Лев головою, задом дракон и коза серединой,
Страшно дыхала она пожирающим пламенем бурным.
Гомер. Илиада

Слово «беллерос» не переводится с древнегреческого языка. Оно, как считают лингвисты, более раннего происхождения. Но определить его основное значение исследователям всё же удалось. И значение это — чудовище.
Навряд ли даже самая непутёвая и злобная «коринфская» мать дала бы своему сыну подобное имя. Так же как и не назвала бы она его ни с того ни с сего и непонятным и неупотребляющимся именем-словом. Нет нужды вдаваться в подробности — сюжет с «коринфлянином» есть искусственная вставка, и ничто более.
В языках Средиземноморского региона, на Балканах, в Северном Причерноморье и в прочих местах расселения протославян мы можем найти сходные формы звучания в словах, обозначающих змей, драконов, чудищ, иногда даже рыб. Что первично, что вторично — сразу определить не удаётся, слишком уж многое перемешалось в этом этногенетическом и соответственно лингвистическом котле. Но связь между этими обозначениями и нашим ускользающим «беллером», разумеется, есть. И не только в словах, обозначениях, но и в понятиях. Недаром же и ликийская отвратительная Химера выползает из подземелья, будто какой-то змей, какой-то гад ползучий, шипя и извиваясь.
Нельзя не заметить явного сходства имени Беллера со многими словами живых балканских языков, такими как румынское «балаур» — дракон, албанское «буллар» — полоз, уж, сербскохорватское «блавор» — полоз, уж. Удалось установить, что древнейшим вариантом был северобалканский вариант слова, принадлежавший, по всей вероятности, праславянским племенам, заселявшим Балканы. Отсюда и сам прообраз Беллера, как и Беллерофонта, указывал на Балканы — родину мифа. Такое заключение вполне логично. Но лишь для определённой стадии, то есть тут можно говорить об очередной промежуточной прародине образа.
Вместе с тем прослеживается и второе значение слова. Оно заключено в корне «бел−, бол−» и в языках индоевропейской семьи тождественно понятиям «раздуваться, расти», а также «блестеть». Например, в русском языке мы встречаем и «блеск» и «бол-ьшой». Причём слова эти наши — прямая ветвь не только из праиндоевропейского языка, но и из предшествовавшего ему так называемого бореального праязыка. О прямых и самых непосредственных связях русского, славянских, праславянских и бореального языков, как, разумеется, и самого праиндоевропейского, мы ещё будем говорить. Сейчас же лишь заметим, что слова «бол-ьшой», так же как и несколько изменённое «вел-икий, вел-икан, вел-ичие», пришли к нам безо всяких кружений, прямым наследованием из бореального корневого сочетания согласных «Б−Л−», означавшего высоту, величину, крупность. Для сравнения скажем, что и в санскрит это сочетание попало, преобразовавшись со временем в «бал-а» с теми же значениями — крупность, массивность, мощь. Но помимо того бореальное сочетание согласных подразумевало «холм», большой «вал» или «насыпь земляную», то есть опять-таки что-то большое.
Как оказалось в дальнейшем, при рассмотрении разошедшихся слов с общей корневой схемой почти во всех случаях они несли вместе с новыми значениями и старые. Не зря же мы иногда сравниваем «большого» человека с горой, то есть «холмом».
Не вдаваясь в лингвистические премудрости, следует сказать, что учёные в результате попыток осмысления частично утраченного праиндоевропейского слова выявили, что за ним проглядывает нечто большое, блестящее (чешуёй, шерстью? от влажности, намоченности?), раздувающееся, поднимающееся в рост или даже подпрыгивающее, может, взлетающее, живущее под землёй или в холме и охраняющее подземные богатства. Если первые определения достаточно конкретны и жизненны, то последнее — по части охраны богатств — конечно же, субъективно, это уже чисто человеческое представление. Но в любом случае из описанного наша фантазия рисует нам образ некоего явно злого существа — этакого Змея Горыныча, проживающего в подземных или скальных пещерах и стерегущего там злато в сундуках, то есть вырисовывается образ того самого «змея», которого по всем понятиям и обязан настичь и убить «громовержец». Но есть одна маленькая загвоздка. Говоря о «беллере» и прослеживая его корни, мы упрёмся в одно несоответствие: из праиндоевропейского следует, причём вполне определённо, что змей, противник бога-громовника, обозначается как «*эгхи−» или «*агхи−» (абсолютно точное звучание, само собой, передать невозможно, но для представления о разнице звучаний имеющегося вполне достаточно). Как же так? Почему? Ну конечно, слово могло быть и заменено в процессе эволюции образа — такое происходит сплошь и рядом. Могли быть и иные причины. Могло быть и так, что произошло слияние разных образов, воплощающих абсолютное зло и вредоносность. Слияние образов — путаница их обозначений или же замена, подмена, совмещение. Тут надо разбираться конкретно. И мы со временем увидим, что как в одно очень краткое сочетание согласных могло вместиться несколько образов, так и в один образ могли слиться два или несколько сходных по «опасности» и «вреду» образов вполне конкретных носителей зла.
И эти носители зла не носились где-то в параллельных вселенных, создаваемых воображением, а жили бок о бок с самим человеком в той самой системе координат, о которой мы говорили — помните: «дом — лес, свой — чужой» и т. д.
Мы знаем, что чудовищ самого устрашающего вида можно встретить в сказках всех народов. А если говорить про Европу, так в ней для Змиев-Драконов никогда не существовало ни границ, ни паспортных режимов, ни языков, ни наречий — эти вездесущие мифологические твари бытовали и бытуют в легендах и сказках от Пиренейских гор до Уральского хребта, от разместившейся чуть ли не на макушке Земли Исландии до вулканического, загубившего не одну цивилизацию древности Санторина. И везде эти злобные твари кого-то умыкают самым непорядочным образом, что-то похищают, уворовывают, с тем чтобы потом стеречь бдительно и со всем тщанием. А кончается дело непременной битвой и поражением злого чудища, получающего по заслугам на радость как рассказчику-повествователю, так и слушателям, жаждущим торжества справедливости.
Нетрудно и запутаться в таком обилии драконов и змеев горынычей! И потому нам надо быть начеку, не поддаваться излишним вывертам фантазии. А иначе она нас заведёт в такие непроходимые и гиблые болота, что не только искомого не найдёшь, но и сам заплутаешь да погрязнешь в трясине.
Но вперёд — по следам Беллера!
Ближайшие соседи-беллероносцы на Балканах — румыны, албанцы. У первых существует поверье о слепой змее, которая раз в год превращается в злобного драконообразного Балаура. Этот Балаур набрасывается без разбора на всех, сея смерть и панику. Короче, образ соответствующий, не спутаешь. Но и не определишь из него ничего. Почему? Хотя бы потому, что он носит чисто сказочную окраску привнесённого, готового сюжета. У албанцев также сохранилась сказка о слепом Буларе, прозревающем с такой же периодичностью и готовом пожрать всех встречных-поперечных. Характерно. Но негусто! Правда, появляется мотив слепоты — вещь для нас немаловажная!
Сделав ещё несколько шагов на север, мы потеряем след — никаких беллеров и буларов! Чтобы обнаружить очередного змееподобного и лингвистически сходного родственника, нам придётся пересечь весь континент с юга на север — или обогнуть его морским путём — и добраться до Ирландии.
На древней земле, сохранившей отголоски кельтской цивилизации, мы встретим собрата «малоросского», гоголевского Вия, подслеповатого и так же убивающего взглядом. Зовут чудище Балором. И он является отпрыском богов, внуком божественного Нета. Балор возглавляет воинство демонов-фоморов. Предание-сага, называющаяся «Битва при Маг-Туиред», описывает бой между поморами и кельтскими божествами — племенами богини Дану. К тексту саги приложили не в одном поколении руку пересказчики и переписчики — так изукрашены и расцвечены события. И всё же сквозь пёстрые краски пробивается древний мотив всё того же мифа о борьбе бога-громовника со змием. Правда, надо сразу же сказать, что мотив очень изменённый — видно, сюжет попал к древним ирландцам не из первых рук. Но тем не менее у исследователей нет сомнений, что описанная битва Балора с Лугом, очень искажённым «громовержцем», — это отголосок всё того же основного мифа индоевропейцев.
Сага повествует: «Сошлись в битве Луг и Балор с Губительным Глазом. Дурной глаз был у Балора и открывался только на поле брани, когда четверо воинов поднимали его веко проходившей сквозь него гладкой палкой. Против горсти бойцов не устоять было многотысячной армии, глянувшей в этот глаз… Когда ж подняли веко Балора, метнул Луг камень из пращи и вышиб глаз через голову наружу, так, что воинство Балора узрело его. Пал этот глаз на поморов, и трижды девять из них полегли рядом…» Описание одноглазого Балора впечатляет.
Но Луг, доброе божество кельтов, побеждает чудище, которое, как ему и положено по основному мифу, крадёт коров и быков и проживает где-то далеко, в холмах. Свершается возмездие.
Может, Балор и есть тот, кого мы разыскиваем? На роль змея-умыкателя он годится по всем статьям. Но детали свидетельствуют, что сага крайне далека от архаики. Взять хотя бы орудие убийства — здесь таковым является праща. Но это позднее наслоение. Первичен в мифе сам камень, ибо первогерой-громовержец убивает врага именно метко брошенным камнем. Брошенным, а не выпущенным из пращи! Хотя, конечно, уже само наличие камня, попавшего Балору в глаз, говорит за себя. Вспомним, что в греческом варианте мифа герой побивает Химеру-Беллера стрелами, то есть и в нём прослеживается явная вторичность. Хотя, разумеется, «стрела» может быть, в свою очередь, образом, ибо стрелы стрелам рознь — «каменной стрелой Перуна» из лука не выстрелишь. Длинные стреловидные камни, и особенно найденные в тех местах, где когда-то ударяла молния, назывались у славян перунами, или перуновыми стрелами.
Слепота и убийственный взгляд наводят нас на мысль об упоминавшемся уже Вий. Был ли такой персонаж в славянской мифологии? Или это порождение фантазии Николая Васильевича Гоголя? Сам писатель неоднократно говорил, что ничего почти что не добавил — и само предание было народным, и образ чудовища Вия. Энциклопедия «Мифы народов мира» утверждает: «По русским и белорусским сказкам веки, ресницы или брови Вия поднимали вилами его помощники, отчего человек, не выдерживавший взгляда Вия, умирал». Там же делается вывод о древности образа и его «блуждании по миру». С последним нельзя не согласиться — мы видим разительное сходство с Вием хотя бы того же одноглазого коренастого уродца Балора. Но в том, что не Балор послужил прообразом Вия, сомнений нет.
Есть предположение, которое высказал В. Абаев, что образ Вия восходит к языческому богу славян Вею. А Вей, в свою очередь, родственен иранскому божеству, которое имеет две ипостаси: добрую и злую. Божество это носит сходное имя — Вайю. Оно не поддаётся обыденной упрощённой трактовке, ибо, с одной стороны, олицетворяет ветер и посредника между небом и землёй (что в общем-то не противоречит функциям именно ветра), помогает героям-богатырям, покровительствует воинам, а с другой — является злобным великаном, привратником в преисподней, злым духом и демоническим чудовищем. Непростое божество.
Этимология теонима понятна без перевода, о близких словах мы уже говорили — это именно Ветер, образованное от «веять, веет». А если вдуматься, то можно попять и двойственность: ветер ведь приносит добро и зло, он может пригнать тучи, орошающие поля, и может разогнать их, высушить всё или, скажем, разрушить, снести дома, если он ураганной силы. Эта двойственность реального явления и породила, видимо, двух сказочных существ: помощника и губителя.
В осетинском эпосе существуют злобные существа — вайюги. Они также одноглазы и зловредны по отношению к людям. И ничего удивительного в этом нет. Это не просто совпадения или промежуточные варианты. В индоевропейской мифологии вообще такие черты, как «слепота», «одноглазость», связаны именно с представителями загробного мира во всех их самых разнообразных ипостасях. Нам даже не надо искать примеров, на язык каждому так и просится вполне привычное и бытующее присловье «Эх, Лихо одноглазое!». А ведь лихо, как мифологическое существо, именно одноглазо. Так же одноглаз и леший в своём собственном облике, если он не прикидывается просто мужиком или ещё кем. Вся эта одноглазая, подслеповатая шатия-братия приносит людям беды. Или, как говорится, может «сглазить».
Но, как нам кажется, представлять Вея, Вайю или индийского Ваю чистыми богами смерти — а именно такую трактовку предлагают В. Абаев и некоторые другие исследователи — не совсем верно. Данная функция лишь одна из многих, закреплённых за богами-ветровиками и их ипостасями. И сами боги эти лишь одна из ипостасей другого божества-образа, также связанного со смертью. Удивляться здесь нечему. Мы договорились, что схематизм нам должен быть чужд. И мы видим на практике: ничто и нигде не укладывается строго в «периодические системы». Божества и герои — не химические элементы. Они переплетаются, сливаются, отпочковываются и снова проникают в прежние «тела» новыми ростками. Всё зыбко, расплывчато, всё дрожит и переливается в некоем таинственном, мерцающем и колышащемся мареве. Чёткость справочников мнима, как мнимы шарики-электроны, вращающиеся вокруг шарика-ядра, в модели атома. НИКАКИХ ШАРИКОВ В ПРИРОДЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ . Энергия и материя перетекают с одного энергетического и материального уровня на другой, сохраняя лишь временную видимую целостность с таким же ядром-призраком.
Почти то же самое и с божествами в мифологиях. Среча, Несреча, Спех, Неспех, Удача, Неудача, Доля, Недоля и множество других полярных и промежуточных, антропоморфных и абстрактных божеств-демонов сливается в одно божество, носящее имя Суд. Но это последнее, в свою очередь, растворяется в каждом из перечисленных и неперечисленных, а также выходит далеко за их пределы и образует группы или подгруппы иного порядка. А перечисленные вбирают в себя множество иных понятий-богов и образов-богов, но тем не менее входят составными частями не в один лишь Суд и т. д., и так до не известного нам предела.
Но, разумеется, все наши рассуждения вовсе не отвергают необходимости иметь классификацию и упорядоченность. Мы считаем лишь, что упорядоченность в данном случае достаточно условна и она не должна превращаться в догму.
В древнеиндийской же мифологии бог Ваю, что означает «ветер, воздух», — доброе божество. Но тут другая крайность — он тысячеглаз. Пугаться такого «отличия» не следует. Видимо, нечто из местной почвы-мифологии, вливаясь в индоарийскую, принесённую мифологию, заставило полюбить такую вот многоглазость, многорукость и прочие многочленности и многогранности.
Напомним, что и Индра тысячеглаз, и Вритра и ещё уйма божеств и демонов наделены или подобными, или схожими свойствами.
Ваю помогает добрым людям, как Вайю — иранским воинам. Видно, так уж сложилось, что для древних переселенцев этот «ветер» приносил больше благ, чем разрушений и страданий. Тут не грех вспомнить и про несколько особенное положение Индии, и про её климат. Конечно, все эти природные условия не могли не отразиться в мифологии, не придать специфики божествам, первоначально имевшим несколько иной вид.
Но и у древних индийцев прослеживаются постоянные наложения и переходы с уровня на уровень. Так, одна из ипостасей Ваю — это бог ветра Вата, упоминающийся в «Ригведе» и других памятниках. Здесь нет необходимости в переводе, так как мы и сами видим: Вата — однокорневой теоним с Ветром. У Ваты в большей степени прослеживается наличие функций именно ветра как такового. Да и исходя из древности образа, мы можем судить, что Вата, по всей видимости, первичен. Он и «перворождённый», и «дитя вод и мира», и «дыхание богов». Он управляет колесницей, которая вечно носится между небом и землёй. Причём в его колеснице сидит верховное божество, а коней запрягает для колесницы сам Индра-герой.
И всё же где-то, на каком-то этапе наложились два не совсем сходных образа. И теперь их уже не разделишь, можно лишь искусственно расчленить, опускаясь к истокам. Но мы видим двойственность, нас уже не проведёшь: Вата — изначально в небе, с богами; Вая уже ниже, причём он, приближаясь к Вайю, вайюгам, Вею, Вию, прямиком спускается с небес в преисподнюю, становится слеп, зол, вредоносен. И стало быть, это уже не он, так же как и Вий не Вата.
Таким образом, получается, что мы забрались довольно-таки далеко, а к разгадке не приблизились. Остаётся вернуться к Балору и компании и попробовать прощупать иные пути.
Отсутствие чётких следов «беллеров» в Центральной Европе и лингвистические сходства в геонимах убеждают в том, что у кельтов или их соседей были довольно тесные связи как с античным миром, так и с праславянами ещё задолго до времени римско-галльских войн. Однако догадка эта не облегчает нашей задачи. Лишь в одном мы укрепляемся всё более — вначале был общий миф: борьба двух сверхъестественных, а может, и не таких уж сверхъестественных сил. Но потом, с веками и тысячелетиями, каждая из этих сил приобрела множественность, стала проявляться в самых разных и порою малосхожих ипостасях.
Где ещё мы можем встретить божества с корнем «бел, бол»? У индоевропейцев, на первый взгляд, таковых больше нет. Может быть, заглянуть южнее и восточнее — к семитам? Там на довольно-таки обширных пространствах царствует грозный бог бури, грома и молний Балу, он же Бел, он же Баал — в общесемитском значении «владыка, господин». Значение достаточно далёкое от «чудовища».
И было бы заманчиво предположить такой поворот истории, при котором две большие языковые семьи сталкиваются как соперники на определённом этапе в глубокой древности — и их верховные боги борются друг с другом, сходятся в решительной схватке. Причём вполне естественно, что «вражеский» бог проникает в мифологию индоевропейцев как олицетворение зла и соответственно уже одним этим обречён носить звание «чудовища» и «змея». Со временем этот «чужой бог-соперник» врастает в индоевропейские мифы и воспринимается хотя и противником покровителя-громовержца, но всё-таки своим божеством, которому тоже не мешает на всякий случай — а может, и в первую очередь — принести жертвы [8].
Лучше вспомним про племена богини Дану кельтских сказаний. Луг, победитель Балора, воевал на стороне этих племён. Но сам он, как признают кельты, — чужак, пришелец, новый бог. К тому же он по какому-то странному стечению обстоятельств — внук убиенного им Балора, которого родственником не признавал. Лугу долго приходилось притираться к племенам, доказывать свою лояльность, проходить разные испытания и показывать путём демонстрации различных полезных ремёсел свою необходимость, прежде чем его приняли за своего. Это всё интересно и наводит на размышления.
Но сейчас важнее для нас то, что в результате всех передряг племена Дану заняли подземный мир [9] и обосновались в нём. Странно? Нет. Ведь «дану» для индоевропейцев — это «вода, источник, поток», то есть влага, исходящая из подземного мира, из земли. Мы говорили уже о Днепре. Нет нужды останавливаться на значении названий Дон, Дунай, Днестр и других сходных — корень всё тот же.
И здесь нам придётся перенестись в Древнюю Индию, вспомнить о существовании там женского божества Дану, также связанного с подземным миром и подземными водами. Богиня эта имеет индоевропейское происхождение и попала в Индию вместе с переселенцами, за которыми последуем с некоторым опозданием и мы.