Самыми характерными приметами распада нравственных норм в «смертное время» являлись обман, воровство, грабеж и мародерство. Чаще всего обманывали на импровизированных рынках [19, с. 263; 41, с. 24]. Схема обмана была традиционной: предлагались на продажу или обмен суррогаты, по внешнему виду похожие на натуральные продукты. Так, вместо масла могли продать олифу, вместо манной крупы — «состав, из которого делался клей»;
«химический продукт», по выражению одного из блокадников, был, собственно главным объектом этих мошеннических операций [22, с. 77; 41, с. 24; 22, с. 74]. Впрочем, варианты могли быть самыми неожиданными — о них сообщалось даже в сводке германской службы СД, составленной весной 1942 г. [15, с. 182].
Были и более запутанные и драматические истории. В. Инбер рассказывала, как одна «аферистка», выследив мать и дочь в очереди, познакомилась с ними, «втерлась в доверие» и обещала устроить дочь судомойкой в военном госпитале: «Взяла у девочки обе карточки, ее и матери, за весь месяц и сорок пять рублей денег, взятые матерью у кого-то взаймы. Все это якобы для выкупа продуктов. И тут же в темноте исчезла» [15, с. 191]. Это, видимо, было последнее, что они имели [15, с. 191], и «аферистка», выманивая и жалкие по тогдашним меркам 45 рублей, несомненно, знала об этом.
Существовали и более легальные «формы» обмана, например, обвешивание в булочных и магазинах. Продавцам быстрее удавалось обмануть покупателей, когда хлеб выдавался сразу по нескольким карточкам и хищение его было не так заметно [1, с. 93]. В. Базанова, не раз обличавшая в своем дневнике махинации продавцов [5, с. 128], подчеркивала, что и ее домработницу, получавшую в день 125 г хлеба, «все время обвешивают грамм на 40, а то и на 80» [5, с. 129] – она обычно выкупала хлеб для всей семьи. Помимо этого, продавцам удавалось и незаметно, пользуясь слабой освещенностью магазинов и полуобморочным состоянием многих блокадников, вырывать из «карточек» при передаче хлеба большее количество талонов, чем это полагалось. Поймать в таком случае за руку их было сложно [4, с. 254]. В чем-то схожими были манипуляции с карточками в больницах и госпиталях. Примечательно, что они обнаруживают столь же простую схему обмана. Так, В. В. Враская, забрав дочь из больницы «в самом заморенном виде» 6 ноября 1941 г., увидела, что из ее «карточки» (она сдавала ее врачам, пока ребенок лечился) хотели вырвать «праздничный» талон для детей за 7 ноября. В. В. Враская добилась справедливости, только дойдя до главного врача [35. Л. 17]. Вообще воровство в больничных учреждениях (здесь уместнее вместо слова «обвешивание» употребить менее литературный термин «объедание») видимо было явлением распространенным. Недаром так сильно желали устроиться в них на любую должность и даже не скрывали (перед домашними, конечно) тех перспектив, которые это сулит в будущем. Во время проверки в феврале 1943 г. выяснилось, что в больницах им. Нахимсона и К. Либкнехта ежедневно «столуются» 6–8 медицинских работников. Схема махинаций тоже была немудреной: своих «карточек» они не сдавали в столовую, а питались за счет больных [28, с. 253]. Стоит предположить, что этот обычай возник не в феврале 1943 г., а ранее. Акты проверки госпиталя № 109 показал, что речь идет не о крохах хлеба и остатках с тарелок. Больные недополучили в декабре 1942 г.
22,7 % жиров, 49 % картофельной смеси, 9 % овощей, 50 % чая [28,
с. 253].
Пытались «объедать» даже детей в ДПР и детдомах, хотя, возможно, такие случаи являлись единичными. Прямых свидетельств почти нет, а косвенные (они имеются, хотя их тоже немного) требуют особо осторожного подхода и ряда оговорок. Контроль здесь, очевидно, был более строгим. Как вспоминал Л. Ратнер, достаточно было детям поднять крик, увидев, как «старуха-воспитательница» для себя «с быстротой фокусника стала ложкой сбрасывать что-то с каждой тарелки» [42, с. 149] – как ее уволили: быстро, без шума, без угроз отдать под трибунал и публикаций в газете о расстреле за воровство.
Хищения же в общественных и ведомственных столовых стали
притчей во языцех. Даже в столовой Союза писателей и не в очень голодные времена (в сентябре 1941 г.) обнаружилась «панама», по выражению Э. Голлербаха: «Отпускалось по 100 г хлеба и мясные продукты без карточек, между тем столовая отбирала у обедающих хлебные и мясные талоны» [8, с. 182]. Воровали и в столовых для детей и подростков. В том же сентябре представители прокуратуры Ленинского района проверили бидоны с супом на кухне одной из школ: «Один котел – очень жидкий суп. Другой – бидон – суп для преподавателей (обычный) и другой еще ("чей бидон? – не знаю") суп как каша» [41, с. 15]. В другой столовой, где обслуживались учащиеся 62-го ремесленного училища, был отмечен «ряд фактов обмера, обвеса в хлебе» [49. с. Оп. 1. Д. 78. Л. 5]. О случаях обворовывания посетителей в столовых имеются и другие свидетельства [48. с. Оп. 11. Д. 53. Л. 21]. И это продолжалось и после
«смертного времени». В докладе начальника УНКВД ЛО
А. А. Жданову 5 сентября 1942 г. говорилось о том, что только за
10 дней было зарегистрировано 10820 сообщений о недовольстве работниками столовых [28, с. 437]. Ввиду улучшения питания ленинградцев счет в хищениях позднее шел на килограммы. В феврале
1943 г. в столовой № 23 Куйбышевского района каждому «столующемуся» недодали овощей – 2 кг, белковых дрожжей – 2 кг 250 г., соевых продуктов – 2 кг 350 г. [28, с. 252].
Обмануть в столовых было тем легче, что инструкция, определявшая порядок и нормы выхода готовой пищи, являлась весьма сложной и запутанной. Техника воровства на кухнях в общих чертах была описана в цитировавшейся ранее докладной записке бригады по обследованию работы Главного управления ленинградских столовых и кафе: «Каша вязкой консистенции должна иметь привар
350, полужидкая – 510 %. Лишнее добавление воды, особенно при большой пропускной способности, проходит совершенно незаметно и позволяет работникам столовых, не обвешивая, оставлять себе продукты килограммами» [1, с. 267]. Случаи обвешивания скрыть было труднее, но они также не являлись исключением – особенно в столовых школ и детсадов, не говоря уж о яслях. Официальные проверки, вероятно, обнаруживали лишь верхушку айсберга. Проводились они не каждый день, не всегда скрупулезно и далеко не во всех столовых. И, скажем прямо, бывало, что проверяющих кормили на тех же обследуемых ими кухнях. С этим злом бороться было тем сложнее, что многие, в том числе люди, горячо протестовавшие против хищений, честные и порядочные, готовые помочь в беде другим, не всегда могли устоять перед соблазном получить лишнюю порцию, если им ее предлагали. Один из них, например, пытался через знакомую работницу столовой приобрести съестное:
«…Вчера было очень удачно. Я все же дипломат. Хотя не Литвинов, но…» [48. Оп. 11. Д. 59. Л. 13 об]. Другую блокадницу назначили заведующей стационаром, где питались «дистрофики»: «Может быть, что-нибудь выйдет в части подкормления» [29, с. 54]. И так было везде. Почти каждый, в той или иной мере, был хотя бы однажды кем-то облагодетельствован – военнослужащими, работниками столовых, госпиталей, больниц, партийных и комсомольских комитетов и государственных органов, детских учреждений, складов, пекарней, булочных, кондитерских и табачных фабрик. Брали, не спрашивая себя, откуда это взялось – то оправдываясь, что еда нужна для детей и истощенных родных, а то и без всяких извинений, потому, что не могли дальше терпеть голод.
Еще одним симптомом распада являлись грабежи квартир и
имущества горожан. Это облегчалось тем, что многие из них пустовали – их хозяева либо эвакуировались, либо все погибли. Грабежи, по свидетельству З. С. Лившиц, приняли чудовищные размеры1.
Грабили не только чужые квартиры. Случаи воровства отмечались и в общежитиях, институтах; один из рабочих, убиравших бомбоубежище, украл из находившегося там сейфа даже
«неприкосновенный запас» детского сада – галеты» [9, с. 192; 48.
Оп. 11. Д. 35. Л. 33 об.; 41, с. 47]. Перечень похищенного имущества нередко определялся нищенским блокадным бытом. Воровали, конечно, и ценные вещи, и одежду, но чаще всего дрова [47, с. 205]. Расхищали и личные библиотеки, иногда прямо на развалинах разбомбленных домов [40, с. 289, 298, 300, 303, 307] – и не только для растопки печей, но также из-за возможности выгодно сбыть книги: спрос на них не исчезал даже во время блокады.


1 Во многом этому способствовало отсутствие эффективной системы охраны правопорядка зимой 1941—1942 гг. Виновниками грабежа нередко считали управдомов (управхозов), дворников и соседей, и для этого, видимо, имелись основания. Сообщение о том, как начальник отдела милиции при помощи управдома вселился в квартиру погибшего на войне писателя О. Цехновицера и присвоил его вещи, было даже опубликовано в газетах [46, с. 77], но обычно такие действия совершались более осторожно. Управдомы и дворники опечатывали квартиры не только эвакуированных (и здесь было чем поживиться) [27, с. 91], но и умерших – а вот в этих случаях можно было даже обогатиться. В. М. Глинка с присущей ему пластичностью рассказал об одном из таких управдомов: «Это баба с ухватками и словарем кабака в это страшное время, 6 февраля 1942-го, нисколько не похудела, а приобрела еще более начальствующий голос и стала, не стесняясь… никого, ругаться матом. Как-то, когда мне случилось быть свидетелем того, что она выносит из соседней, вымершей начисто квартиры чемоданы и узел, она бросила мне, очевидно, на всякий случай: "В кладовую несу, чтобы в собес сдать". Квартиру опечатали. Ни о каком собесе тогда и речи быть не могло» [7, с. 183]. Иногда, когда скрыть хищения в чужих квартирах было трудно, управдомы делились частью присвоенного имущества с другими жильцами, — тем больше была уверенность, что последние не скажут об этом властям [38, с. 110]. Возможен был и другой вариант: соседи, обворовывавшие чужие квартиры, действовали при попустительстве, едва ли бескорыстном, управдомов [29, с. 54].
Еще одним источником наживы стало утаивание управдомами и дворниками сведений о смерти или эвакуации квартирантов. Это давало им возможность получать по их «карточкам» продукты для себя. Они пользовались и «карточками» тех жильцов, которые, опасаясь наказаний, возвращали их сразу, как только наступала смерть их родных. Иногда управдомы, сговорившись с дворниками, даже получали «карточки» на вымышленных лиц [37, с. 207].
Пожалуй, самым страшным по своим последствиям правонарушением во время блокады являлась кража продовольственных
«карточек». Их замена на новые была обставлена громоздкими бюрократическими ритуалами, участвовать в которых истощенные люди часто просто не могли. Она сопровождалась унизительной проверкой и осуществлялась крайне медленно; о равноценной компенсации за утраченные «карточки» не было и речи. До выдачи новых документов редко кто доживал, если не было возможности еще гдето подкормиться. «Я 10 дней жила без куска хлеба и ела в день только одну тарелку супа, у меня была украдена хлебная карточка», [43: Оп. 1. Д. 5] – рассказывала о постигшем ее горе А. И. Кочетова в письме к матери; но и ей пришлось идти к дальнему родственнику в надежде, что он чем-то поможет.
Часто «карточки» воровали, пользуясь скоплением горожан – обычно в булочных, магазинах, лавках [35. Л. 32 об]. У некоторых похищали «карточки» не один раз [44, с. 38] – возможно, высматривали в толпе наиболее изможденных, еле передвигавшихся людей. У одного из блокадников даже украли карточки, когда он упал в блочной в обморок [35. Д. 7. Л. 92]. При этом иногда действовали очень дерзко – как вспоминал Е. С. Коц, «вытаскивали чуть ли не на глазах… все карточки, мои, мамины… все столовые талоны» [24, с. 191]. Воровали и продукты, особенно во время эвакуации, при посадке в вагон, когда в страшной давке нельзя было усмотреть за всей поклажей, вывозимой из дома [14, с. 183].
Симптомом усиления распада нравственных норм в «смертное время» стали нападения на обессиленных людей: у них отнимали и
«карточки», и продукты [5, с. 55, 62]. Чаще всего это происходило в булочных и магазинах [36. Д. 2. Л. 4], когда видели, что покупатель замешкался, перекладывая хлеб и продукты с прилавка в сумку или пакеты и «карточки» в карманы и рукавицы. Нападали грабители на людей и рядом с магазинами. Нередко голодные горожане выходили оттуда с хлебом в руке, отщипывая от него маленькие кусочки и были поглощены только этим, не обращая внимания на возможные угрозы. Часто отнимали «довесок» к хлебу – его можно было легче выхватить и быстрее съесть [11, с. 544]. Жертвами нападений являлись и дети. У них скорее можно было отнять продукты [5, с. 72].
Грабили иногда столь ловко и профессионально, похитители
так внезапно появлялись и быстро исчезали, что можно усомниться,
все ли из них являлись дошедшими до крайней степени истощения «дистрофиками», отчасти это относится и к массовым грабежам. Какой-то элемент организации, пусть и примитивной, здесь, конечно, отрицать нельзя. Нужно было хотя бы на время сплотить разношерстную толпу, направить ее действия в определенное русло, придать им необходимую жесткость и смелость.
«На нашей машине в 6 часов утра вывозили хлеб с хлебозавода. При выезде из ворот в кузов машины прыгнуло пять человек… Григорьев остановил машину и, как он рассказывает, точно из-под земли выросла толпа человек в пятьдесят, которая набросилась на хлеб… Успели растащить около 100 кг хлеба», – записывала в дневнике 20 января 1942 г. И. Д. Зеленская [48. Оп. 11. Д. 35. Л. 56]. По тому же, весьма простому сценарию, осуществлялись и другие массовые грабежи [5, с. 60]. Вряд ли шофер мог скрупулезно пересчитать такое количество грабителей (да и не имел он для этого времени) и не исключено, что от него ждали соответствующих оправданий — но слаженность действий нападавших была налицо. Обычно же в коллективных ограблениях всегда проступают черты стихийных импровизаций. И не случайно почти все грабежи произошли в январе 1942 г., особенно во второй его декаде. тогда из-за аварий на трубопроводах (что, кстати, можно было предугадать) прекратилась подача воды на хлебозаводы и они остановились. Попрятавшиеся куда-то в эти дни (12–15 января
1942 г.) «ответственные работники» занимались спасением горожан лишь в той мере, чтобы не выглядело предельно наглым их бездействие во время беспримерной эпидемии массовых смертей.
«Часть хлеба потоптана ногами» – это случилось при разгроме
«толпой народа» магазина № 8 Приморского райпищеторга 12 января 1942 г [12, с. 419]. Тогда похитили 50 кг хлеба и арестовали
24 человека [12, с. 419]. Где уж тут говорить об «организации» – этот «потоптанный» хлеб лучше прочих свидетельств воссоздает картину беспорядочного, эмоционального и импульсивного движения доведенных до отчаяния в бесконечных очередях голодных людей, возможно впервые за несколько месяцев державших в руках целую буханку хлеба. В разгромах магазинов № 97 Красногвардейского ППТ и № 12 Ленинского РПТ в январе 1942-г. стихийность заметна в самой последовательности действий разъяренной толпы – сломали прилавок, бросали кирпичи, ворвались в кладовую [12, с. 419]. Это не те грабители, которые в мгновение ока хватали с прилавка хлеб и исчезали в темноте. Это те, кто отстояв несколько часов в очереди на лютом морозе, возмущался, увидев пустой магазин, кто требовал выхода заведующих в зал и гневно реагировал их объяснения, кто хотел проверить, не лгут ли они и взламывал подсобные помещения, ища в них хлеб [51, с. 152–153].
Не составляло особого труда вглядеться и в лица многих из тех, кто нападал на покупателей в булочных и магазинах. Истощенные, они не могли далеко уйти. Обычно это были дети и подростки [28, с. 414]. Их родные или погибли, или не могли заботиться о них – а
125-граммовый паек хлеба для детей и иждивенцев означал медленную смерть, если не было возможности что-то продать, обменять или выпросить. Они никому не были нужны. У них не имелось иного пути, как идти к булочным и магазинам. Кто-то просил милостыню, кто-то отчаявшись ее получить и не имея сил больше терпеть, нападал на таких же истощенных прохожих.
Уйти, отняв хлеб, удавалось не всем. «Оба они бежали на ватных ногах» – такими увидел «парнишку лет пятнадцати» и ограбленную им пожилую женщину Л. Разумовский [41, с. 40]. Свидетельницей другой сцены стала В. Б. Враская: «Я шла по Литейному и увидела, что… молодой парень выхватил у женщины кусок хлеба, который та несла в руке» [35. Л. 26]. В. Б. Враская заметила, как он торопился его съесть, поскольку «от побоев уйти он не был в состоянии» »[35. Л. 26].
Хлеб обычно съедали здесь же, на месте [16, с. 243–244], несмотря на начавшееся избиение. Б. Капранов писал в дневнике в декабре 1941 г. о девушке, выхватившей хлеб в магазине: «…Стала в углу жадно есть. Продавщица ее стала ругать и бить. Но она только и отвечала: "Я голодна, я хочу есть"» [21, с. 42]. Другие очевидцы расправ никаких оправданий похитивших продукты не приводят. В жуткой сцене, когда кусок хлеба пытались вырвать из окровавленного рта, им было не до слов. Ни объяснений, ни извинений: крики ограбленных, плач избиваемых. «Мальчишки, особенно страдавшие от голода… бросались на хлеб и сразу начинали его есть. Они не пытались убежать: только бы съесть побольше, пока не отняли. Они заранее поднимали воротники, ожидая побоев, ложились на хлеб и ели, ели, ели», – вспоминал Д. С. Лихачев» [30, с. 471]. Таких свидетельств много, и не только о подростках, но и людях разного возраста [29, с. 174].
Вот обычная сцена. Кто-то замешкался, получая свой паек. Рядом стояла «щупленькая и изможденная» 12-летняя девочка. Она
«буквально коршуном подлетела к прилавку, схватила хлеб… и моментально выскочила на улицу… Девочка, как клещами, вцепилась в хлеб, на ходу отрывая куски и, не жуя их, глотала. С нее сорвали платок, били ее с остервенением, чем попало» [10. Л. 96].
Хлеб был съеден весь, неостановимо, с лихорадочной быстротой. Похоже, она даже не чувствовала побоев [10. Л. 29–30] – лишь бы не отняли, лишь бы удалось отщипнуть одну, вторую крошку… Вероятно, боль, стыд от унижения, страх побоев пришли позднее, когда на миг ослабело это жуткое, давящее чувство голода: «Девочка каким-то маленьким комочком повалилась на мокрую мостовую и безутешно заплакала» [10. Л. 30]. Так, свернувшись «комочком», было легче сносить новые удары. Так, слезами, можно было вызвать жалость у избивавших ее.
«Толпа разошлась» – этот последний эпизод сцены передан сухо, отрывисто, словно все совершалось молча. Может, кто-то здесь и ощутил раскаяние и стыд – нашлись ведь в толпе те, кто пытался пресечь «бесполезное и безобразное избиение» [10. Л. 30]. О случаях самосудов с летальным исходом сведений нет. Порядок восстанавливался быстро, и, когда это было возможно, похитителей передавали милиции [21, с. 244]. Избиение не являлось каким-то актом методично осуществляемой мести. Хотели только вернуть себе часть вырванного хлеба, не разбирая при этом средств и не держась цивилизованных приемов. Ставкой была жизнь. Действуя иначе, рисковали остаться без крошки и такого хлеба – окровавленного сырого месива. Один из блокадников сообщал, как убегавшего с чужим хлебом подростка женщины из стоявшей рядом очереди за молоком избивали бидонами – в хаосе драки брались за все, что подвернулось под руку.
Но и здесь мы видим тех, кто пытался защитить избитых. Они, услышав крик: «Бейте, чтобы он в следующий раз так не делал», просили: «Не бейте»[18, с. 81]. Может быть их и не было много, но требовалась смелость, чтобы заступиться, да еще когда рядом плачет ограбленная женщина. Вот еще одно свидетельство, вдвойне ценное тем, что принадлежало блокаднице, у которой мальчик вырвал ее паек. Она побежала за ним вместе с милиционером и заметила, где мальчик спрятался и как, плача, ел ее хлеб. Она пожалела его – толкнула за дверь. Он, ожидавший, возможно, худшего, даже укусил ее. Милиционер ушел, а мальчик, увидев, как женщина плачет, вернул ей хлеб [25, с. 102–103].
На первый взгляд этот рассказ может показаться даже приукрашенным и отражающим нормы этики более позднего времени. Но приведенные в нем подробности события, не нужные для «выстраивания» идеализированных авторских самохарактеристик, побуждают отнестись к нему с должным доверием. Чувство сострадания в позднейших рассказах о блокаде, вероятно, проступало более рельефно – это заметно при сравнении с дневниками военных лет. Но, даже допуская и поправку на время, стоит предположить, что этот след милосердия остался в памяти людей не случайно. Обратим внимание на использование в мемуарах Д. С. Лихачева и в В. Петерсона в одном предложении трех одинаковых слов при описании избиения: «ел, ел, ел», «жевал, жевал, жевал». Это признак особого переживания человеческой трагедии – для того, чтобы передать эмоциональное напряжение, одного слова кажется мало. Страшные картины блокадной повседневности вбиты, будто гвоздями, в сознание ее свидетелей такими однообразными, как звук метронома, глаголами. «Как бедную… девушку били за хлеб… Мне было… жалко, я не знала, как мне помочь ей. Бьют, отняла у кого-то хлебушек то… Ее бьют! Ногами, я не могла смотреть! Она не выпустила… хлеб, пока не съела, как бы ее не били» [19, с. 62].
И все-таки в рассказах об избиении тех, кто отнимал хлеб, мало сочувствия. Они обычно сдержанны, хотя редко кто из очевидцев расправ не обращал внимания на истощенность доведенных до отчаяния людей. Последних можно понять, но каково было их жертвам. И у них оставались такие же истощенные, все время просившие есть дети, не имевшие сил встать с постелей их родные и близкие. Возьмите любой блокадный дневник и увидите, с каким нетерпением ждали возвращения из булочных с хлебом. Рассчитывали, на сколько маленьких частей его надо поделить, чтобы дожить до следующего дня, как добавить к нему «черной хряпки» (гнилых капустных листьев), студня из клея и из ремней и сделать их сытнее, как обменять кусок хлеба на витамины для опухших беззубых от цинги людей, как с выгодой отдать его за граммовую порцию масла или стакан молока для угасающего ребенка.
Блокадник М. Пелевин вспоминал о семье Клеваничевых. Никто
в ней не получал больше 125 г, кроме старшей сестры Аллы. Она, чем могла, поддерживала своих маленьких сестер. «Что было бы с этими малютками, если бы не Алла… Когда Алла встает , то даже еле слышные ее шаги не оставляют никого в покое. Все просыпаются и молча провожают ее в путь. Вот дверь за ней закрывается и наступает напряженное ожидание» [39. Ф. 1273. Д. 36. Л. 30–31].
Вырвут у нее кусок хлеба – и куда ей идти, кого просить, как смотреть в глаза тем, кто доверил ей «карточки», что говорить голодным плачущим детям.
Еще одна скорбная деталь блокадного быта, мимо которой нельзя пройти – мародерство. Мародерство даже на городских улицах, в т. ч. центральных, а не только в глухих дворах, стало частью блокадной повседневности. «…Стаскивают с покойников шапки, сапоги, выворачивают карманы, воруют карточки продуктовые и все имеющиеся ценности» – этот фрагмент письма В. А. Заветновского дочери содержит с исчерпывающей полнотой перечень обычных тогда мародерских действий [35. Л. 3 об.].
Ценнее всего были в это время продовольственные «карточки» и отчасти деньги. Очевидцы тех дней не раз обращали внимание на неестественно разведенные, заломленные руки умерших. Возможно, рылись в одежде еще живых людей, тела которых позднее окоченели на лютом морозе. Г. Кулагин увидел, что даже на сборном заводском пункте, куда приносили мертвых, у них были вывернуты карманы [26, с. 161].
«Почти все разуты» – такой деталью заканчивает он свое описание [26, с. 161]; ее отмечают и другие блокадники [31, с. 160]. Снимали, скорее всего, валенки [4, с. 250] – для тех, кто месяцами жил в промерзших домах, они имели большую ценность. Весной 1942 г., когда валенками стали реже пользоваться, брали и туфли [43. Оп. 1р. Д. 140. Л. 24], помимо обуви, снимали с мертвых и одежду, причем сообщавший об этом Б. Михайлов отметил, что воровали и те покрывала, в которых покойников выносили (вернее, выбрасывали) на улицу [48. oп. 11. Д. 53. Л. 10].
Более всего примечательна скорость, с которой нередко действовали мародеры. Так, М. И. Воробьева вспоминала: «Однажды я заняла очередь за хлебом, его долго не везли и я ходила домой греться. Возле тропинки лежала мертвая женщина, вначале она была полностью одета – теплый платок, пальто, валенки, но по мере моего хождения туда и обратно ее постепенно раздевали. Сначала сняли валенки, потом пальто и юбку» [6, с. 77]. О таком же случае говорит и М. Н. Котлярова [1, с. 127]. В различных районах, на разных улицах – один и тот же лейтмотив действий. Это определенно указывает на их неслучайность, хотя мы и лишены возможности оценить их масштаб. Какая-то не знающая осечки готовность без промедления, не стесняясь ничем, начать грабежи, говорит о многом. Сомнительно, чтобы этим занимался один и тот же человек, кем-то спугнутый и затаившийся – при всех обстоятельствах он бы управился все-таки быстрее. Чем больше одежды снимали с умершего, тем быстрее преодолевались и моральные табу, и тем, возможно, прочнее осознавали безнаказанность и обыденность совершаемого поступка. Может, кому-то трудно было оказаться здесь первым, но не исключено, что ставшее предельно открытым зрелище неостановимого мародерства для кого-то делало участие в нем менее отталкивающим и приемлемым.
Не всегда ясно, обворовывали ли людей умерших или еще находившихся в состоянии агонии, и быть может даже кратковременного голодного обморока. Мародеры, опасаясь быть застигнутыми врасплох, едва ли имели время, чтобы понять, скончался ли упавший человек. Все требовалось делать быстро, да и вряд ли это могло в ряде случаев кого-то остановить. В. М. Глинка откровенно в своих записках рассказал о том, чему был свидетелем, идя по Арсенальной набережной в декабре 1941 г. Он увидел, что шедший впереди него мужчина упал и не делал никаких движений. «А другой, встречный, остановился около упавшего, опустился на колени, стал расстегивать у лежавшего пуговицы на пальто и полез рукой за борт. Умиравший слабыми толчками отталкивал руки грабителя» [7, с. 178].
В. М. Глинку опередил шедший позади него красноармеец, отбросив мародера. Грабитель и его жертва лежали на снегу, еле шевелясь. Когда через «двадцать шагов» В. М. Глинка обернулся, он увидел, как мародер, словно паук, «опять навалился на умиравшего и роется в его карманах» [7, с. 178–179].
Незаметнее всего было грабить на кладбищах, но до них не всякий, решившийся на мародерство, мог дойти. «Кладбища превратились в многотысячную свалку трупов… Все они ограблены», – записала в дневнике 1 марта 1942 г. И. Д. Зеленская [48. оп. 11. Д. 35. Л. 65 об.], но, вероятно, ей трудно было удержаться от гиперболичности, вызванной сильным эмоциональным потрясением. Едва ли на каждый из этих тысяч трупов ей удалось взглянуть, хотя заметим, что граничившее с цинизмом неуважение к телам погибших вполне могло создать впечатление о процветавшем тут воровстве. Не исключено, что грабили и члены похоронных команд, ко всему быстро привыкавшие. По единичным свидетельствам трудно, правда, понять, считали ли они это мародерством или подготовкой трупов к захоронению. Вероятнее всего, в большинстве случаев грабеж начинался еще до отправки покойных на кладбище. Условия для этого имелись: не охранялись даже места их массовых скоплений в черте города.
Изучая причины мародерства, всегда отмечаешь одно обстоятельство: грабеж мертвых не объяснить только борьбой за жизнь. О
продовольственных «карточках» и деньгах нет смысла спорить, – но так уж ли необходимы были пелены и одеяла с умерших или туфли. Что-то, конечно, несли на рынки для обмена – но много ли хлеба можно было по тогдашней блокадной шкале выменять на чулки или юбку? Возникает ощущение, что все такие действия имеют отношение не столько к военному, сколько к довоенному быту. Есть свидетельства о том, как буквально со стоном решались нести одежду на продажу, как вспоминали при этом, сколько времени копили деньги на пальто или платье и как трудно это далось. Это чувство прошлой нищеты никуда не ушло. Не всякий (далеко не всякий!) мог протянуть руку и снять платок с умершей – но соблазн был, он имел мотивацию, и отрицать его бесполезно, особенно, если учесть, сколь слабой являлась охрана правопорядка в «смертное время». Было, наверное, еще и другое – общее снижение уровня цивилизационных и, вследствие этого, моральных эталонов. И оправдания находили быстрее и легче, и на других, столь же озабоченных выживанием и часто не разбиравших средств, можно было не всегда оглядываться.
В грабежах, воровстве, обмане и мародерстве, являвшихся обычными симптомами распада человеческой этики, принимали участие далеко не все горожане – а если быть точнее и принять во внимание совокупность не только прямых, но и косвенных свидетельств – лишь малая их часть. Сами эти действия не являлись чем-то новым и не вызваны одним только кошмарным блокадным бытом. Правонарушения подобного рода (разве что за исключением мародерства и грабежа хлебных подвод) стали повседневностью и в довоенном и в послевоенном Ленинграде. В мирное время корысть и жадность удавалось подавить угрозами и репрессиями, а что можно было противопоставить стремлению блокадников избежать смерти? Страх наказания той же смертью? Верили, что может быть все сойдет с рук, если оказаться сильнее и проворнее своей жертвы, но точно знали, что умрут, не найдя иных источников пропитания, кроме кладбищенских 125 г.
Признаками распада являются не столько эти правонарушения как таковые, сколько то, что они стали возможны (или не прекратились) во время беспримерных человеческих страданий. Не просто отнимали хлеб, но понимали, что ограбленный ими человек вскоре умрет, и не могли не понимать этого: путь к любой булочной шел через трупы. Понимали, до какой степени дошли люди, безостановочно отрывающие кусочки от крохотного пайка, выйдя из магазина, понимали, что иначе они могут не дойти до дома. Понимали, что почти у каждого из ограбленных и обворованных имелись голодные родственники. Понимали, что этот шатающийся, бледный ребенок, которого послали в магазин, потому что все его родители слегли, не может оказать никакого сопротивления…
Не менее прискорбны этические последствия таких поступков. Пусть лишь несколько человек решались снять вещи с мертвого, но вид не убранного и за несколько дней трупа с голыми ногами мог снизить порог дозволенности и у многих из тех, кто был очевидцем этого зрелища или слышал о нем. Не участвовали в избиениях, но привыкали к нему, и видели, как ползают в крови, не имея сил встать, исхудавшие дети и подростки – а разве это не способно было вызвать черствость и безразличие.
Можно предположить, что стремление погреть руки на народной беде не было первоначально четко осознаваемой целью и у некоторых продавцов: прежде всего хотели спасти себя и своих близких, конечно, за счет других. Но не могли удержаться, появлялся дух наживы, и акт собственного спасения превращался в акт «цивилизованного» грабежа несчастных, обессиленных, оказавшихся на блокадном дне – грабежа с целью обогащения. Если возможны страшные, немыслимые еще недавно преступления, то не следует ли менее бурно реагировать на мелкие нарушения этики? Следует ли себя считать виноватым, если речь идет не о грабеже, а о том, чтобы отвернуться от упавшего на снег, не ответить на просьбу о помощи? Все это впитывалось человеком, могло им усваиваться даже подсознательно, стало привычной реальностью, задевающей далеко не всех, не требующей эмоционального отклика. Все это не возникло внезапно, но исподволь начинало предопределять мотивы его поведения: с чем-то надо смириться, на что-то не надо тратить слов – не удивляться, не сердиться, не обещать, не спрашивать себя…

Список литературы
1. 900 героических дней. Сборник документов и материалов о героической борьбе трудящихся Ленинграда в 1941 –1944 гг. – М.; Л., 1966.
2. Аверкиев И. А. [Стенографическая запись воспоминаний] // Оборона Ленинграда. 1941 –1944. Воспоминания и дневники участников. Л., 1968.
3. Базанова В. Вчера было девять тревог // Нева. – 1999. – № 1.
4. Блокадный дневник А. И. Винокурова. 28 февраля 1942 г. // Блокадные дневники и документы.
5. Блокадный дневник Н. П. Горшкова // Блокадные дневники и документы. – СПб., 2004..
6. Воробьева Л. И. Лунные ночи войны // Откуда берется мужество.
7. Глинка В. М. Блокада // Звезда. – 2005. – № 1.
8. Голлербах Э. Из дневника 1941 года // Голоса из блокады. Ленинградские писатели в осажденном городе.
9. Горышина Т. Ради жизни // Нева. – 1999. – № 1.
10. Гусарова М. А. Мы не падали духом // Откуда берется мужество.
11. Давидсон А. Б. Первая блокадная зима. Воспоминания // Отечественная история и историческая мысль в России XIX –XX веков. – СПб., 2006.
12. Докладная записка начальника управления продорганами Ленинграда П. С. Попкову. 15 января 1942 г. // Ленинград в осаде..
13. Звезда. – 2005. – № 9.
14. Ильина И. От блокады до победы // Нева. – 2005. – № 5.
15. Инбер В. Собр. соч. Т. 3. – М., 1965.
16. Интервью с А. Г. Усановой // Нестор. – 2003. № 6.
17. Интервью с А. Н. Цамутали // Нестор. – 2003. № 6.
18. Интервью с Л. П. Власовой // Нестор. – 2003. № 6..
19. Интервью с М. В. Васильевой // Нестор. – 2003. № 6.
20. Интервью с С. П. Сухоруковой // Нестор. – 2003. № 6.
21. Капранов Б. Дневник. 15 декабря 1941 г. // Будни подвига.
22. Ковальчук В. М. 900 дней блокады. Ленинград. 1941 –1944. – СПб., 2005.
23. Котов С. Детские дома блокадного Ленинграда.
24. Коц Е. С. Эпизоды, встречи, человеческие судьбы // Публичная библиотека в годы войны.
25. Красюкова З. В. Из дневника памяти // Ленинградская наука в годы Великой отечественной войны. – СПб., 1995.
26. Кулагин Г. Дневник и память. О пережитом в годы блокады. – Л., 1978.
27. Левина В. Г. Я помню… Заметки ленинградки. – СПб., 2007. 28. Ленинград в осаде: сб. док-тов о героической обороне Ленинграда в годы Великой Отечественной войны. 1941–1944. – СПб.
29. Лившиц З. С. Дневник. 22 марта 1942 г. // Будни подвига. Блокадная жизнь ленинградцев в дневниках, рисунках, документах. СПб., 2006.
30. Лихачев Д. С. Воспоминания. – СПб., 1997. – С. 456.
31. Люблинский В. С. Бытовые истории уточнения картин блокады. 14 февраля 1942 г. // В память ушедших и во славу живущих. Письма читателей с фронта. Дневники и воспоминания сотрудников Публичной библиотеки. – СПб., 1995.
32. Максимов Т. Воспоминания о ленинградской блокаде. – СПб., 2002.
33. Михайлов Б. На дне войны и блокады. – СПб., 2001.
34. ОР РНБ. Ф. 1037.
35. ОР РНБ. Ф. 1273.
36. ОР РНБ. Ф. 368.
37. Павлов Д. В. Ленинград в блокаде.
38. Память о блокаде. Свидетельства очевидцев и историческое сознание общества. СПб., 2005.
39. Пелевин М. П. Повесть блокадных дней
40. Публичная библиотека в годы войны. – СПб., 2005.
41. Разумовский Л. Дети блокады // Нева. – 1999. – № 1. – С. 15.
42. Ратнер Л. Вы живы в памяти моей. Воспоминания блокадного мальчика // Нева. – 2002. – № 9.
43. РДФ ГММОБЛ.
44. Ригина Т. Д. Карельское студенческое братство // Откуда берется мужество. Воспоминания петрозаводчан, переживших блокаду и защищавших Ленинград. – Петрозаводск, 2005.
45. Терентьев-Катанский А. Неразорвавшийся снаряд // Нева. – 2001. – № 1.
46. Три письма из блокады // История Санкт-Петербурга. – 2006. – № 6.
47. Хрусталева Н. Воспоминания о четырехлетней девочке // Нева. – 1999. – № 1.
48. ЦГАИПД. Ф. 4000.
49. ЦГАИПД. Ф. К-118.
50. Чуковский Н. О том, что видел. – М., 2005.
51. Шулькин В. Воспоминания баловня судьбы // Нева. – 1999. – № 1.