Самое необходимое условие при оценке событий Кавказской войны – избежать тенденциозности, оставаясь в рамках научности: не умалять значение борьбы горских народов за свою свободу и независимость, при этом не идеализируя их патриархальнотрадиционный жизненный уклад, отмечая негативные проявления и последствия русского влияния на Кавказе, не отрицать его безусловно прогрессивную роль.
И. Дзюба, предлагая взглянуть на события Кавказской войны XIX в. через восприятие известных российских писателейсовременников, отмечает обратную сторону проблемы присоединения к империи: «В европоцентрической модели цивилизации самобытная культура горцев, имевшая древние корни и традицию, представлялась бесперспективной, рудиментом патриархального состояния, обреченной уступить место принесенному извне прогрессу. Субъектом цивилизирования должна была стать Россия, и Пушкина тревожило лишь одно: чтобы способы цивилизирования были помягче... Лермонтову пришлось восстать против стойких предубеждений и представлений своего общества и своей офицерскодворянской касты и представить Кавказ как арену исторической драмы, превращенный в грандиозную бойню, место удовлетворения тщеславий, высвобождения атавистических инстинктов, добычи чинов, орденов, пенсий, карьер, богатств… Лев Толстой снял экзоторомантизирующий визию Кавказа, дал в контексте мирообъясняющих поисков личности суровую реалистическую картину столкновения двух сил, стихийно-автохтонной и государственнонаправленной, жуткую конкретность уничтожения целого самобытного мира» [7].
Воззрения горцев на возможность войны и мира с империей хорошо иллюстрирует следующий эпизод в версии адыгейского просветителя С. Сиюхова – приезд императора на Кавказ: «Император Александр объяснял горцам неизбежность покорения их территории: Кавказ непременно будет в составе России, благоразумнее примириться с исторической необходимостью подчинения. В этом случае изнурительная война закончится и горцам гарантируется безопасность и благополучие, сохранится их самобытность и религиозная самостоятельность, империя не будет вмешиваться в их внутренние дела. "Царское слово крепкое, и я торжественно заявляю, что мое слово будет свято и нерушимо, это все я подтвержу царским указом". Народ слушает перевод полковника Лоова. Выступает старейшина Хаджимуко-Хадже: "У меня любовь к Родине так велика, что был готов любой ценой сохранить ее для наших детей. Но теперь я вижу, что у нас не хватит сил оружием отстоять наши земли. Пришло время, когда мы должны войти в одно из соседних государств… Нам ближе религия Турции, но она не хочет оказать нам военной помощи… Русских много, нас мало, силы неравные, и нам не устоять! Мое мнение – принять предложение русского царя, покориться судьбе, за это Бог не осудит нас…". Другой старейшина, обращаясь к императору, к истории, ответил как "держава державе": "Русский царь сказал то, что должен был сказать по своему долгу. Я не осуждаю его, просто наше желание не совпадает с его желанием… Русскому царю очень понравился Кавказ, и вот уже 60 лет он ведет войну за его покорение. Но и нам люба и дорога наша родинамать, и мы, не жалея жизней, защищаем и отстаиваем ее... Кавказ будет или нашей колыбелью, или нашей могилой… Мы гибнем, но лучше гибель, чем рабство…"» [20, с. 88–92].
В этом отрывке как нельзя более четко прослеживаются две линии, согласно которым могли мыслить и действовать горские народы, налицо и психология, и мотивация, и менталитет. Следует также отметить, что именно вторая точка зрения главным образом превалировала. Она вполне соответствовала менталитету горцев, их миру. Они защищали свою землю как источник жизни, защищали свою культуру, свой образ жизни и в конечном счете свое право на жизнь.
В лице горских народов империя приобрела необычных граждан: они вовсе не соответствовали представлению о «хороших подданных», не старались подчиняться общеимперским законам, предпочитая традиционные адаты [2; 3; 12; 11; 13], слабо вступали в рыночные отношения и первое время не спешили переселяться на плоскость, о перенятии «европейской культуры» и не помышляли.
Интересно, что у такого известного русского мыслителя, как Н.Я. Данилевский, не нашлось после Большой Кавказской войны добрых слов в адрес горских народов региона: «Кавказские горцы – и по своей фанатической религии, и по образу жизни и привычкам, и по самому свойству обитаемой ими страны – природные хищники и грабители, никогда не оставлявшие и не могущие оставить своих соседей в покое» [6, с. 31].
Виднейшие представители имперской администрации утверждали примерно то же, что и А.П. Ермолов в своей записке Александру I в 1818 г.: «беспрестанно изобличаются они в воровствах, нападении и увлечении в плен наших людей, нет спокойствия и безопасности. Они посмеиваются легковерию нашему к поручительствам их и клятвам, и мы не перестаем верить тем, у кого нет ничего священного в мире» [9].
Непонимание политического разрешения ситуации горцами, воевавшими с армией империи в соответствии с собственными традициями и представлениями, остававшимися неизменными в течение веков, хорошо иллюстрирует следующий отрывок: «При
заключении Адрианопольского трактата, в 1829 году, Порта отказалась в пользу России от всего восточного берега Черного мор и уступила ей черкесские земли, лежащие между Кубанью и морским берегом, вплоть до границы Абхазии, отделившейся от Турции еще лет двадцать тому назад. Эта уступка имела значение на одной бумаге – на деле Россия могла завладеть уступленным ей пространством не иначе как силой. Кавказские племена, которые султан считал своими подданными, никогда ему не повиновались. Они признавали его, как наследника Магомета и падишаха всех мусульман, своим духовным главой, но не платили податей и не ставили солдат. Турок, занимавших несколько крепостей на морском берегу, горцы терпели у себя по праву единоверия, но не допускали их вмешиваться в свои внутренние дела и дрались с ними или, лучше сказать, били их без пощады при всяком подобном вмешательстве.

Уступка, сделанная султаном, горцам казалась совершенно непонятною. Не углубляясь в исследование политических начал, на которых султан основывал свои права, горцы говорили: "Мы и наши предки были совершенно независимы, никогда не принадлежали султану, потому что его не слушали и ничего ему не платили, и никому другому не хотим принадлежать. Султан нами не владел и поэтому не мог нас уступить". Десять лет спустя, когда черкесы уже имели случай ближе познакомиться с русской силой, они все-таки не изменили своих понятий. Генерал Раевский, командовавший в то время черноморскою береговою линией, пытаясь объяснить им право, по которому Россия требовала от них повиновения, сказал однажды шапсугским старшинам, приехавшим спросить его, по какому поводу идет он на них войной: "Султан отдал вас в пеш-кеш, – подарил вас русскому царю". "А! Теперь понимаю, – отвечал шапсуг и показал ему птичку, сидевшую на ближнем дереве. – Генерал, дарю тебе эту птичку, возьми ее!" Этим кончились переговоры. Было очевидно, что при таком стремлении к независимости одна сила могла переломить упорство черкесов. Война сделалась неизбежною» [21].
Русских приводила в изумление и вызывала осуждение подвижность поведения горцев в постоянно менявшихся местных условиях, негативное отношение к пацифизму и непривычные этические нормы, распространенные работорговля и захват заложников, преследование кровников. Между тем эти традиции были великолепно приспособлены к местным условиям.
Здесь налицо непонимание, связанное не столько с этнопсихологическими моментами, но если рассматривать вопрос глубже, в том, что формирует национальный характер и особенности поведения. Первопричиной выступает временное отстояние – принадлежность обществ противников разным историческим эпохам, различия в построении общества, в среде, в реалиях жизни.
Социальные отношения у горцев квалифицировали как родоплеменные, феодально-рабовладельческие, полуфеодальнополупатриархальные, феодальные, раннефеодальные, развитые феодальные, многоукладные и т. п. [15].
Горцы, принадлежащие к эпохе военной демократии или начала феодализма, представляли собой милитаризованное патриархальное общество, которому историки империи справедливо находят аналогии в лице древних германцев или спартанцев: «…сии обычаи и правовые порядки…обнаружили поразительную живучесть в среде туземцев Кавказа, обычаи и порядки настолько древние, что о них идет речь еще у писателей Греции и Рима» [11, с. 9]. Однако на бытовом уровне подобные исторические, психологические, мировоззренческие противоречия оказались фатальными, непрестанно порождая проблемы понимания, взаимные обвинения и конфликты.
Для понимания истоков этнопсихологии и менталитета необходимо обращение к культуре, созданной тем или иным этносом; культуре духовной, религиозной, правовой. В то же время культура, даже в рамках одного общества, понятие не статичное – это всегда процесс, движение и развитие ее форм. Это справедливо и для консервативных, и закрытых обществ, и более демократических.
Культура горцев Северного Кавказа в силу геополитического положения самого края исторически сложилась в условиях взаимодействия. Это утверждение может показаться спорным, так как даже в XIX в. исследователям она виделась весьма архаичной; глубокую историческую память и приверженность традициям все отмечали как ее отличительные черты. Однако еще Ковалевский, анализируя институт права у горцев, писал об иранском, греческом и римсковизантийском влиянии; влиянии хазар, арабов и татар [11]. Естественно, что взаимодействие и контакты цивилизаций, имевшие место на Северном Кавказе, явились одной из формирующих сил и в культуре.
«При определении пространства взаимодействия цивилизаций нужно иметь в виду, что здесь могут контактировать друг с другом сообщества, находящиеся на разных стадиях развития. Так, в Северном Причерноморье греко-римская цивилизация, находившаяся на пике своего жизненного цикла, вступила во взаимодействие со скифской протоцивилизацией, которая так и не завершила своего формирования, а также с доцивилизационными или протоцивилизационными обществами сарматов, аланов, готов, гуннов. В дальнейшем эти земли стали местом как общения, так и столкновений византийской, восточно-славянской, западно-европейской, монгольской и мусульманской культур» [10].
Сказанное о Северном Причерноморье справедливо и для Северного Кавказа, который также с древнейших времен служил площадкой взаимодействия цивилизаций. И в этом свете можно рассмотреть следы влияния его в культуре народов, населяющих этот район.
Многие исследователи сходятся во мнении, что значительные культурные различия – основной критерий непонимания, возникшего среди двух сторон во времена Кавказской войны. Любая культура развивается в некоем пространстве, в соседстве с другими, и элемент взаимодействия в этом развитии весьма значителен. В последнее время, говоря об истории России, начинают с районов Северного Причерноморья; надо сказать, что территория эта близка и Северному Кавказу, соответственно, в глубоком историческом прошлом можно обнаружить некоторые культурные тождества.
Кавказская культура имеет очень древние корни, благодаря преемственности поколений и традиции, она не претерпевала существенных изменений в течение долгого исторического периода. Если проанализировать систему правовых и религиозных положений, возникает любопытная картина культурных заимствований и наслоений: иранский, греческий, византийский, хазарский, арабский следы, вплетенные в полотно культуры, берущей начало в родовом устройстве и даже еще раньше во времена матриархата.
Можно отметить целый ряд юридических обычаев и обрядов, происхождение которых не может быть объяснено порядками родового агнатического устройства, и необходимо предполагать существование матриархата [11, с. 19].
Заключение браков с представительницами других родов, характер таинственности, придаваемый отношениям супругов, обычай аталычества – все это черты материнского права. «В обществе, в котором право на приобретенных из чужого рода женщин признается за всеми нареченными братьями, совершенно понятным является обычай, по которому лицо, вступившее в более тесную связь с женщиной, чтобы не навлечь на себя недовольства других, избегает всего, что могло бы служить выражением исключительности присвоенных им прав над нею, как то: свидания с ней в присутствии посторонних лиц, публичного обозвания ее женой, или явного заявления, что рожденные от нее дети, имеют его своим отцом» [11].
Обычаи и порядки, существовавшие у горцев, весьма схожи с древними римскими и, естественно, не по причине заимствования, а по причине схожего периода стадиального развития: домашние божества, культ предков, даже отголоски матриархата в сугубо военизированной и патриархальной культуре.
Именно по причине стадиальности развития можно провести аналогии с древними германцами. Особое отношение у горцев имеется к брату матери, соответственно Тацит упоминает у древнегерманских племен особые почести, воздаваемые дяде по матери.
Во времена Кавказской войны культура ведения военных действий, этические понятия мужества и храбрости, стратагемные принципы и мышление, видение мира и войны и своего места в них было совершенно разным у конфликтующих сторон, и в этом заключалась главная проблема. «Причем каждый при этом оставался актером: страх перед гибелью он подавлял чувством стыда, а чувство стыда детерминировалось чувством страха быть заподозренным, в свою очередь, в трусости, то есть бегстве с поля боя. Возможно, горцам не давала покоя и совесть как внутренний голос, о котором говорили еще древние. Совесть и стыд неразрывны с традициями, с опытом поколений. Не уверен насчет потенциации совести, но боязнь порицалась, она была антинормой рыцарского кодекса чести, военного образа жизни, отваги. Так общество регулировало и контролировало поведение своих членов» [4, с. 20–35].
Надо сказать, что сам тип «культуры стыда» был свойствен также культуре Эллады, в которой основным критерием оценки поведения служило одобрение или порицание членами сообщества.
В среде горцев – культ воина, с самого детства мальчик слушал эпические сказания и рассказы стариков, в которых воплощается идеал мужчины: сдержанность в проявлении чувств (кроме справедливого гнева), бытовой аскетизм в сочетании со щедростью к гостям и кунакам, благородно-покровительственное отношение к женщине, умеренность в пище, презрение к врунам и трусам, верность клятве.
Высокая психологическая устойчивость воина-горца объяснялась также тем, что он мерил своего противника собственными мерками. Кавказские народы не могли осознать в полной мере мощи своего противника, и потому не боялись его. Один горец, бежавший из ссылки, рассказывал землякам о том, что у русского царя уже «кончились солдаты», поскольку на всем пути от Архангельска до Ставрополя он не видел вооруженных людей – одних мужиков с сохами [5].
Воинская слава была высшей ценностью в горском обществе. В условиях военной демократии или раннефеодального строя только война давала возможность пробиться в ряды местной элиты. «Известность богатыря распространяла вокруг него очарованный круг безнаказанности. Быть удальцом значило быть аристократом» [8, с. 68].
В понимании горцев война для каждого мужчины – дело личной чести и доблести. Цитата из раппорта командира Тенгинского полка о переходе колонны в Абинское укрепление в 1844 г.: «В то время как в арьергарде горская молодежь и удальцы дрались с нашими солдатами и казаками, в авангарде являлись старики и почетные люди, объясняя весьма равнодушно, что трудно у молодых отнять охоту порезвиться» [16, с. 366].
«Виртуозное владение оружием и другие составляющие кавказского военного дела были обязательным признаком самостоятельного мужчины. Милитаризованный быт был причиной того, что российские военные высоко оценивали воинские качества населения Северного Кавказа» [17, с. 229–231].

А.С. Сенявский отмечает: «известная склонность жителей Кавказа к ратному делу объяснялась во многом тем, что в здешних условиях ценность индивидуальной жизни для личности уступала ключевым ценностям своего социума, ценность мужчины определялась почти исключительно ценностью его как воина, эффективно выполняющего свой долг» [19, с. 61].
Чтобы объяснить, на какой основе строилось мировоззрение горца, необходимо, прежде всего, понять, что местное население проживало в условиях родоплеменной организации и военной демократии: конкуренция между родами и племенами в овладении природными ресурсами, институт кровной мести, высокая экономическая роль набегов, значение боевой славы, определяющее положение человека в обществе… Командование русской армии было неспособно понять людей, исторически находившихся на пройденном и давно забытом ими витке мировой истории.
Это сейчас, по прошествии долгого времени, все видится простым и понятным, но тогда образ мышления, обычаи, культура горцев вступали в противоречие не просто с армией Российской империи, но с ходом современности, что не могло не привести к трагедии.
Одной из самых сложных проблем для армии было разделение горцев на так называемых «мирных» и «немирных»; то есть тех, кто заключал мир и не оказывал массового вооруженного сопротивления, и тех, кто находился в состоянии войны. По свидетельству Г.И. Филипсона, человека, которого считают знатоком Кавказа: «мы считали Абхазию покорной, но это было не так. Правда, что в этом крае не составлялось партий, против которых войска должны были бы действовать оружием. Но разбои и убийства были очень часты: одиночных солдат изменнически убивали… Все такие случаи, называвшиеся шалостями, оставались безнаказанными, и виновников не находили и все сваливали на убыхов…» [22, с. 193].
«В ермоловское время офицеры на Кавказе терпеть не могли мирных черкесов; они ненавидели их хуже враждебных, потому что они переходили и изменяли непрестанно, смотря по обстоятельствам…» [18, с. 391].
«Мирные аулы служили притоном для разбойников всех кавказских племен; в них укрывались партии перед тем, как сделать набег на линию; здесь находили приют все преступники» [14, с. 77].
На Западном Кавказе адыгейцы нередко во время посещений Черноморской линии рассказывали о своих набегах на Кубанские станицы, причем всякие попытки привлечь их к ответственности за подобные действия воспринимались как вопиющая несправедливость. Они воевали с «иным» племенем, за десятки верст от форта

(по масштабам горного Кавказа – очень далеко) и потому ничем не провинились перед гарнизоном.
«Изменнические настроения» – вполне обоснованная точка зрения со стороны командования русской армии. Для горцев все выглядело совершенно иначе.
Русским было непонятно мышление горцев – реалии Кавказа заставляли последних ограничивать круг друзей действительно знакомыми и друзьями, соплеменниками по самым разным признакам. Все остальные являлись потенциальными врагами и поэтому враждебные действия против них не являлись чем-то запрещенным.
Горец мог пойти на смерть за своего русского побратима. Но это вовсе не обязывало его считать другом каждого русского; известен рассказ об истории, приключившейся с Бенкендорфом:
«…лазутчик, доставлявший генералу Фрейтагу сведения о намерениях горцев, неожиданно рассмеялся, увидев К.К. Бенкендорфа. На вопрос последнего – в чем причина веселья, горец ответил, что незадолго до встречи он трижды стрелял в него, не попал и вот,
встретил в палатке как товарища по оружию [1, с. 99].
«Мирные горцы – категория трагическая. Добровольно никто из них – за очень небольшим исключением – не подчинялся русским властям. Будучи вынуждены к этому карательными акциями, голодом и результатами блокады, страхом за аманатов, находящихся у русских, мирные горцы находились меж двух смертельно враждующих сил. Если они не помогали своим немирным соплеменникам, то становились жертвами набегов. Поэтому как по искреннему чувству, так из страха перед местью, от которой русские штыки их защитить не могли, они в критических ситуациях принимали сторону немирных» [5, с. 167–168].
Одним из частых поводов проведения карательных операций было «предоставление пристанища» участникам набегов на русские селения и укрепления. По обычаям горцев отказ в крове скитальцу, путнику и тем более соплеменнику не только покрывал позором хозяина, но и становился причиной вооруженного конфликта. Русские же власти упорно требовали от «мирных» горцев заведомо невыполнимого и затем жестоко карали за это.
Другой отличительной особенностью горцев считались случаи немотивированной агрессии, по мнению одной стороны, и традиция, даже более, обязательность кровной мести – с другой. Кровная месть почти всегда являлась причиной враждебных действий: при родовой организации общества каждая операция правительственных войск порождала тех, для кого отмщение за погибшего родственника являлось смыслом жизни. Если в местных междоусобных
войнах выявление виноватого было делом возможным и обязательным, так как ошибка вела к возникновению вражды с другим, незаслуженно наказанным родом, то в случае с русскими горцы не имели возможности персонифицировать месть. Целью ответного удара становились все, кто принадлежал к вражеской армии, которая носила на себе все признаки особого племени – одежда, язык, вооружение, образ жизни. Частыми были случаи неожиданного нападения и убийства солдат при отсутствии каких-либо агрессивных действий со стороны гарнизона по отношению к местным жителям; проводить дознание, розыск в местных условиях было невозможно, потому наказывали всех подряд, порождая ненависть и обоснованное обвинение в коварстве.
Методы цивилизованной европейской войны не действовали, перенимая у местных способы ведения боя, многие военачальники считали действенным способом умиротворения превентильные набеги.
Так, генерал Вельяминов писал: «…опыт показывает, что чем более оказывается снисхождение, тем меньше видят они возмездия
за свои грабежи, тем становятся предприимчивее. Это есть следствие грубого их невежества и происходящих от того ложных понятий. Никогда снисходительность не почитают они следствием великодушия, но приписывают оную бессилию». Набеги, в свою очередь, разлагали дисциплину в армии и приводили к тому, что войска уподоблялись бандитским отрядам, о соблюдении цивилизованных приемов не было и речи, война превращалась в варварскую междоусобицу.
Полковник Бурсак в раппорте о набеге на селение шапсугов писал, что его часть сожгла 40 жилищ и 70 «пчельных хуторов».
В начале XIX столетия командование испытывало, по меньшей мере, душевный дискомфорт от подобных действий. Известны были
случаи привлечения к суду командиров за неоправданную жестокость. Самое интересное, что согласно «Полевому уложению для действующей армии» (27 января 1812 г.) военнослужащих, виновных в грабеже собственности, ждала смертная казнь (§ 61), если подобное совершала целая часть, расстрелу подлежал ее командир (§ 63, 73). Однако если исходить из закона, весь Кавказский корпус следовало бы расстрелять, потому как в силу местных условий не было ни одного военного, не причастного к подобным действиям, то, что было неприемлемо для европейской войны, в войне кавказской было основным способом ведения боевых действий. Скоро разгромы непокорных стали обычным делом, и добыча указывалась в победных реляциях. Согласно тому же «Полевому уголовному положению» смертью наказывалось: «явное неповиновение или
бунт жителей, мест и областей, армией занимаемых», также «склонение к бунту и неповиновению жителей земель, армией занимаемых, хотя бы и не произвело возмущения», так при следовании этим правилам расстрелу подлежало едва ни все население Северного Кавказа. Подобное несоответствие законодательства и реального положения дел сохранялось на всем протяжении Кавказской войны.
Надо сказать, что внутри отношений самих горских племен традиции возникновения конфликтов уравновешивались традициями их перехода в латентное состояние или полного прекращения. Другими причинами трудно объяснить, почему при всей своей воинственности, при виртуозном владении всеми приемами войны в горах жители Кавказа не стали жертвами взаимного истребления. Действовал веками отлаженный механизм: традиции, являющие собой образец жесткого агрессивного поведения, уравновешивались другими, имеющими мирный и созидательный характер. В дороге уязвимость горца снижалась за счет обычая, ставившего путника под защиту хозяина, предоставившего ему кров, также за пределами своего селения горец мог рассчитывать на помощь кунаков – побратимов.
Соседи помогали семье, оказавшейся в сложном положении – заботились о скоте, доставляли продукты, топливо. Акт кровной мести был крайне ритуализирован, со множеством ограничений (запрещение убивать в присутствии женщины, во время праздников и т. д.) Прекращение вражды производилось с помощью посредников после переговоров, изобилующих тонкостями традиционной народной дипломатии; кровники заканчивали многолетний конфликт взаимным усыновлением детей и или уплатой определенной суммы деньгами и скотом.
Но подобная традиция примирения была невозможной в случае противостояния с армией, соответственно применялась только агрессивная часть обычая.
Следуя логике и стандартным стереотипам европейского мышления, генералы российской империи обоснованно делали вывод о патологическом коварстве горцев. Но это было не совсем так. Объявление войны целому племени, каким считались русские, требовало согласия сородичей и старейшин, местной знати. Открытое столкновение было невозможно, так как не соответствовало интересам селения, рода, который в данное время считал для себя выгодным сохранение мира. Но война для горского мужчины была делом приватным, каждый взрослый мужчина, носивший оружие, имел право его применять, не навлекая, по возможности, на свой род ответного удара. Община считала себя не вправе вмешиваться в личную жизнь отдельных сородичей, так сохранялась относительная свобода индивида внутри коллективной общности. Так как на коллективном уровне не было принято решение о нападении, всякие репрессивные меры ко всему роду считались неоправданными. Таким образом, тайная война вполне укладывалась в нормы жизни горцев и вовсе не свидетельствовала об их коварстве. Горцы пытались воевать с русскими так, как много веков воевали между собой, – с соблюдением ритуалов, сменой войн и примирений.
Традиционные институты горцев тоже складываются в условиях сложных межклановых и межэтнических отношений и выступали как необходимые механизмы регулирования: кровная месть, побратимство (куначество), воспитание детей другого клана (аталычество), особые формы гостеприимства и сложная система вассалитета. Интересно, что со временем имперская администрация приспосабливается и фактически использует их в своих нуждах: сначала взятие заложников из влиятельных кланов и привлечение горцев к военной службе, затем признание во многих ситуациях адатов и установившихся правовых традиций.
Очевидно, что Кавказская война формировала и восприятие горцами русских, и здесь важным выступает не только исторический
фактор. Исследование особенностей взаимного восприятия русских и горцев было проделано А.А. Цуциевым [23]. Автор анализирует в своей работе многочисленные различия в способах восприятия, свойственных русским и кавказцам. В их числе наполненность жизни горца условностями, составляющими некую «грамматику повседневности», и фрагментированность жизни русского, «отданной на откуп самому деятелю», что со стороны горца трактуется как отсутствие традиции и вызывает небрежение, характеристики позитивного в психологии русской культуры («какое-либо свойство между добросердечием и миролюбием») для представителя кавказской маскулинной культуры – «женское» поведение, воспринимаемое как слабость [23, с. 47, 50–51].
Таким образом, явление Кавказской войны, объединяющее в себе черты политического, военного, культурного, этнопсихологического столкновения выступает как сложный, разнонаправленный, исторически детерминированный процесс, который гораздо шире ситуативных оценочных характеристик, и как любое историческое явление представляет собой ценный опыт и нуждается в тщательном изучении.
История взаимоотношений России и Кавказа в этом контексте приобретает особую значимость. Градус этнического, политического, культурного взаимодействия наиболее интенсивен, так как являет собой попытку совмещения противоположных тенденций, способов существования, ментальности и культуры.

Список литературы
1. Бенкендорф К. К. Воспоминания. – СПб., 2000.
2. Бобровников В.О. Мусульмане Северного Кавказа: обычай, право, насилие. – М., 2002.
3. Гарданов В.К. Материалы по обычному праву кабардинцев. – Нальчик, 1956.
4. Гожев К.М. История и философия великой Кавказской войны: к вопросу о методологической концепции // Общество. Среда. Развитие (TERRA
HUMANA). – СПб., 2007.
5. Гордин Я.А. Кавказ: земля и кровь. Россия в Кавказской войне XIX века. – СПб., 2000.
6. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. – 6-е изд. – СПб., 1995.
7. Дзюба И. «Нам только сакля очи колет…» // «Дружба Народов». – 1996. –№ 1.
8. Дубровин Н. История войны и владычества русских на Кавказе. – СПб.,1871. Т 1.
9. Ермолов А.П. Записки. 1798–1826. – М., 1991.
10. Кузык Б.Н., Яковец Ю.В. Цивилизации: теория история диалог будущее – М., 2006. Т. I.
11. Ковалевский М.М. Закон и обычай на Кавказе. Т. I–II. – М., 1890.
12. Ковалевский М.М. Современный обычай и древний закон. Т. 1. – М., 1886.
13. Леонтович Ф.И. Адаты кавказских горцев. Вып. I–II. – Одесса, 1882–1883.
14. Потто В.А. Кавказская война: в 5 т. Т. 2: Ермоловское время. – М., 2007.
15. Развитие феодальных отношений у народов Северного Кавказа: материалы регион. науч. конф. – Махачкала, 1988.
16. Ракович Д.В. Тенгинский полк на Кавказе 1819–1846. – Тифлис, 1900.
17. Риттих А.Ф. Племенной состав контингентов русской армии и мужского населения европейской России. – СПб., 1875.
18. Розен А.Е. Записки декабриста. – Иркутск, 1984.
19. Сенявский А.С. Психологическая регуляция и подготовка воинов в различных исторических и этнокультурных условиях // Военно-историческая антропология. Ежегодник. – М., 2002.
20. Сиюхов С. Перед национальной катастрофой: приезд царя Александра II к абадзехам // Сефербий Сиюхов адыгский просветитель. – Майкоп, 1991.
21. Торнау Ф.Ф. Воспоминания русского офицера. – М., 2002.
22. Филипсон Г.И. Воспоминания Григория Ивановича Филипсона. – М.: Университетская типография (М. Катков), 1885. – 362 с.
23. Цуциев А.А. Русские и кавказцы: очерк привычных восприятий // Научная мысль Кавказа. – 2001. – № 3.