Язык науки, будучи единством естественного и искусственных языков, представляет собой иерархию разных уровней и компонентов, пересекающихся и взаимодействующих между собой. Одним из средств научной коммуникации и познания, обеспечивающим согласованность естественного и искусственного языков, выступает метафора.
Метафора (греч. metaphora – перенесение) – перенесение свойств, качеств одного предмета на другой по принципу их сходства в каком-либо отношении или по контрасту.
Среди широкого спектра теоретико-методологических подходов, имеющих глубокие исторические корни и применяемых в современной науке, особо выделяется метод метафоризации и сама научная метафора как уникальные ресурсы научных изысканий, обладающие значительными эвристической ценностью, гносеологическим потенциалом и герменевтическими свойствами. Метафора интенсивно применяется исследователями разных профессиональных цехов науки – гуманитарного, социального и даже естественнонаучного. Наряду с изучением метафоры как языковой универсалии, за последние триста лет ученое сообщество периодически возвращается к рассмотрению научной метафоризации в качестве одного из специфических познавательных приемов и способа связи различных языков науки.
Научная метафора в самом общем виде трактуется прежде всего как языковая универсалия. Еще А.А. Потебня считал, что метафоризация является общим законом развития языка, его постоянным семантическим движением. «Если под метафоричностью языка, – писал автор, – разуметь то его свойство, по которому всякое последующее значение (respective слово) может создаться не иначе, как при помощи отличного от него предшествующего, в силу чего из ограниченного числа относительно элементарных слов может создаться бесконечное множество производных, то метафоричность есть всегдашнее свойство языка, и переводить мы можем только с метафоры на метафору»[104].
В современном отечественном языкознании подобная широкая трактовка метафоры содержится в исследовании В. Г. Гака, где утверждается, что «метафора – универсальное явление в языке. Ее универсальность проявляется в пространстве и во времени, в структуре языка и в функционировании. Она присуща всем языкам и во все эпохи; она охватывает разные аспекты языка и обнаруживается во всех его функциональных разновидностях»[105].
Как следует из приведенных высказываний, имеется достаточно оснований рассматривать метафоризацию как универсальную лингвистическую операцию, как основное средство формирования научного представления о реальной действительности. Используя известные слова А. Эйнштейна, можно сказать, что высочайшим долгом терминологов является поиск общих закономерностей, из которых путем чистой дедукции можно получить картину рождения терминов-метафор.
Мнение об универсальном характере метафоризации высказывается теоретиком метафоры Д. Дэвидсоном (1980). Он полагает, что метафора – законное средство выражения идей не только в художественной литературе, но и в науке, философии, юриспруденции.
Представляется, что свойство универсальности метафоры может рассматриваться в логико-семантическом аспекте в соответствии с определенными функциями языка. В этом плане интересны рассуждения о его адаптационной функции. По мнению Г.Г. Кулиева, в процессе познавательной деятельности человек постоянно приспосабливается к изменяющимся условиям, при этом «язык как постоянный процесс переконструктурирования семантического поля (матрицы значений) обеспечивает нас метафорами, необходимыми для освоения потока новой информации»[106].
Следовательно, появление метафор в языке науки обусловлено одной из основных языковых функций, а механизм метафоризации соответственно заложен в природе языка. Однако, по нашему мнению, было бы точнее определить научную метафоризацию не просто как использование новых смыслов, а как их производство. В этом смысле более точным будет утверждение о том, что метафора не несет некий новый смысл, а порождает его.
Итак, основополагающим для развития концепции научной метафоризации является понятие об универсальности метафоризации, обусловленной как спецификой познавательной деятельности человека, так и современным характером науки, заключающимся в известной аппроксимации методов и приемов исследования, что делает вполне закономерными рассуждения о статусе метафоры как компоненте научной мысли и методологии.
Универсальность научной метафоры обусловливает ее стереотипность, понимаемую как важный параметр механизма метафоры, который «связан со способностью человека соизмерять все новое для него (в том числе и реально несоизмеримое) по своему образу и подобию или же по пространственно воспринимаемым объектам, с которыми человек имеет дело в практическом опыте»[107]. Стереотипность позволяет научной метафоре соизмерять новое, познаваемое, с определенными жизненными эталонами, созданными человеческой деятельностью. Как показывают исследования, научная метафора ускоряет процесс постижения нового. Перефразируя известное высказывание А. Шопенгауэра, можно утверждать, что метафора «предуказывает путь для чужой мысли». Подобную идею высказывает В. Гейзенберг: «Физик нередко довольствуется неточным метафорическим языком и, подобно поэту, стремится с помощью образов и сравнений подтолкнуть ум слушателя в желательном направлении».[108]
Стереотипность научной метафоры также обусловлена ее иконичностью (изобразительностью). Понятие изобразительности связано с идеей о том, что в ходе метафоризации порождается не просто термин, но одновременно визуальный образ. Истоки понятия изобразительности содержатся в трудах Аристотеля, который считал, что «наглядны те выражения, которые означают “вещи” в действии»[109]. По мнению П. Рикера, «дар создания хороших метафор связан со способностью видеть сходство. Более того, яркость метафор заключается в их способности «показывать» смысл, который они выражают»[110].
В наши дни специфику научной метафоры и легитимность ее использования можно обосновывать прежде всего характером самого научного познания, а также особенностями научной коммуникации. Во-первых, современная эпистемология ориентируется на комплексное – перцептивно-рациональное постижение научных смыслов, поэтому возрастание полисемантичности и метафоричности научного языка не противоречит его рациональности. Синтез перцептивного и рационального, подчиняясь единому концепту, обеспечивает устойчивость базовой терминологии и гарантирует определенность средств научной коммуникации. Когерентная теория истины позволяет обосновывать достоверность и корректность метафорических высказываний, устанавливая их рациональную приемлемость в контексте той или иной теории. Во-вторых, отметим, что в гносеологическом аспекте научная метафора является результатом процессов идеализации, абстрагирования, моделирования, аналогии. Таким образом, отнесение метафоры к структурам научного языка сегодня является результатом осознания невозможности полной формализации научного знания.
Для методологии науки немаловажно и то, что метафора в языке науки представляет не только эвристический, но и эстетический момент познания. Поэтому уместно понимать метафору художественным модусом метода аналогии. Использование метафоры, выводя исследователя за пределы привычных противопоставлений, пробуждает в нем интеллектуально-эстетическое озарение, воплощаемое в языковых значениях. Интересно, что, исследуя логику мифа как логику воображения, Я.Э. Голосовкер убедительно показал совпадение мира античного космоса, творимого и постигаемого наивно-реалистическим и бессознательно-художественным мифическим мышлением, и физического микромира современной научной мысли. Так, «…иные объекты – явления микромира суть не вещи, а только интеллектуальные воспроизведения… …иногда они суть только научные метафоры, принимаемые за вещь».[111]
В современной методологии науки в основном распространены две концепции научной метафоры.
Первая основана на аристотелевском представлении о метафоре как «скрытом» сравнении, аналогии пропорциональных отношений (А/В=С/Д). В своей «Поэтике» Аристотель называет метафорой «несвойственное имя, перенесенное с рода на вид или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии»[112]. Но, как указывали представители другого, более позднего подхода, интеракционисты, этот взгляд таит в себе опасность сведения метафоры к риторической форме, к поэтической иллюстрации, декоративному украшению речи, тем самым – лишения ее познавательного значения. Сами интеракционисты рассматривали метафору как результат столкновения и взаимодействия принципиально различных, в предельном случае – логически противоположных смыслов. Именно из их взаимодействия возникает «языковое напряжение» между элементами метафоры, порождающее новый смысл.
Удачно определяет метафору Г.С. Баранов, понимая ее как особую лингвоконцептуальную форму осмысления действительности, главным свойством которой является перенесение смыслообразующих признаков с одного объекта познания на другой через не пересекающиеся семантические поля[113].
В ХХ веке, в контексте так называемого «лингвистического поворота» в философии и социогуманитарном знании, метафору стали трактовать как объяснительную схему, способ познания и в теоретической, и в экспериментальной деятельности. «Метафора возникает, – отмечает Н.В. Печерская, – когда перестают работать устоявшиеся объяснительные схемы, когда сложившийся концептуальный аппарат ломается, столкнувшись с “непрошенными гостями”: неожиданным открытием, внутренним противоречием, логической абсурдностью результата эксперимента и т.д.»[114].
«Абсурдное», при буквальном прочтении, отождествление качественно разнородных объектов, представления о которых принадлежат различным родовидовым категориям (те самые непересекающиеся семантические поля), выражается во взаимодействии двух смысловых структур, в результате чего и возникает новый концепт. Специфика метафоры и состоит в фиксации аналогии между принципиально разнородными объектами и одновременно понимании условности (небуквальности) этой аналогии.
Так, например, объясняя смысл введения метафорического понятия «цветность кварка» в теорию квантовой хромодинамики, академик А.А. Логунов отмечает: «”Под цветом” мы подразумеваем особые квантовые числа… Никакого отношения к обычным световым эффектам они не имеют. Однако сходство все же есть: подобно тому, как “белый” цвет состоит из особой смеси различных цветов, так и обычные андроны состоят из особой смеси цветных кварков, являются как бы “белыми частицами”»[115].
Метафора обеспечивает характеристику объектов в различных типах непрямого, или фигуративного дискурса. Наряду с другими тропами языка (метонимией, синекдохой и иронией), по мнению Хейдена Уайта, метафора особенно полезна «для понимания операций, которыми содержание опыта, сопротивляющееся описанию в ясных прозаических репрезентациях, может быть схвачено дофигуративно и подготовлено для сознательного постижения»[116].
Метафора является не только и не просто лингвистическим феноменом (тропом языка), но и особым мыслительным способом расширения содержания наших знаний о мире, средством производства новых объяснительных конструктов, определенной формой организации мышления в познании мира. Отсюда закономерно следует вывод о фундаментальной роли метафоры для процесса познания в целом и науки в частности.
Метафорический перенос идей и понятий из одних видов человеческого познания в другие, порой диаметрально противоположные, становится возможным благодаря отсутствию у метафоры жестко определенного референта. Гипотетичность ее семантики позволяет метафоре дерзко вторгаться в сферу неизвестного.
Метафора, выражая отношение (одновременно) контраста и подобия, есть наглядная форма соотнесения аргументов. То есть метафора создает такой эффект смысловой насыщенности и демонстрации объяснения, который отсутствует при привычном ходе рассуждений, логического вывода.
Эпистемологический статус метафоры нетождественен когнитивной инновации: для того чтобы быть понятой, она должна быть узнаваемой. Научное сообщество «ассимилирует» те метафоры, которые содержат в себе традиционные смыслы и нормы. Об этом писал Ортега-и-Гассет: «Поскольку совершенно новое слово ничего не говорило бы носителям языка, он (ученый) должен пользоваться существующим лексиконом… выбирая такое слово, значение которого способно навести на новое понятие. Термин приобретает новое значение через посредство и при помощи старого, которое за ним сохраняется»[117]. Другими словами, но не менее точно об этом же было сказано П. Рикером: «Метафора как фигура речи представляет явно, в виде конфликта между тождеством и различием, обычно скрытый процесс порождения семантических категорий путем слияния различий в тождество».[118]
С другой стороны, научная метафора в ходе коммуникации дает возможность говорящему формулировать свое открытие, а слушающему – понимать новизну и одновременно выстраивать новые стратегии интерпретации исследуемого явления. В этом смысле можно судить о метафоре как о своеобразном мнемоническом приеме в процессе создания новых научных теорий.
Применение метода метафоризации в современной социальной науке имеет глубокие социокультурные корни. Вплоть до Нового времени метафора абсолютно «легально» использовалась как одна из фундаментальных форм познания. Достаточно вспомнить сравнение души с крылатой колесницей, запряженной двумя конями, у Платона или образ Распятия как непотопляемого корабля у Августина. Однако, начиная с эпохи позднего Возрождения, метафора провозглашается врагом научного знания. Так, Бэкон убеждал «не предполагать красиво и правдоподобно, но знать твердо и очевидно». Гоббс называл метафору «обманом», «злоупотреблением речью». О пагубности метафоризации научного языка писал и Локк: «Если мы говорим о вещах, как они есть, мы должны признать, что … всякое искусственное и образное употребление слов … имеет в виду лишь внушать ложные идеи…»[119].
При этом рационалистический дискурс, с самого начала ориентированный на критику образного языка, сам так и не смог «вычистить» метафоры из научных построений философов Нового времени. Поскольку их внимание было приковано исключительно к поверхностным метафорам, глубинный уровень метафоризации научного языка оставался скрытым, провоцируя буквальное восприятие неизбежного метафорической области мышления. Так, широко распространенной фундаментальной метафорой Нового времени стала идея рефлексии, в свою очередь основанная на ключевой оптической метафоре отражения.
Все эти примеры во многом подтверждает тезис Кассирера, который полагал, что способность человека видеть и фиксировать сходство различных предметов, его способность к метафоризации мира является начальной точкой мыслительного процесса. В связи с этим обретение и развитие человеком языка, первоначальный период вербализации человеком явлений и процессов окружающего мира совершается, по сути, в метафорической форме.
Обращаясь к актуальному опыту использования метафор в плоскости социального знания, отметим, что ретроспективный взгляд на историю формирования понятия «класс» показывает, что оно было введено в социальные учения Нового времени по аналогии с некогда существовавшим юридическим подразделением римского народа на определенные социальные группы согласно имущественному цензу. В то же время в современном понимании термин указывает на такие множества людей, главным дифференцирующим признаком которых становится отношение к собственности на средства производства, а также способ присвоения ими материальных благ. Из этого следует, что экономистами и философами Нового времени понятие «класс» употреблялось метафорично, отсылая к признанным образцам социальной стратификации в древнеримском праве.
Есть и другие примеры плодотворного применения терминов и понятий в проекции. Так понятие «элита» в первом своем значении применялось в отношении особо достойных особей крупного рогатого скота, в то время как сегодня термин используется для характеристики представителей человеческого рода, персонифицирующих власть, не только в авторитетных социально-политических теориях, но и в обыденной жизни.
Элита, класс, организм, машина, рынок – все эти метафорические образы уже многие десятилетия призваны на простых примерах объяснять малопонятные или малоизученные явления, а объяснение это может быть корректным только в том случае если «объясняемое» может быть похожим на «объяснимое» в ряде существенных характеристик.
По-мнению, Г.С. Баранова, социальная метафора выполняет два ряда «взаимосвязанных функций: теоретико-познавательные и социокультурные. Первые участвуют в построении и интерпретации социальных теорий – функции абстрагирования, экстраполяции, объяснения, конструктивизации и номинации социальных явлений. Вторые выступают как практически действенные регуляторы социального поведения, реализуя коммуникативную, идеологическую, аксиологическую и суггестивную функции культуры. То есть социальная метафора не только продуцирует новые смыслы, но и создает механизмы их восприятия, организуя иной контекст значений совершающихся событий.
Сосредотачиваясь на теоретико-познавательной стороне, отметим, что метафора:
- играет роль начальной стадии теоретизации исследуемых общественных процессов, предпосылки абстрагирования и идеализации;
- выступает средством экстраполяции уже известных свойств и отношений социальных объектов на новые, еще только вовлекаемые в процесс научного исследования объекты;
- через экстраполяцию хорошо известных данных на еще не освоенные наукой социальные явления (путем метафорического расширения значения понятий и терминов) реализуется объяснительная функция социальной метафоры;
- метафора как лингвоконцептуальная конструкция описания социальной действительности оказывается и способом создания картины социального мира, и матрицей восприятия индивидом социальной действительности.
Благодаря метафоре абстрактные положения социальной теории приобретают наглядно-образный, чувственно-предметный характер.
Метафоризация теоретических понятий в социогуманитарном знании облегчает процесс понимания сложных общественных явлений, так как обращается к культурно-историческому и повседневному опыту индивидов, создает в мышлении предметный, умозрительно-наглядный образ.
Разноплановость, несводимость опыта метафоризации как инструмента научного познания к единому теоретическому конструкту актуализировала проблему типологизации метафор в зависимости от их функциональной нагрузки и эвристического потенциала. Так, типология метафор, предложенная Н.В. Печерской и дифференцирующая образное поле современной науки по когнитивной силе метафор, включает ряд ключевых кластеров.
Первый тип метафор создают глубинные метафоры, которые упорядочивают дискурс, не обязательно присутствуя в нем явно. Они привносятся в дискурс спонтанно. При этом истинное и фигуральное значение глубинной метафоры невозможно выявить. Они вовлекают исследователя в контексты, которые настолько глобальны и глубоки, что просто недоступны для теоретического осмысления. К данной категории исследователь относит, например, метафору отражения (свет/тьма).
Второй тип метафор – корневые метафоры (метафизика, миф, картина мира) устанавливают рамки дискурса о мире и его составляющих, определяя границы того, что вообще может быть познано. Они являются метамоделями, в терминах которых определяются модели более узкого диапазона. В этом смысле метафоры-модели, речь о которых пойдет ниже, выступают своего рода субметафорами корневых. Так, если первые описывают содержание отдельных частей мира, то вторые – мир в целом. Появление новых корневых метафор в социальных науках всегда являлось четко артикулированной и аргументированной реакцией на ограниченность существующих объяснительных схем. Такие корневые метафоры социальной теории, как «система», «организм», «конструкция», «игра», «театр», – результат осознанного и, как правило, подробно прокомментированного в трудах переноса значений.
Такого рода корневой метафорой выступает и метафора политического рынка, активно внедрившаяся в плоскость социально-политического знания и политического дискурса с середины XX века.[120] Преобладание черт сходства над различиями в сравнении двух уникальных систем общественного обмена, политической и коммерческой, во многом способствовало политологической легитимации теоретического конструкта политического рынка в системе современного социального знания. В результате, метафора политического рынка прочно закрепилась в умах современных исследователей как концепт, ведущий свое происхождение от риторического тропа или литературного приема до авторитетной теории, неоднократно подтверждавшей свою эвристичность в исследовании политических систем современных государств, в результате корректного перенесения признаков рынков общественных и частных благ на свойства системы воспроизводства политических отношений в условиях современной конкурентной демократии.
Наименьшей когнитивной силой в представленной Н.В. Печерской классификации обладает третий тип метафор – иллюстративные. Это поверхностные метафоры, которые явным образом присутствуют в дискурсе и подразумевают наличие аналогии или структурного сходства между двумя областями референции. К их числу относятся всевозможные мифы, легенды, аллегории, которые ярко иллюстрируют те или иные представления исследователей (миф об Эре Платона, психотерапия как «интервенция союзников» у Фрейда, «железная клетка рационализма» Вебера и др.). Иллюстративные метафоры, как правило, функционируют в дискурсе лишь ограниченное время и либо «умирают», либо перерастают в «модели». Метафоры-модели в свою очередь конструируют объект исследования путем взаимоналожения, на первый взгляд, принципиально разных областей знания. Их когнитивная сила, таким образом, заключается в том, что они создают новый язык описания реальности. Язык, рождающий новые смыслы, новые ракурсы, новые представления исследуемых проблем. «Язык религии переводится на язык экономики (М. Вебер «Протестантская этика и дух капитализма») или социологии (Э. Дюркгейм, «Элементарные формы религиозной жизни»), язык социологии – на язык физики (теория динамического равновесия Т. Парсонса, социальная статистика и социальная динамика П. Сорокина) или психологии восприятия (фрейм-анализ Э. Гоффмана)»[121].
Развивая классификацию метафор, представленную Н.В. Печерской, будем дифференцировать метафоры по принципу их дисциплинарной специализации. В этом ракурсе совершенно справедливо можно выделить социологические, психологические, естественнонаучные и т.д., разумеется, и политические метафоры. Такого рода дифференциация определяет функциональные аспекты каждого типа метафор, задавая границы развития эвристического потенциала каждой из них, стимулируя поиск и адекватное применение иллюстративных, корневых и глубинных лингвистических и научных конструктов, в свою очередь формирующих новый язык научных изысканий. Кроме того, метафора задает логику восприятия событий, явлений, формирования фактов и смыслов не только самого исследователя, но и массового сознания как реципиента метафор, продуцируемых научным (экспертным) сообществом.
В последнем случае раскрывается не только гносеологическое содержание политических (вообще – социокультурных) метафор, но и выражается функциональный аспект политической регуляции, формирующий инструменты влияния на общество, актуальные для носителей политического интереса.
Политические метафоры могут быть дифференцированы на метафоры художественные и научные.
Так, художественная политическая метафора как вид метафоры может быть охарактеризована как иносказательное, образное отражение действительности применительно к описанию и исследованию политических процессов. Как справедливо написано в предисловии к монографии уральского филолога А.П. Чудинова[122], посвященной исследованию закономерностей моделирования образа современной России в зеркале концептуальной метафоры, результаты анализа создаваемых и воспроизводимых в политической речи образов дома, родства, болезни, растения, войны говорят ученому сообществу не меньше, чем выводы на основе количественных социологических исследований.
Научная политическая метафора имеет ряд принципиальных отличий от метафоры как фигуры речи – инструмента художественного оформления текста. Основным ее отличием является наглядно-образная интерпретация научной проблемы, ведущая к конструированию нового знания и/или его систематизации, за счет «научной» популяризации языковых конструктов, стимулирующих творчество исследователя и реципиента, воспринимающего знание. Преодолевая художественную предзаданность языковой формы, метафора продолжает логику перехода от скрытого сравнения, в котором признаки сравнения слиты воедино по-новому, к их разворачиванию в раздельные определения, обнаруживающие совершенно неожиданные свойства объекта метафоризации.
Таким образом, основная задача научной политической метафоры заключается в стимулировании мыслительной деятельности как воспринимающего новое знание, так и самого исследователя, его создающего, – за счет увеличения «площади» рассмотрения научной проблемы, основываясь на поиске вариантов ее решения, и развития эвристического потенциала соответствующих исследовательских подходов. В этом и заключается механизм действия научной метафоры, зачастую «вырастающей» из метафоры как фигуры речи.
В чем же заключается концептуальная фундаментальность метафоры политического рынка, имеющая методологическое значение и для других метафор обществознания?
В первую очередь, выделим значимость метафоры политического рынка в концептуализации феномена власти. Конкурируя с технократической и социокультурными моделями власти, ее рыночная модель «очеловечивает» современную политику – рынок диктует власти ориентацию на жизненно важные, первостепенные потребности, нужды и интересы граждан.
Во-вторых, феноменология политического рынка тесно связана с проблемой виртуализации современной политики. Исходя из теневой подоплеки всех манипуляций в сфере публичной политики, свойственной любому конкурентному взаимодействию в разных сферах жизни, современный аналитик и публичный политик во многом страхуют результаты своего труда от обвинений в поверхностном характере и недальновидности, a priori нейтрализуя попытки спрятать свои тайные интересы за красивой «упаковкой» и возвышенной фразеологией, «продаваемого» политического «товара».
В-третьих, концепт политического рынка выступает значимым фактором в выработке позиций и технологий политической практики. Среди главных изменений российской политики последних лет, по справедливому замечанию В.Н. Амелина и А.А. Дегтярева, особо привлекает внимание стремление ее субъектов максимально рационализировать свою деятельность, сделать ее как можно более эффективной. И если раньше политикой (как правило, не публичной) «занималась» одна КПСС с ее безграничными ресурсами, то в наши дни в политическом процессе задействован широкий спектр акторов с более ограниченными возможностями[123]. Именно в этой связи правильное распределение ресурсов является одним из основных условий успеха на политической арене. А этому как раз и способствует понимание контекста политического обмена как рыночной среды.
Соответствует ли критериям «научной» метафоры теоретический конструкт политического рынка – частного случая политической метафоры и главного объекта научного интереса настоящего исследования. Без сомнения. Сегодня метафора рынка в политических исследованиях получила статус высокоавторитетной теории, ставшей надежной основой систематизации, синтеза и конструирования знания, направляя мыслительную деятельность ученых в сторону операционализации гипотез и результатов теоретических и прикладных политических исследований.
Необходимо отметить, что такого рода выводы имеют четкую методологическую основу. Во-первых, метафора рынка выступает эффективным инструментом производства нового научного знания, свидетельством чему является активное воссоздание и широкое использование новых политологических терминов и понятий, выступающих производными от метафоризации теории рынка в политических исследованиях. Применение по аналогии категорий и парадигм экономической теории в контексте политических исследований стимулирует исследовательскую активность ученых, ведущую к интенсивному поиску актуальных объяснительных схем и «свежих» интерпретаций, наглядно демонстрирующих как авторам, так и реципиентам научного знания специфику явлений политической жизни современного общества, ранее не рассматриваемых к контексте научных изысканий.
При последовательно проводимой аналогии в контексте теории политического рынка, большое эвристическое значение для развития политологического знания приобретают такие производные метафоры (субметафоры) политического рынка, как «партийный дизайн» и, например, «политический франчайзинг», агентские отношения и «политический маркетинг», «политический капитал» и «партийный лизинг», и т.д. Широкие экспликативные возможности указанных метафор способствуют адекватной интерпретации сущности политических явлений, тем самым – развитию представлений о предпосылках, последствиях и вариантах решения гносеологических проблем, встающих перед политической наукой в наши дни.
Очевидно, что пример метафоры «политический рынок» является частным и в полной мере не отражает специфики применения метода метафоризации в естественных и гуманитарных науках, однако логика анализа указанной лингво-концептуальной формы научного знания служит наглядным примером, по аналогии с которым возможно детальное рассмотрение теоретического конструкта в рамках любой отрасли знания и любого уровня сложности с соответствующими уточнениями.
Итак, научные метафоры служат решению трех фундаментальных методологических проблем:
- понимания и интерпретации высокоабстрактных теорий;
- создания и развития новых научных понятий;
- концептуальной преемственности научного знания.
Метафора позволяет осмысленно и нетривиально спрашивать о сущности происходящего и давать на эти вопросы объясняющие ответы, уточнять и расширять смысловые, концептуальные возможности языка науки.
Через метафоризацию языка науки происходит адаптация языковых средств к непрерывно расширяющейся сфере научного познания.
Развитие человеческого мышления и научного познания есть одновременно смена базовых метафор, закономерно меняющих научные и философские картины мира.
Язык науки, объясняя естественный и искусственный языки, является иерархией различных уровней, слоев, пластов, взаимодействующих между собой. Метафора выступает одним из средств согласования естественных и искусственных компонентов, без чего язык науки не смог бы выполнять функции познания и коммуникации. Метафора образует своеобразный контекст, в котором возникает новое содержание из сравниваемых понятий.
Метафора связывает «язык наблюдения» и «язык теории», логико-математическую символику и специальную терминологию, философские и научные категории. Причем каждая из сторон метафоры автономна – нет полной редукции теоретической терминологии к эмпирической, логико-математической символики – к специальной терминологии и т.д. В метафорах «качество суждения», «социальная материя», «философия истории», «политический рынок», «стиль мышления» и т.п. при самостоятельном смысле каждой из сторон высказывания из их синтеза возникает новый смысл.
Относительная самостоятельность знаковых форм теоретического знания позволяет эффективно использовать метафоры для реификации гипотетических представлений, для фиксации неопределенных, смутных образов, возникающих при познании новых объектов. «Такая возможность языка науки связана с тем, – отмечает Н.В. Блажевич, – что слово благодаря своей многозначности содержит, наряду со своим основным значением, еще и ряд смысловых оттенков, вторичных значений. При употреблении “онаученных слов” возможен перенос одного значения на другое. И это вполне объяснимо, если учесть, что сочетаемость терминов в языке науки обусловлена не только логическими и «вещными» отношениями, но и языковыми системными факторами»[124].
Утвердилась успешная реификация таких научных метафор, как «температурное поле», «паять машины», «дрейф генов», «хлопающая мембрана», «круг в доказательстве» и т.д. В математике давно и плодотворно реифицированы такие метафоры, как «группа», «тело», «кольцо», «регрессия», «математическое ожидание», «реплика», в физике – «странность», «аромат», «очарование», «дырка» и т.п. В научном творчестве часто удачно найденное слово – метафора помогает «схватить» проблему и найти единственно верное решение.