад генотипа имел бы очевидные преимущества, поскольку работал бы заодно с онтогенетическими изменениями.

Итак, подведем итог дискуссии:

(1) Вполне понятно, что ранний (в эволюционном смысле) метод создания избыточности должен был быть иконическим кодированием типа "часть вместо целого". Внешняя ("небиологическая) вселенная содержит избыточность этого типа, и при развитии кода коммуникации можно ожидать, что организм воспользуется тем же приемом. Мы отметили, что "часть" можно отщепить от целого, поэтому демонстрация клыков может означать возможную, но пока несуществующую драку. Все это обеспечивает базу для объяснения коммуникации посредством "движений, отражающих намерение" и т.п.

(2) Отчасти понятно, что подобные приемы кодирования иконическими частями могли зафиксироваться в генотипе.

(3) Утверждалось, что сохранение этой примитивной (и, следовательно, непроизвольной) сигнальной системы в человеческой коммуникации, касающейся личных отношений, объясняется потребностью в честности в этих вопросах.

Однако эволюция вербального неиконического кодирования остается необъясненной.

Исследования афазии, характеристики языка, а также элементарный здравый смысл говорят нам, что существуют многочисленные компонентные процессы создания и восприятия вербальной коммуникации, и язык распадается, если прерывается любой из этих процессов. Возможно, каждый из этих процессов должен стать фокусом отдельного исследования. Здесь, однако, я рассмотрю только один аспект вопроса: эволюцию простого изъявительного высказывания.

Интересную промежуточную ступень между иконическим кодированием у животных и вербальным кодированием человеческой речи можно обнаружить в человеческих сновидениях и мифах. В теории психоанализа говорится, что продуцирование сновидения характеризуется мышлением "первичного процесса" (Fenichel, 1945). Сновидения, вербальные они или нет, следует рассматривать как метафорические высказывания, т.е. референтами сновидения являются те взаимоотношения, которые сновидящий сознательно или бессознательно воспринимает в мире бодрствования. Как и во всех метафорах, relata остаются без упоминания, и на их местах возникают другие вещи такого рода, что взаимоотношения между этими замещающими вещами будут теми же, что и между relata в мире бодрствования.

Идентификация в мире бодрствования тех relata, на которые ссылается сновидение, превратило бы метафору в сравнение, однако в общем случае сновидение не содержит сообщений, явно выполняющих эту функцию. В сновидении нет сигнала, который говорил бы сновидящему, что это - метафора, либо говорил, чем мог бы быть референт метафоры. Сновидение также не содержит времени. Время раздвигается, как телескоп, и репрезентации прошлых событий в реальных или искаженных формах могут иметь своим референтом настоящее, или наоборот. Паттернам сновидения свойственна вневременность.

Театральный занавес и обрамление сцены информируют аудиторию, что действие на сцене - "только" игра. Исходя из этого фрейма, режиссер и актеры могут попытаться вовлечь аудиторию в иллюзию реальности, кажущуюся столь же непосредственной, как и переживание сновидения. Как и сновидение, пьеса имеет метафорическую ссылку на внешний мир. Однако в сновидении, если только сновидящий частично не осознает факт сна, нет занавеса и нет фрейминга действия. Частичное отрицание - "это только метафора" - отсутствует.

Я утверждаю, что это отсутствие в сновидении метакоммуникативных фреймов и живучесть распознавания паттернов - характеристики, архаические в эволюционном смысле. Если это верно, тогда понимание сновидения должно пролить свет как на работу иконической коммуникации среди животных, так и на таинственный эволюционный шаг от иконического к вербальному.

При ограничениях, наложенных отсутствием метакомму-никативного фрейма, у сновидения явно нет возможности сделать изъявительное высказывание - ни утвердительное, ни отрицательное. Как не может быть фрейма, маркирующего содержание как "метафорическое", так не может быть и фрейма, маркирующего содержание как "буквальное". Сновидение может вообразить дождь или засуху, но оно никак не может сделать утверждение "идет дождь" или "дождь не идет". Поэтому, как мы видели, полезность имажинирования "дождя" или "засухи" ограничивается их метафорическими аспектами.

Сновидениа может предположить применимость паттерна. Оно никогда не может ни утверждать, ни отрицать эту применимость. Еще меньше оно способно сделать изъявительное высказывание, касающееся любого идентифицированного референта, поскольку никакой референт не идентифицируется.

Речь идет только о паттерне.

Эти характеристики сновидения могут быть архаическими, однако важно помнить, что они не являются устаревшими. Как кинестетическая и параязыковая коммуникация развились в танец, музыку и поэзию, так и логика сновидения развилась в театр и изобразительное искусство. Еще более поразительно, что тот мир строгой фантазии, который мы называем математикой, также является миром, навечно изолированным своими аксиомами и определениями от возможности совершения изъявительных высказываний о "реальном" мире. Теорема Пифагора справедлива, только если прямая линия является кратчайшим путем между двумя точками.

Банкир манипулирует числительными в соответствии с правилами, предоставленными математиком. Эти числительные - имена чисел, а числа каким-то образом воплощены в (реальных или фиктивных) долларах. Чтобы не забыть, что он делает, банкир помечает свои числительные метками, такими как знак доллара. Но они являются нематематическими и совершенно не нужны компьютеру. В строгой математической процедуре, как и в процессе сновидения, все операции контролируются паттерном взаимоотношений, но relata не идентифицируются.

Теперь вернемся к контрасту между лингвистическим методом наименования relata и иконическим методом создания избыточности во вселенной "организм плюс другой организм", достигаемой путем передачи частей паттернов взаимодействия. Выше мы отмечали, что человеческая коммуникация, создающая избыточность в отношениях между людьми, по-прежнему является преимущественно иконической и достигается посредством кинестетики, параязыка, движений, отражающих намерения, действий и т.п. Эволюция вербального языка сделала свои величайшие успехи именно в работе со вселенной "сообщение плюс окружающая среда".

В дискурсе животных избыточность привносится в эту вселенную посредством сигналов, являющихся иконичес-кими частями возможного отклика сигнальщика. Элементы окружающей среды могут выполнять функцию зримого присутствия, однако в общем упоминаться не могут. Аналогично при иконической коммуникации, касающейся отношений, relata (т.е. сами организмы) не нуждаются в идентификации, поскольку субъект любого предиката в этом иконическом дискурсе - сам отправитель сигнала, всегда зримо присутствующий.

Создается впечатление, что для перехода от иконического использования частей паттернов собственного поведения к наименованию сущностей во внешней среде были необходимы по меньшей мере два шага: изменение кодирования и изменение центровки фрейма "субъект-предикат".

Попытки реконструкции этих шагов могут быть только спекулятивными, однако можно высказать несколько замечаний.

(1) Имитация феноменов окружающей среды дает возможность сдвинуть фрейм "субъект-предикат" с себя на некоторые сущности в окружающей среде, даже сохраняя иконический код.

(2) Аналогичный сдвиг фрейма "субъект-предикат" с себя на другого латентно содержится в таких взаимодействиях между животными, при которых A предлагает паттерн взаимодействия, а В отрицает его посредством иконического или зримо присутствующего "не делай" (don't). Субъектом сообщения В, вербализуемого здесь как "не делай", является А.

(3) Возможно, что парадигмы взаимодействий, базовые для иконического сигнализирования, касающегося отношений, могли послужить эволюционными моделями для парадигм вербальной грамматики. Я полагаю, мы не должны думать, что древнейшие рудименты вербальной коммуникации напоминают попытки человека, знающего несколько слов иностранного языка, но не знающего грамматику и синтаксис. Несомненно, на всех стадиях эволюции языка коммуникация наших предшественников была структурированной, оформленной и целостной, а не состояла из разрозненных частей. Предшественники грамматики, несомненно, столь же стары или даже старше, чем предшественники слов.

(4) Иконические аббревиатуры описания собственных действий легкодоступны. Они контролируют vis-a-vis посредством имплицитных ссылок на парадигмы взаимодействия. Но любая подобная коммуникация необходимо является позитивной. Показать клыки - значит упомянуть драку, а упомянуть драку - значит предложить ее. Не существует простой иконической репрезентации отрицания, не существует простого способа для животного сказать: "Я тебя не укушу". Однако, легко представить себе способы коммуникации негативных команд, если (и только если) другой организм первым предлагает паттерн действий, который следует запретить. Посредством угрозы, неподходящего отклика и т.д. возможна передача сообщения "не делай". Паттерн взаимодействия, предлагаемый одним организмом, отрицается другим, который разрушает предложенную парадигму.

Однако "не делай" очень отличается от "не". Обычно важное сообщение "Я тебя не укушу" генерируется как соглашение между двумя организмами, следующее за реальной или ритуальной дракой. То есть противоположность финального сообщения прорабатывается и достигает reductio ad absurdum, после чего может служить базой для взаимного мира, иерархического следования или сексуальных отношений. В любопытном взаимодействии животных, которое называется "игрой" и напоминает драку, однако дракой не является, многое, вероятно, может быть понято как тестирование и подтверждение подобного негативного соглашения.

Но эти методы достижения отрицания громоздки и неуклюжи.

(5) Выше утверждалось, что парадигмы вербальной грамматики могли каким-то образом произойти из парадигм взаимодействия. Следовательно, мы ищем эволюционные корни простого отрицания среди парадигм взаимодействия. Вопрос, однако, совсем не прост. Известно, что на уровне животных возможна одновременная демонстрация противоречивых сигналов (например, поз, которые упоминают как агрессию, так и бегство, и т.п.). Однако эти двусмысленности весьма отличаются от феномена, столь обычного среди человеческих существ, когда дружелюбность слов может вступать в противоречие с напряженностью или агрессивностью голоса или позы. Человек применяет разновидность обмана - еще более сложного достижения, тогда как амбивалентное животное предлагает позитивные альтернативы. Нет легкого способа извлечь простое "не" ни из одного из этих паттернов.

(6) Из этих соображений создается впечатление, что эволюция простого отрицания проистекла из интроекции или имитации vis-a-vis, благодаря чему "не" было каким-то образом произведено из "не делай".

(7) По-прежнему остается необъясненным сдвиг от коммуникации, касающейся паттернов взаимодействия, к коммуникации, касающейся вещей и других компонентов внешнего мира. Именно этот сдвиг определяет, что язык никогда не сможет отменить иконическую коммуникацию, касающуюся паттернов обусловливания межличностных отношений.

Дальше этого мы в настоящее время пойти не можем. Вполне возможно даже то, что эволюция вербального наименования предшествовала эволюции простого отрицания. Однако важно отметить, что эволюция простого отрицания была решающим шагом к языку, каким мы знаем его сейчас. Этот шаг немедленно одарил сигналы (будь они хоть вербальными, хоть иконическими) той степенью отделенности от своих референтов, которая оправдывает нашу ссылку на эти сигналы как на "имена". Тот же шаг сделал возможным использование негативных аспектов классификации: единицы, не являющиеся членами идентифицированного класса, стало возможно идентифицировать как не-члены. И наконец, стали возможны простые утвердительные изъявительные высказывания.