Меня попросили дать честный интроспективный личный отчет о том, как я обдумываю антропологический материал. Чтобы я мог занять честную и личностную позицию в отношении своего мышления, моя позиция в отношении результатов этого мышления должна быть безличной. Даже если можно на полчаса отставить гордость и стыд, то с честностью это сделать труднее.

Позвольте мне построить картину того, как я думаю, представив вам автобиографический отчет о том, как я приобрел свой набор концептуальных инструментов и интеллектуальных привычек. Я имею в виду не академическую биографию или перечень предметов, которые я изучал, а нечто более значительное - скорее список лейтмотивов мышления в различных научных дисциплинах. Эти лейтмотивы произвели на мой разум такое глубокое впечатление, что, начав работать с антропологическим материалом, я естественно использовал их.

Самой большой частью этого набора инструментов я обязан своему отцу Уильяму Бейтсону, который был генетиком. В школах и университетах делается очень мало для передачи идеи базовых принципов научного мышления, и то, чему я научился, в значительной степени связано с беседами с моим отцом и, возможно, особенно с "обертонами" его высказываний. Хотя сам он почти не говорил о философии, математике и логике, он ясно выражал свое недоверие к подобным предметам. Но я думаю, что, вопреки себе, он тем не менее передал мне кое-что из этих предметов.

Особенно мне передались подходы, которые он отрицал в себе. В своих ранних и своих лучших работах (о чем, я полагаю, он знал) он поставил проблемы симметрии животных, сегментации, последовательного повторения частей, паттернов и т.д. Позднее он отвернулся от этой области и посвятил остаток своей жизни менделизму. Но он всегда "мечтал" о проблемах паттерна и симметрии, и мне передались его мечтания, а также вдохновлявший их мистицизм, который, хорошо это или плохо, я назвал "наукой".

Мне передалось смутное мистическое чувство, что следует искать один и тот же вид процессов во всех областях естественных феноменов; что можно обнаружить работу того же вида законов и для структуры кристалла и для структуры общества; что сегментация земляного червя может быть реально сравнима с процессом формирования базальтовых колонн.

Сегодня я не стану проповедовать эту мистическую веру в тех же терминах, а скорее скажу, что типы ментальных операций, полезные при анализе одной области, могут быть в равной степени полезны и при анализе другой; что скорее структура (эйдос) науки, нежели структура природы, является той же самой во всех областях. Однако я смутно воспринял именно более мистическую трактовку вопроса, и это было чрезвычайно важно. Это придало известное достоинство любым научным исследованиям: предполагалось, что, анализируя паттерны перьев куропатки, я мог в действительности получить ответ или часть ответа, касающиеся всей загадочной сферы паттерна и регулярности в природе. Этот небольшой мистицизм был важен еще и потому, что давал мне свободу использовать мою научную подготовку - способы мышления, усвоенные мной из биологии, элементарной физики и химии. Он поощрял меня к ожиданиям, что эти способы мышления будут пригодны в весьма различных областях наблюдений. Он дал мне возможность рассматривать всю мою подготовку как потенциально полезную, а не как совершенно нерелевантную для антропологии.

Когда я пришел в антропологию, в ней шла серьезная борьба против использования расплывчатых аналогий, особенно против спенсеровской аналогии между организмом и обществом. Благодаря мистической вере во всепроникающее единство мировых феноменов, я избежал значительных интеллектуальных потерь. Я никогда не сомневался, что эта аналогия является фундаментально здравой, поскольку сомнения имеют высокую эмоциональную цену. Сегодня, разумеется, акценты сместились и мало кто всерьез сомневается, что методы анализа, оказавшиеся полезными при анализе одной сложной функциональной системы, скорее всего окажутся применимы для анализа любой другой подобной системы. Однако тогда мистическая поддержка оказалась полезной, хотя ее формулировка была плохой.

Тот мистицизм оказал помощь и еще в одном отношении. Я хочу подчеркнуть, что всегда, когда мы гордимся собой, обнаружив новый, более строгий способ мышления или описания, когда мы начинаем слишком сильно настаивать на "операционализме", символической логике или какой-то еще из этих крайне существенных "систем трамвайных путей", мы теряем что-то от способности "думать новые мысли". В равной степени, разумеется, когда мы восстаем против стерильной ригидности формального мышления и способов описания и оставляем наши идеи без присмотра, мы также теряем. Мне кажется, что прогресс научной мысли проистекает из комбинации расплывчатого и строгого мышления, и эта комбинация - самый драгоценный инструмент науки.

Мой мистический взгляд на феномены внес особый вклад в построение этой двойной привычки ума - она одновременно и заводила меня в сумасбродные "интуиции", и принуждала к более строгому формальному мышлению в связи с этими интуициями. Она поощряла расплывчатое мышление и затем немедленно настаивала, чтобы эта расплывчатость была поверена жесткой конкретностью. Суть в том, что первая интуиция, взятая по аналогии, сумасбродна, но затем, в тот момент, когда я начинаю работать над аналогией, я наталкиваюсь на строгие формулировки, разработанные в той области, из которой я позаимствовал аналогию.

Возможно, стоит привести пример: вопрос касался формулировки социальной организации у ятмулов, племени из Новой Гвинеи. Социальная система у ятмулов отличается от нашей в одном весьма существенном пункте. В их обществе полностью отсутствует какой-либо вид вождизма, и я расплывчато выразил это обстоятельство, сказав, что контроль над индивидуумом достигается скорее тем, что я назвал "горизонтальными" санкциями, нежели "санкциями сверху". Продолжая работу над материалом, я обнаружил, что в целом подразделения общества - кланы, секции и т.д. - не имели средств для наказания своих собственных членов. Я знал случай, когда церемониальный дом, принадлежавший одной младшей возрастной ступени, был осквернен, и хотя другие члены ступени были очень злы на осквернителя, они ничего не могли с этим поделать. Я спросил, не убьют ли они одну из его свиней, не заберут ли что-то из его собственности, и мне ответили: "Нет, конечно, нет. Он - член их собственной инициационной ступени". Если бы он сделал то же самое в большом (старшем) церемониальном доме, принадлежащем нескольким ступеням, то был бы наказан. Его собственная ступень защищала его, но другие подняли бы скандал (подробнее об этом см.: Bateson, 1936, pp. 98-107).

Тогда я начал искать более конкретные случаи, которые можно было сравнить с контрастом между этой системой и нашей собственной. Я сказал: "Это - что-то вроде различия между радиально симметричными животными (медузами, морскими анемонами и т.д.) и животными, имеющими поперечную сегментацию (земляными червями, омарами, человеком и т.д.)".

Сейчас мы очень мало знаем о сегментации животных, однако проблемы в этой области более конкретны, чем в социальной сфере. Когда мы сравниваем социальную проблему с проблемой дифференциации животного, мы сразу получаем визуальную схему, которая позволяет нам выражаться несколько более точно. Что касается поперечно сегментированных животных, мы имеем по меньшей мере нечто большее, нежели просто анатомическую диаграмму. Благодаря работе, проделанной в области экспериментальной эмбриологии и аксиальных градиентов, у нас есть некоторое представление о динамике системы. Мы знаем, что между последовательными сегментами существует некоторый вид асимметричных отношений; что каждый сегмент сформировал бы голову, если бы только смог это сделать (если можно так выразиться), однако ближайший предшествующий сегмент не дает ему этого сделать. Далее, эта динамическая асимметрия отношений между последовательными сегментами имеет морфологическое отражение: у большинства подобных животных мы обнаруживаем последовательные различия между смежными сегментами, которые называются метамерной (metameric) дифференциацией. Их придатки, хотя и согласуются с единой базовой структурой, отличаются друг от друга при движении вдоль последовательности. (Известным примером того, о чем я говорю, являются ноги омара.)

По контрасту, сегменты радиально симметричных животных, расположенные вокруг центра подобно секторам окружности, обычно все одинаковы.

Как я сказал, мы мало знаем о сегментации животных, однако и этого мне было достаточно, чтобы применить к проблеме социальной организации у ятмулов. Моя "интуиция" обеспечила меня набором более строгих слов и схем, с помощью которых я мог пытаться быть более точным в своих размышлениях о проблемах ятмулов. Теперь я мог вернуться к материалам по ятмулам и определить, действительно ли отношения между кланами являются в известном смысле симметричными и есть ли что-то, что можно сравнить с отсутствием метамерной дифференциации. Я обнаружил, что "интуиция" сработала. Я обнаружил, что коль скоро дело касалось оппозиции, контроля и т.д. между кланами, отношения между ними являлись обоснованно симметричными. Что же до вопроса дифференциации между ними, то можно было показать, что, хотя между ними имелись существенные различия, они не подчинялись паттерну следования. Дополнительно я обнаружил у кланов сильную тенденцию имитировать друг друга, похищать друг у друга отрывки мифологической истории и инкорпорировать их в свое собственное прошлое, что создавало нечто вроде мошеннической геральдики, когда каждый клан копирует остальные, так что вся система имеет тенденцию к уменьшению дифференциации между ними. (Система, вероятно, содержала также и тенденции противоположного направления, но сейчас у нас нет необходимости обсуждать этот вопрос.)

Я последовал за аналогией и в другом направлении. Находясь под впечатлением феномена метамерной дифференциации, я отметил, что в нашем обществе с его иерархическими системами (сравнимыми с земляным червем или с омаром), когда группа выделяется из родительского сообщества, обычно можно обнаружить, что линия раздела между новой и старой группами отмечает дифференциацию моральных принципов. Послушники уходят из монастыря и становятся пилигримами, чтобы отличаться. Но среди ятмулов, когда две группы в деревне ссорятся и одна из них уходит и основывает новое сообщество, моральные принципы обеих групп остаются идентичными. В нашем обществе разделение имеет тенденцию быть еретическим (т.е. следует за другими доктринами или моральными принципами), тогда как у ятмулов разделение скорее носит характер схизмы (т.е. следует за другими лидерами без изменения догм).

Вы можете заметить, что в одном пункте я уклонился от моей аналогии и вопрос по-прежнему не вполне ясен. Когда с поперечно сегментированным животным происходит поперечное разделение или продольное отпочкование, то продукты этого отпочкования или разделения идентичны, и последующая часть, которая удерживалась под контролем предшествующей, освобождается от этого контроля и развивается в нормальное, полноценное животное. Следовательно, с моей аналогией не все в порядке, когда я рассматриваю дифференциацию, сопровождающую разделение в иерархическом обществе, как сравнимую с той, которая существует у поперечно сегментированного животного перед разделением. Это отклонение от аналогии, несомненно, заслуживает исследования. Оно заставит нас более точно изучить асимметричные отношения, существующие между единицами в обоих случаях, и поднимет вопросы о реакциях подчиненного члена на его позицию в асимметрии. Я этот аспект вопроса пока не исследовал.

Получив некоторый вид концептуального каркаса, внутри которого можно было описывать взаимоотношения кланов, я перешел к рассмотрению взаимоотношений различных возрастных ступеней, используя тот же каркас. Везде, где можно ожидать, что возраст создает базу для последовательной дифференциации, следует ожидать, что мы обнаружим некий аналог поперечной сегментации с асимметричными отношениями между последовательными ступенями. Система возрастных ступеней в известной степени укладывалась в эту картину. Каждая ступень имеет свои церемонии и свои секреты посвящения в эту ступень. В этих церемониях и секретах было удивительно легко проследить метамерическую дифференциацию. Церемонии, полностью развитые на вершине системы, по-прежнему поддаются различению в своей базовой форме и на более низких уровнях, однако становятся все более рудиментарными при движении по уровням вниз.

Однако инициационная система содержит одну очень интересную особенность, которая отчетливо проступила, когда моя точка зрения определилась в терминах сегментации животных. Ступени перемежаются таким образом, что вся система состоит из двух противостоящих групп. Одна группа состоит из ступеней 3, 5, 7 и т.д. (т.е. из нечетных), а другая состоит из ступеней 2, 4, 6 и т.д., причем эти две группы поддерживают вид отношений, который я уже описывал как "симметричный", т.е. каждая осуществляет санкции в виде ссоры с другой, когда нарушаются их права.

Таким образом, даже там, где мы могли бы ожидать самой определенно выраженной иерархии, у ятмулов она заменена на безголовую систему, в которой одна сторона симметрично противостоит другой.

После этого вывода мое исследование, находившееся под воздействием многих других видов материала, перешло к рассмотрению вопроса с других точек зрения. Особенно это касалось психологической проблемы, может ли предпочтение скорее симметричных, нежели асимметричных, отношений быть внедрено в индивидуума, и каковы могут быть механизмы подобного формирования характера. Но сейчас нам нет надобности в это углубляться.

Сказанного выше достаточно для привнесения методологической темы: туманная "интуиция", позаимствованная из некоторой другой науки, ведет к точным формулировкам той другой науки, в терминах которой возможны более плодотворные размышления о нашем собственном материале.

Заметьте, что форма, в которой я использовал биологические находки, в действительности сильно отличалась от той формы, в которой зоолог стал бы говорить о своем материале. Там, где зоолог мог говорить об аксиальных градиентах, я говорил об "асимметричных отношениях между последовательными сегментами". В своих формулировках я был готов придавать слову "последовательный" одновременно два значения: по отношению к животному материалу оно означало морфологические серии в конкретном трехмерном организме, тогда как по отношению к антропологическому материалу слово "последовательный" означало некое абстрагированное свойство иерархии.

Я думаю, будет честно, если я скажу, что пользуюсь аналогиями в некоторой любопытной абстрактной форме: как я заменяю "аксиальные градиенты" на "асимметричные отношения", я также наделяю слово "последовательный" некоторым абстрактным смыслом, который делает его применимым в обоих видах случаев.

Это приводит нас еще к одному очень важному лейтмотиву моего мышления - к привычке конструировать абстракции, относящиеся к терминам сравнения сущностей. В качестве иллюстрации я могу ясно вспомнить первый случай, когда я согрешил такой абстракцией. Это было в Кембридже на экзамене по зоологии, и экзаменатор пытался заставить меня ответить хотя бы на один вопрос из каждого раздела этой дисциплины. Я всегда считал сравнительную анатомию пустой тратой времени, но на экзамене столкнулся с ней лицом к лицу, не имея необходимых детальных знаний. Меня попросили сравнить мочеполовую систему амфибии с аналогичной системой млекопитающего, а я мало что об этом знал.

Необходимость - мать изобретательности. Я решил, что должен быть способен защитить ту позицию, что сравнительная анатомия есть нелепая трата времени. Как вы, вероятно, знаете, зоологи традиционно имеют дело с двумя видами сравнимости органов - гомологией и аналогией. Говорят, что органы "гомологичны", если можно показать, что они имеют подобную структуру или проявляют подобные структурные отношения с другими органами. Например, хобот слона гомологичен носу и губе человека, поскольку он имеет те же формальные отношения с другими частями (глазами и т.д.), однако хобот слона аналогичен руке человека, поскольку оба имеют подобное применение. Пятнадцать лет назад сравнительная анатомия бесконечно вращалась вокруг этих двух видов сравнимости, которые, кстати, являются хорошими примерами того, что я имею в виду под "абстракциями, определяющими термины сравнения сущностей".

Моя атака на систему заключалась в предположении о возможном существовании других видов сравнимости, способных затуманить вопрос до такой степени, что простого морфологического анализа будет недостаточно. Я утверждал, что двусторонние плавники рыбы традиционно рассматриваются как гомологичные двусторонним конечностям млекопитающего, однако хвост рыбы, срединный орган, традиционно рассматривается как "отличающийся" или, в лучшем случае, как "аналогичный" плавникам. Но как быть с двухвостой японской золотой рыбкой? У этого животного факторы, вызывающие аномалию хвоста, также вызывают ту же аномалию в двусторонних плавниках, следовательно, здесь имеется другой вид сравнимости: эквивалентность в терминах процессов и законов роста. Я не знаю, какую оценку я получил за свой ответ. Кстати, гораздо позднее я выяснил, что горизонтальные плавники золотой рыбки едва ли подвержены, если вообще подвержены, влиянию тех факторов, которые вызывают аномалию хвоста, однако я сомневаюсь, что экзаменатор заметил мой блеф. Я также обнаружил любопытный факт, что в 1854 году Гекель (Haekel) фактически придумал слово "гомономия" ("homonomy") для обозначения именно того вида эквивалентности, который я тогда изобрел. Насколько мне известно, это слово вышло из употребления, и, когда я писал свой ответ, им уже не пользовались.

Для меня же, однако, эта идея была новой, и я додумался до нее сам. Я почувствовал, что открыл способ думать. Это было в 1926 году, и этот старый ключ (если хотите - рецепт) с тех пор со мной. Тогда я не понял, что получил рецепт, и должно было пройти еще десять лет, чтобы я полностью осознал значение этой истории про аналогию-гомологию-гомономию.

Вероятно, будет интересно изложить некоторые детали моих разнообразных стычек с этими концепциями и тем рецептом, который в них содержался. Вскоре после того экзамена, о котором я рассказал, я пришел в антропологию и на некоторое время перестал думать. Я скорее изумлялся, что мне делать с этим предметом, и ни в чем не получал ясности, кроме неприятия большинства традиционных подходов, которые мне казались бессмысленными. В 1930 году я написал небольшую пародию на концепцию тотемизма, которая свидетельствовала, во-первых, что тотемизм у ятмулов является истинным тотемизмом, поскольку содержит "высокий процент" характеристик тотемизма, перечисленных в "Замечаниях и вопросах по антропологии", изданных более или менее авторитетным Королевским институтом антропологии, затем переходила к вопросу о том, на какой тип эквивалентности мы, по нашему мнению, ссылаемся, когда приравниваем некоторые фрагменты культуры ятмулов к тотемизму Северной Америки, и далее углублялась в гомологию-гомономию.

В этой дискуссии об "истинном" тотемизме мои абстракции гомологии-гомономии были по-прежнему совершенно ясными, и я использовал концепции с ясным (хотя и не артикулированным) пониманием того, каким видом абстракций они являлись. Однако интересно, что впоследствии я забыл об этом, когда для анализа материала по ятмулам создал некоторые другие сравнимые абстракции, которые внесли путаницу в вопрос.

Меня особенно интересовало изучение того, что я называл "ощущением" культуры, и мне наскучило традиционное изучение более формальных деталей. С такими неоформившимися представлениями я отправился в Новую Гвинею и в одном из своих первых писем домой жаловался на безнадежность попыток насыпать соли на хвост такой неосязаемой концепции, как "ощущение" культуры. Я наблюдал обычные группы туземцев, жующих бетель, плюющих, смеющихся, шутящих, и остро чувствовал мучительную невозможность того, что я хотел.

Год спустя, по-прежнему находясь в Новой Гвинее, я прочел Arabia Deserta (Doughty, 1888) и с дрожью осознал, что Даути в известном смысле сделал то, что я хотел. Он насыпал соли на хвост той самой птице, за которой я охотился. Однако я также с грустью осознал, что он использовал не тот вид соли. Меня не интересовало достижение литературной или художественной репрезентации "ощущения" культуры, меня интересовал ее научный анализ.

В целом, я думаю, Даути поддержал меня, и величайшая поддержка, полученная мной от него, явилась результатом некоторых ошибочных мыслей, которые он мне подсказал. Мне показалось, что было невозможно понять поведение его арабов без "ощущения" их культуры, и из этого, казалось, следовало, что "ощущение" культуры играло в некотором роде каузативную роль в оформлении поведения туземцев. Это поощрило меня продолжать считать, что я работаю над чем-то важным - по крайней мере, пока. Однако это также направило меня к тому, чтобы рассматривать "ощущение" культуры как нечто гораздо более конкретное и каузативно активное, чем я имел какое-либо право делать.

Эта ложная конкретность позднее была усилена языковым обстоятельством. Рэдклифф-Браун (Radcliff-Brown) привлек мое внимание к старому слову "этос" ("ethos") и сказал мне, что это и есть то, что я пытаюсь изучать. Слова - опасная вещь, и вышло так, что "этос" в некоторых отношениях оказался очень плохим словом. Если бы мне пришлось создать свое собственное слово для того, что я хотел сказать, я мог бы сделать это лучше, и это избавило бы меня от большой путаницы. Думаю, я предложил бы что-то вроде "этономии" ("ethonomy"), что напоминало бы мне, что я ссылаюсь на абстракцию того же порядка, что и гомология или гомономия. Неприятность со словом "этос" состоит в том, что оно слишком короткое. Это - унитарное слово, единое греческое существительное, и в качестве такового оно помогло мне продолжать думать, что оно указывает на нечто унитарное, чему я мог по-прежнему приписывать каузативность. Я обращался с этим словом так, словно это была категория поведения или разновидность фактора, придающего форму поведению.

Всем нам знакомо это небрежное использование слов в таких фразах, как: "у войны экономические причины", "экономическое поведение", "он находился под влиянием своих эмоций", "его симптомы - результат конфликта между его супе-рэго и его ид". (Я не уверен, сколько этих заблуждений содержится в последнем примере. По грубой оценке кажется, что их пять с возможным шестым, но может быть и больше. Психоанализ прискорбно ошибся, использовав слова, которые слишком коротки и из-за этого кажутся более конкретными, чем есть на самом деле.) В своем обращении со словом "этос" я был повинен именно в этой разновидности низкопробного мышления, и вы должны меня извинить, если в поисках моральной поддержки для этой исповеди я сделал отступление, чтобы показать, что и другие совершали по меньшей мере то же преступление.

Давайте рассмотрим стадии моего впадения в заблуждение и то, как я из него вышел. Думаю, что первый шаг на пути к избавлению от греха заключался в умножении преступлений - и можно многое сказать в пользу этого метода. В конце концов, порок, будь он физическим или интеллектуальным, - глупое занятие, и эффективное излечение иногда может быть достигнуто такой степенью потворства, что пациент сам это осознает. Это способ доказать негодность данной линии мышления или поведения посредством ее экспериментальной экстраполяции до бесконечности, что делает очевидной ее абсурдность.

Я умножил свои преступления посредством создания еще нескольких концепций примерно той же степени абстракции, что и "этос": у меня были "эйдос", "структура культуры", "социология" - и со всеми ними я обращался так, словно они были конкретными сущностями. Я изображал отношения между этосом и структурой культуры наподобие отношений между рекой и ее берегами: "Река формирует берега, а берега направляют реку. Аналогично этос формирует структуру культуры и направляется ею". Я по-прежнему искал физические аналогии, но теперь положение было не совсем таким, как тогда, когда я искал аналогии ради получения концепций, которые мог использовать при анализе собранного материала. Теперь я искал физические аналогии, которые мог использовать при анализе своих собственных концепций, а это гораздо менее приемлемое занятие. Я, разумеется, не имею в виду, что другие науки не могут помочь в попытках исправить ваше мышление - они, несомненно, могут. Например, физическая теория размерностей может оказать огромную помощь в этой области. Я имею в виду, что когда некто ищет аналогии для прояснения материала определенного рода, то бывает неплохо узнать, каким образом анализировался аналогичный материал. Но когда некто ищет прояснения своих собственных концепций, ему следует искать аналогии на равном уровне абстракций. Тем не менее, мне нравились эти сравнения с реками и их берегами, и я относился к ним совершенно серьезно.

Здесь я должен ненадолго отклониться, чтобы описать мыслительный и речевой трюк, который нахожу полезным. Когда я сталкиваюсь с неясным понятием и чувствую, что время для его строгого выражения еще не пришло, я придумываю для его обозначения некоторое расплывчатое выражение и не пытаюсь предрешать вопрос, наделяя понятие слишком значащим термином. Таким образом, я наскоро присваиваю ему какой-то короткий конкретный общеупотребительный термин, скорее англо-саксонский, чем латинский. Я говорю о "веществе" культуры, о "частичках" культуры или об "ощущении" культуры. Эти короткие англо-саксонские термины имеют для меня определенный привкус, который постоянно напоминает мне, что стоящие за ним концепции туманны и ожидают анализа. Этот трюк подобен завязыванию узелка на носовом платке, однако имеет то преимущество, что по-прежнему позволяет мне, если можно так выразиться, продолжать использовать носовой платок для других целей. Я могу продолжать использовать туманную концепцию в ценном процессе расплывчатого мышления, при постоянном напоминании, что мои мысли являются расплывчатыми.

Однако эти сравнения этоса с рекой, а культурных формулировок или "структуры культуры" с ее берегами не были англо-саксонскими "напоминателями" о чем-то оставленном для позднейшего анализа. Они были, как я думал, реальными вещами, реальным вкладом в наше понимание работы культуры. Я считал, что существует один феномен, который можно назвать "этосом", и другой, который можно назвать "структурой культуры", и что эти два феномена работают совместно и оказывают друг на друга взаимное влияние. Все, что мне оставалось сделать - это разделить эти два вида феноменов, чтобы и другие люди могли проделывать тот же анализ, что и я.

Эти усилия по разделению я отложил на потом, поскольку, возможно, чувствовал, что проблема еще не вполне созрела, и продолжал культурный анализ. То, что я сделал, я по-прежнему считаю хорошей работой. Я хочу акцентировать последнее замечание; фактически значительный вклад в науку может быть сделан с весьма топорными и корявыми концептами. Мы можем смеяться над той неуместной конкретностью, которая кишит в каждом слове психоаналитических текстов, однако, несмотря на все путаное мышление, идущее от Фрейда, психоанализ остается выдающимся достижением, возможно, практически единственным достижением в нашем понимании семьи - монументом во славу важности и значения расплывчатого мышления.

В конце концов я закончил свою книгу о культуре ятмулов за исключением последней главы, написание которой должно было стать окончательным испытанием и обзором моих различных теоретических концептов и открытий. Я планировал, что эта глава будет включать некоторые попытки разделения того, чему я дал названия "этос", того, чему я дал название "эйдос", и т.д.

Я находился в состоянии, приближающемся к той панике на экзамене, которая ранее породила концепцию гомономии. Мне предстояло отплыть в очередную полевую экспедицию, и книгу нужно было закончить до отплытия. А книга не могла обойтись без каких-то ясных утверждений, касающихся взаимоотношений между этими моими концепциями.

Я процитирую то, что окончательно вошло в последнюю главу этой книги: "Я начал сомневаться в ценности моих собственных категорий и проделал эксперимент. Я выбрал три бита культуры:

a) вау (брат матери) дает пищу лауа (сыну сестры) - прагматический бит; b) мужчина ругает свою жену - этологический бит; c) мужчина женится на дочери сестры своего отца - структурный бит.

Затем я нарисовал на большом листе бумаги таблицу из девяти квадратов три на три. Я обозначил горизонтальные ряды как мои биты культуры, а вертикальные колонки как мои категории. Затем я заставил себя увидеть каждый бит как предположительно принадлежащий к каждой из категорий. И я обнаружил, что это возможно сделать.

Я обнаружил, что могу думать о каждом бите культуры структурно; я могу видеть его как бит, находящийся в согласии с последовательным набором правил или формулировок. В равной степени я мог видеть каждый бит как "прагматический" - как бит, либо удовлетворяющий потребности индивидуума, либо делающий вклад в интеграцию сообщества. Я также мог видеть каждый бит этологически - как выражение эмоций.

Этот эксперимент может показаться ребяческим, однако для меня он был весьма важен. Я уделил ему столько места, поскольку среди моих читателей могут найтись люди, которые имеют тенденцию рассматривать такие концепции, как "структура", как конкретные части, которые "взаимодействуют" внутри культуры. Как и мне, им может быть трудно думать об этих концепциях просто как о маркерах для точек зрения, принимаемых либо ученым, либо туземцами. Может быть поучительным проделать тот же эксперимент для таких понятий, как экономика и тому подобное" (Bateson, 1936, р. 261).

Фактически "этос" и все остальные были в конечном счете редуцированы к абстракциям того же общего порядка, что и "гомология", "гомономия" и т.д. Они были ярлыками для точек зрения, произвольно принимаемых исследователем. Как вы можете себе представить, распутав этот клубок, я был невероятно воодушевлен, но также и обеспокоен, поскольку думал, что мне придется переписать всю книгу. Однако оказалось, что это не так. Мне пришлось подправить определения, убедиться, что каждый возникающий технический термин я мог заменить его новым определением, отметить наиболее вопиющие куски чепухи сносками, которые предупреждали читателя, что эти абзацы следует рассматривать как примеры того, как не следует изъясняться, и так далее. Однако суть книги была вполне здравой.

До сих пор я рассказывал о своем личном опыте строгого и расплывчатого мышления, но в действительности я думаю, что рассказанная мной история типична для постоянно меняющегося процесса научного движения. В моем случае, который сравнительно мал и незначителен для общего прогресса науки, вы можете увидеть оба элемента чередующегося процесса: сначала расплывчатое мышление и построение структуры на ненадежном фундаменте, а затем коррекция более строгим мышлением и замена на новые подпорки под уже сконструированным массивом. Я полагаю, что это совершенно честная картина того, как совершается научный прогресс, с тем исключением, что обычно здание крупнее, а индивидуумы, в конечном счете подводящие новые подпорки, - это не те люди, которые осуществили исходное расплывчатое мышление. Иногда (как, например, в физике) между первым сооружением здания и позднейшей коррекцией его оснований проходят века, однако сущность процесса та же.

Если бы вы попросили у меня рецепт ускорения этого процесса, я бы, во-первых, сказал, что нам следует принимать эту двойственную природу научной мысли и радоваться ей. Мы должны быть готовы ценить тот способ, которым оба процесса совместно работают для развития нашего понимания мира. Нам не следует слишком хмуриться ни на один из процессов, или, по меньшей мере, в равной степени хмуриться на любой процесс, когда он не дополнен другим. Я думаю, что в науке возникает задержка, когда мы слишком долго специализируемся либо в строгом, либо в расплывчатом мышлении. Например, я подозреваю, что фрейдовскому зданию было позволено вырасти слишком большим, прежде чем к нему применили корректирующее строгое мышление. Теперь, когда исследователи начали перефразировать фрейдовские догмы в новых, более строгих терминах, может возникнуть масса неприятных переживаний, которые совершенно излишни. (Здесь я, вероятно, мог бы сказать ортодоксам от психоанализа слово утешения. Когда формулировщики начинают подрывать корни самых базовых аналитических предпосылок и ставить под вопрос конкретную реальность таких концепций, как "эго", "желания", "ид" или "либидо" - что они, разумеется, уже делают - нет необходимости впадать в беспокойство и начинать видеть кошмарные сновидения хаоса или штормового моря. Нет сомнений, что большая часть старого здания анализа будет по-прежнему стоять после подведения нового фундамента. И когда концепции, постулаты и предпосылки будут приведены в порядок, аналитики смогут предаться новой и еще более плодотворной оргии расплывчатого мышления, пока не достигнут той стадии, на которой результаты их мышления потребуют новой строгой концептуализации. Я думаю, что им следует радоваться этому чередующемуся качеству научного прогресса и не замедлять научный прогресс отказом принять этот дуализм.)

Помимо того, чтобы просто не мешать прогрессу, мы можем, я полагаю, также кое-что сделать для ускорения решения вопроса, и я могу предложить два возможных способа.

Один состоит в том, чтобы обучить ученых искать среди старых наук сумасбродные аналогии к своему собственному материалу, чтобы их сумасбродные интуиции по поводу их собственных проблем приводили их к берегу строгих формулировок. Второй метод состоит в том, чтобы обучить их завязывать узелки на своих носовых платках всегда, когда они оставляют какой-то вопрос без формулировки. Пусть они оставят вопрос в таком состоянии на годы, но пусть все же оставят предупреждающий знак в самой используемой ими терминологии. Пусть эти термины вечно стоят не как изгороди, скрывающие неизвестное от дальнейшего исследования, а скорее как указательные столбы, гласящие: "Дальше этого места - не исследовано".