Другим великим английским писателем был ирландец Джонатан Свифт (1667–1745). У него была возможность прославиться, подобно Даниелю Дефо, у позорного столба. Чаша сия его миновала. Два судебных процесса против него так и не завершились из-за отсутствия доносчиков.

В поэме «Стихи на смерть доктора Свифта, написанные по прочтении следующей сентенции из Ларошфуко: „В несчастиях наших лучших друзей мы всегда находим нечто такое, что для нас не лишено приятности“», её автор — сам Джонатан Свифт! — писал:



Мечтой о вольности дыша,

Лишь к ней рвалась, его душа,

Её он звал, всегда готовый

Принять погибель иль оковы.

Была два раза названа

За голову его цена.

Но власти не нашли Иуды,

Кого прельстили б денег груды.



Не исключено, что под впечатлением столь странной эпитафии самому себе итальянский учёный Чезаре Ломброзо счёл Свифта не просто чудаком и оригиналом, а близким к сумасшествию. В своей книге «Гениальность и помешательство» Ломброзо, упорно стремясь доказать неизбежное соединение этих двух качеств, выискивал признаки безумия едва ли не у всех великих людей.

«Свифт, — писал он, — будучи духовным лицом, издевается над религией и пишет циничную поэму о любовных похождениях Страфона и Хлои; считаясь демагогом, предлагает простолюдинам отдавать своих детей на убой для приготовления из их мяса лакомых блюд аристократам».

Судя по этому высказыванию, Ломброзо был если не чудаком, находившим у всех подряд признаки помешательства, то уж, во всяком случае, был напрочь лишён понимания смысла сатиры. Ведь в современной России, например, олигархи ненасытно накапливают миллионы, миллиарды долларов, тогда как сотни тысяч русских малолеток превращаются в безграмотных бродяжек, наркоманов, проституток. Это ли не пожирание детей бедняков?

Впрочем, у Ломброзо есть и более основательные претензии к английскому сатирику:

«Свифт, отец иронии и юмора, уже в своей молодости предсказал, что его ожидает помешательство; гуляя однажды по саду с Юнгом, он увидел вяз, на вершине своей почти лишённый листвы, и сказал: „Я точно так же начну умирать с головы“.

До крайности гордый в отношениях с высшими, Свифт охотно посещал самые грязные кабаки и там проводил время в обществе картёжников. Будучи священником, он писал книги антирелигиозного содержания… Слабоумный, глухой, бессильный, неблагодарный относительно друзей — так он охарактеризовал сам себя.

Непоследовательность в нём была удивительная: он приходил в страшное отчаяние по поводу смерти своей нежно любимой Стеллы и в то же самое время сочинял комические письма „О слугах“. Через несколько месяцев после этого он лишился памяти, и у него остался только прежний резкий, острый как бритва язык. Потом он впал в мизантропию и целый год провёл один, никого не видя, ни с кем не разговаривая, ничего не читая; по десяти часов в день ходил по своей комнате, ел всегда стоя, отказывался от мяса. Однако после появления у него чирьев (вереда) он стал как будто поправляться и часто говорил о себе: „Я сумасшедший“, но этот светлый промежуток продолжался недолго, и бедный Свифт снова впадал в бессмысленное состояние, хотя проблески иронии, сохранившейся в нём даже и после потери рассудка, ещё вспыхивали порою. Так, когда в 1745 году устроена была в его честь иллюминация, он прервал своё продолжительное молчание со словами: „Пускай бы эти сумасшедшие хотя не сводили других с ума!“»

Справедлив ли диагноз, поставленный Свифту? Вновь отметим: любые высказывания и события Ломброзо толкует на свой лад, с маниакальным упорством стремясь доказать полюбившуюся идею. Он не замечает других вариантов объяснений.

Скажем, если дерево лишается листьев с вершины, то этим его естественно уподобить лысеющему человеку, а не умалишённому. Чувство собственного достоинства проявляет человек именно в общении с высокими чинами, и в этом отношении поведение Свифта совершенно нормально. Глубоко переживая смерть любимой жены, вовсе не обязательно целыми днями рыдать и стенать. Порой именно труд помогает перенести тяжесть потери. А остроумие (не свойственное Ломброзо) указывает на достаточно здравый рассудок, в отличие от зацикленности на одной идее без критического её осмысления.

Прослеживая этапы жизненного пути Свифта, трудно усмотреть в них «зигзаги», свойственные людям с неустойчивой психикой. Родился в семье чиновника в городе Дублине, рано осиротел, воспитывался у дяди, богатого адвоката. Учился в богословском колледже, но успехами не блистал. Находясь на службе секретарём у английского вельможи, получил возможность ознакомиться с политической «кухней».

Свифт защитил магистерскую диссертацию в Оксфордском университете и вернулся в Ирландию, где получил приход. В 1696 году вновь вернулся в Лондон и стал публиковать сатирические произведения, едко высмеивая политиков, церковников, государственных деятелей («Битва книг», «Сказки бочки»). Его выступления пользовались большой популярностью.

С 1714 года он становится настоятелем собора в Дублине и через 6 лет начинает работать над бессмертными «Путешествиями Гулливера» (первое издание — в 1726 году). Книга с иронией и сарказмом раскрывает нелепости общественной жизни, где лилипуты мнят себя великанами, лошади порядочней людей, а мудрецы Лапуты пребывают в состоянии задумчивого идиотизма. «Но, пожалуй, скажете вы, палка метлы лишь символ дерева, повёрнутого вниз головой. Полноте, а что же такое человек, как не существо, стоящее на голове? Его животные наклонности постоянно одерживают верх над разумными, а голова пресмыкается во прахе… И всё же при всех своих недостатках, провозглашает он себя великим преобразователем мира и исправителем зла…» Так считал Свифт.

После смерти Стеллы в начале 1728 года (их отношения всегда были, по-видимому, платоническими), его избирают почётным гражданином Дублина. Он продолжает писать сатирические и публицистические сочинения в стихах и прозе. Ему уже идёт седьмой десяток, но какие-то признаки безумия у него трудно заметить. После семидесятилетия он действительно утратил творческую активность, а в августе 1742 года его признали недееспособным в связи со старческим слабоумием.

Свою эпитафию написал он двумя годами раньше: «Здесь покоится тело Джонатана Свифта, доктора богословия, декана этого кафедрального собора, где суровое негодование не может терзать сердце усопшего. Проходи, путник, и подражай, если сможешь, по мере сил, смелому защитнику свободы».

Его странности разумнее всего объяснить нелёгким трудом сатирика. Он не потешается над пороками, веселя публику, а язвительно бичует их, страдает от несправедливости, смело высмеивает власть имущих, знать и богачей. Это, что называется, смех сквозь слёзы.

Свифт порой не выдерживал, вынужден был приспосабливаться к обстоятельствам. Но несмотря на это выглядел «белой вороной», примерно так, как Гулливер, попавший в круг аристократов дивного летающего острова Лапуты:

«Все разглядывали меня с величайшим удивлением. Но и сам я не оставался в долгу у них: никогда ещё мне не приходилось видеть смертных, которые вызывали бы такое удивление своей фигурой, одеждой и выражением лиц. У всех головы были скошены направо и налево; один глаз косил внутрь, а другой глядел прямо вверх. Их верхняя одежда была украшена изображениями солнца, луны, звёзд вперемежку с изображениями скрипки, флейты, арфы, трубы, гитары…»

Они выставляли себя тонкими ценителями искусств, наук и литературы, изображали чрезвычайную рассеянность и погружённость в глубокие размышления. Это считалось нормой в высшем обществе лапутян. Нормальный человек выглядел среди них ненормальным, подобно тому, как у лилипутов Гулливер был великаном, а у великанов — лилипутом.

О том, какими существами станут в конце концов выродившиеся представители наиболее развитых цивилизаций, он показывает на примере йеху, ведущих происхождение от одичавших англичан. Эти существа находят удовольствие во всяческих мерзостях, чем резко отличаются от разумных обитателей этот страны гуигнгнмов — лошадей. Йеху прожорливы, жадны, завистливы, злобны, жестоки. Они пресмыкаются перед сильными и угнетают слабых…

Перечитывая «Путешествия в некоторые страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей», с грустью убеждаешься, что пороки людей укореняются прочнее, чем добродетели, а разум служит главным образом для оправдания безрассудных поступков.