Приступая к изложению этой главы, я считаю не лишним предпослать несколько предварительных замечаний. Делаю я это во избежание всяких недоразумений, которые могут возникнуть, благодаря самому разноречивому пониманию сущности гениальности со стороны различных писателей.

В ряду этих замечаний первое место должно быть отведено вопросу о соотношении между гением и талантом и о полнейшем разграничении этих двух понятий. Широкая публика этого различия не признает. Для нее гений является только высокой или высшей степенью таланта. Подчас под гением понимают лицо, совмещающее в себе целый ряд всевозможных талантов. В крайнем случае допускают существование между ними промежуточных ступеней. Подобное представление совершенно превратно. Действительно, мы различаем разнообразные степени гениальности, тем не менее эти степени ничего общего с талантом не имеют. Человек может с первого дня своего рождения обладать ярким, сильным талантом, так, например, математическим. Этот человек в состоянии без малейшем труда усвоить самые сложные разделы этой науки. Но для этого ему совершенно не нужно обладать гениальностью, которая вполне идентична оригинальности, индивидуальности. Она же – условие изобретательности. И наоборот, существуют высокогениальные люди, которые не обладают никаким значительным талантом. Примеры: Новалис, Жан Поль. Итак, гений совершенно не является какой‑либо степенью таланта. Оба понятия – две несоизмеримые, совершенно различные категории, между которыми лежит целый мир. Талант – наследственное, подчас родовое имущество (семья Бахов), гений же не переходит по наследству. Это имущество не родовое, а индивидуальное (Иоганн Себастьян).

Посредственность, легко поддающаяся ослеплению, а посредственность женщины в особенности, совершенно не отличает блестящего ума от ума гениального. Женщины не понимают гениальности, хотя на первый взгляд могло бы показаться иначе, на самом деле ее половое тщеславие вполне удовлетворяется всякой экстравагантностью, которая выделяет мужчину среди окружающих его людей. Драматург для них то же, что артист, между художником и виртуозом они не делают никакого различия. Блестящий и гениальный ум, по их мнению, два совершенно тождественных понятия: Ницше для них – тип гения! Однако все, что только жонглирует причудами ума, всякое изящество духа не имеет даже отдаленного сходства с истинным духовным величием. Великие люди cерьезно ставят проблему своего «я» и вдумчиво относятся к окружающим их вещам. Но они делают это не с целью казаться одаренными в наиболее подходящий момент, а с целью быть таковыми во любое время. Люди. которые только сверкают своим умом, лишены духовного благочестия. Это все лица, которые далеки от искреннего и серьезного интереса к окружающему, так как вопрос о сущности бытия не в состоянии ими овладеть, лица, у которых побуждение к творчеству вяло и мимолетно. Все силы их сосредоточены на том, чтобы мысль их искрилась и сверкала, как блестяще отшлифованный алмаз, но они совершенно не стремятся к тому, чтобы она что‑нибудь освещала! Это вполне понятно, так как они всегда думают только о том, что «скажут» другие – соображение, которое далеко не всегда заслуживает уважения. Есть люди, которые в состоянии жениться на женщине, лишенной для них всякой привлекательности, исключительно лишь потому, что она нравится другим. И подобные же «браки» люди очень часто заключают и со своими мыслями. Я говорю здесь об одном авторе, который отличается злобной, грубой, оскорбительной манерой писать: ему кажется, что он рычит, как лев, на самом деле он только лает. К сожалению, кажется, что и Фридрих Ницше в своих последних произведениях особенно отчетливо выделяет именно то, что, по его мнению, сильно должно было бы задеть и шокировать людей (насколько он во всем остальном стоял неизмеримо выше упомянутого уже писателя?). И он наиболее тщеславен именно там, где проявляет столь сильное невнимание и пренебрежение к человеческому роду. Это тщеславие зеркала, которое с настойчивым упорством требует признания: «смотри, как хорошо, как беспощадно я отражаю!» В молодости, когда человек чувствует свою полнейшую неустойчивость, каждый старается укрепить свое «я» тем, что набрасывается на других, но лишь одна необходимость заставляет великих людей быть страстно‑агрессивными. Это не они являются подобием молодой лисы, ищущей драки во что бы то ни стало, или молодой девицы, которой нравится новый туалет только потому, что он в состоянии возбудить зависть среди ее подруг.

Гений! Гениальность! Каких только чувств не вызывает у большинства людей этот феномен! Беспокойство, ненависть, зависть, недоброжелательство, жажда унизить! Сколько непонимания – и вместе с тем сколько подражания! «Как он харкает и как он плюет».

Отрешимся от всего псевдогениального с тем, чтобы перейти к истинно‑гениальному и к высшим проявлениям его. И в самом деле: с чего бы ни начиналось наше исследование, неисчерпаемое богатство и глубина содержания этой темы представляет исследователю полнейший произвол в выборе исходной точки. Рассмотрение отдельных качеств, принимаемых нами за признак гениальности, обрекает наше исследование на непреодолимые трудности: все эти качества до того тесно связаны между собой, что изучение каждого из них в отдельности не дает и не может дать нам общего представления. При подобном способе изучения этого вопроса нам грозит двоякое зло: с одной стороны мы рискуем преждевременно выдвинуть конечные результаты нашего исследования с другой – изолированное изучение каждого признака в отдельности может заслонить от нас целое.

Все высказанные соображения о сущности гениальности носят или биологически – клинический характер или характер метафизический. В первом случае люди с забавной самоуверенностью утверждают, что незначительные познания в этой области дают нам вполне надежный ключ для объяснения самых сложных психологических проблем, во втором случае метафизика с высоты своего величия взирает на гениальность с тем, чтобы включить ее в свою систему. Если же эти пути не ведут к достижению всех целен этого исследования, то объяснения этого прискорбного явления следует искать в природе этих путей.

Постараемся вникнуть в то, насколько великий поэт глубже и прочнее вселяется в души людей, чем человек среднего уровня. Следует только подумать о том необычайном количестве характеров, которые создал Шекспир или Эврипид, о бесконечном разнообразии типов, нарисованных в романах Золя. Генрих фон Клейст создал два совершенно противоположных типа: сначала Пентезилею, а затем – Кетхен фон Гейльбронн. Фантазия Микельанджело воплотила образы Леды и дельфийской Сибиллы. Иммануил Кант и Иосиф Шеллинг произнесли самое вдумчивое и правдивое слово об искусстве, а вместе с тем только очень немногие люди уступают им в области изобразительного творчества.

Необходимо прежде всего понять человека для того, чтобы познать и изобразить его. Для того же, чтобы понять человека, нужно иметь какое‑либо сходство с ним.

Необходимо быть таким же, как и он. Только тогда можно изобразить и оценить поступки людей, когда все психологические предпосылки, вызвавшие тот или иной образ действий, известны нам из собственных переживаний. Понять человека – значит носить его в себе. Надо уподобиться тому духовному миру, который хочешь постигнуть. Поэтому плут великолепно понимает только плута, простодушный – простодушного, но он никогда не в состоянии понять плута. Позер видит объяснение поступков людей только в позе и вернее поймет другого позера, чем наивный человек, существование которого кажется в свою очередь позеру неправдоподобным. Словом, понять человека – значит быть этим человеком.

Из всего сказанного нужно было бы вывести заключение, что каждый человек лучше всего понимает самого себя. Но это ошибочно. Ни один человек не в состоянии самого себя понять. Для этого субъект познания должен одновременно фигурировать в качестве объекта, иными словами, человек должен был бы выйти из рамок своего собственного духовного мира. Это так же невозможно, как невозможно объяснить универсальность. Для объяснения универсальности следует найти точку, лежащую вне пределов ее, а это противоречит понятию универсальность. Если бы кому‑нибудь выпало на долю постичь себя, тот мог бы понять всю вселенную. Дальнейшее изложение покажет, что в этих словах кроется глубокий смысл, что это – не одна только параллель.

В этой стадии нашего изложения следует считать доказанным, что понять свою глубочайшую, истинную природу человек не в состоянии. Это бесспорный факт: мы можем быть поняты только другим, но никогда себя постичь не можем. Этот другой несомненно должен обладать некоторыми чертами сходства с нами, хотя во всех других отношениях может далеко отличаться от нас. Эти черты сходства являются предметом его исследования, и в результате он в состоянии будет познать, отразить, понять себя в нас или нас в себе. Понять человека значит – быть этим человеком и вместе с тем быть самим собою.

Но, как видно было из приведенных примеров, гений объемлет в своем понимании гораздо большее количество людей, чем средний человек. Гете будто бы сказал о себе, что нет того порока и преступления, к которому он не питал бы некоторой склонности и которого он не мог бы вполне понять в какой‑нибудь момент своей жизни. Гениальный человек сложнее, богаче. Он – личность многогранная. Чем больше людей человек вмещает в своем понимании, тем он гениальнее, и следует прибавить, что тем отчетливее, интенсивнее отражены в нем эти люди. Слабое, лишенное яркости отражение духовного мира окружающих людей не приведет его к созданию сильных, могучих образов, охваченных пламенным порывом. Его образы будут бледны, без мозга и костей. Творчество гения всегда направлено к тому, чтобы жить во всех людях, затеряться в них, исчезнуть в многообразии жизни. В то время как философ стремиться найти других людей в своем собственном духовном мире, свести их к единству, которое неизменно будет его собственным единством.

Природа гения – природа Протея, но эту природу не следует, как и бисексуальность, представлять себе беспрерывно действующей. Даже величайшему на свете гению не дано одновременно, скажем, в один и тот же день, постичь всех людей. Духовное богатство и широта постижения раскрываются у человека не сразу они проявляются в процессе постоянном развития всей его сущности. Получается представление, что они появляются по мере истечения определенных, закономерных периодов, эти периоды по своему характеру являются различными. Они никогда не повторяются в той форме, и каждый последующий период представляет собою, так сказать, высшую фазу в сравнении с прошедшим. Нет двух моментов индивидуальной жизни, которые были бы совершенно похожи друг на друга. Между позднейшими и прежними периодами существует только то же соответствие, что и между гомологичными пунктами высшего и низшего оборота спирали. Отсюда совершенно понятно, что многие выдающиеся люди еще в юности намечают себе план своего произведения, затем готовая таким образом мысль остается долгое время в течение зрелого возраста без разработки и только в глубокой старости снова приступают к осуществлению раз задуманного плана: это все различные периоды, по очереди выступающие в их жизни, исполненные самого разнообразном содержания. Эти периоды существуют у всех людей с различной степенью интенсивности, с различной «амплитудой?» Так как гений вмещает в себе с ослепительной яркостью большинство людей, то «амплитуда» каждого периода будет находиться в полнейшем соответствии с богатством духовного содержания человека. Поэтому даровитые люди еще в детстве нередко слышат от своих воспитателей упрек в том, что они «из одной крайности впадают в другую». Словно они делают это из собственного удовольствия! Именно у выдающихся людей подобные переходы носят характер ярко выраженного критического переживания. Гете как‑то говорил о «повторной зрелости» у художников. Его мысль неразрывно связана с нашей темой.

Именно периодичность гения с его резкими переходами способна объяснить нам, почему у него годы величайшей продуктивности сменяются годами полнейшего бесплодия, годами, когда он ни во что себя не ставит. Больше того, когда он склонен психологически (не логически) превознести любого человека над собою: так как его мучает воспоминание о творческом периоде, а в особенности, какими свободными в сравнении с ним кажутся ему люди, лишенные этих мук! Насколько порыв восхищения сильнее у гения, чем у среднего человека, настолько беспощаднее его подавленность. У каждого выдающегося человека существуют подобные более или менее продолжительные периоды, исполненные ужасающего отчаяния в самом себе, бесконечных мыслей о самоубийстве. Он не относится безучастно к окружающей жизни: многие предметы возбуждают его внимание и интерес. Они несомненно явятся предметом будущей жатвы, но непосредственно не влекут к творчеству и не манят могучими, ослепительными тонами, как в периоды продуктивной деятельности. Словом нет бури. Это времена, когда гений, продолжающий все‑таки свое творчество, неизменно слышит: «Как он пал! – „Как он выдохся!“ – „Как он повторяется!“ и т.д.

Не только само по себе творчество, но и другие качества гения, а также материал, над которым он работает, дух – исходный пункт его творчества, – все это подвержено смене и резкой периодичности. Временами он более расположен к рефлексиям и научной деятельности, а временами к художественному творчеству (Гете), то его внимание сосредоточено на культуре и истории человечества, то оно снова возвращается к природе (сравните «Несовременные размышления» и «Заратустру» Ницше) Он то мистичен, то наивен (примеры этого дали нам в новейшее время Морис Метерлинк и Бьернсон). Да, до такой степени велика в выдающихся людях «амплитуда» периодов, когда раскрываются многообразные стороны их существа, когда в их духовном «я» последовательно проходит с интенсивной яркостью целый ряд людей, что периодичность эта находит свое выражение и внешним образом. Этим я объясняю то весьма странное явление, что у людей одаренных выражение лица гораздо чаще меняется, чем у посредственности, что в различные моменты их лицо не распознаваемо. Для того стоит сравнить портреты Гете, Бетховена, Канта, Шопенгауэра в различные периоды их жизни! Количество всевозможных выражений лица какого‑нибудь человека можно принять за критерий его дарования. Люди, неизменно сохраняющие одно и то же выражение лица, стоят очень низко в интеллектуальном отношении. Физиономиста поэтому не удивить, что особенность людей, проявляющих в общении с себе подобными все новые черты и тем затрудняющих возможность высказать какое‑либо суждение о них, ярко и отчетливо отражается на внешнем выражении их лица.

Весьма возможно, что развитое здесь, поразительное суждение о учении будет отвергнуто с глубоким возмущением на том основании, что исходя из него, мы с необходимостью должны признать за Шекспиром всю пошлость Фальстафа, низость Яго, грубость Калибана. Тем самым мы как будто унижаем моральное достоинство великих людей, приписывая им понимание всего отвратительного и мелкого. И следует признать, что согласно этому взгляду все великие люди, действительно, исполнены многочисленных, самых сильных страстей и низменных влечений (подтверждением чего, впрочем, могут служить их биографии).

Однако, этот упрек не основателен. Это ясно станет по мере дальнейшего углубления в сущность разбираемого вопроса. Пока же я замечу, что только поверхностное размышление могло сделать такое заключение из приведенных предпосылок, мне представляется более, чем вероятным, что они приведут нас к диаметрально‑противоположному выводу. Золя, столь хорошо понимающий мотивы убийства из страсти, тем не менее ни одного подобного убийства не совершил бы сам, а именно потому, что в нем таится еще так много другого. Действительный убийца этого рода является жертвой своей страсти, в художнике же, изображающем его, искушению противится все богатство его духовного мира. Это духовное богатство и есть причина того, что Золя знает этого убийцу из страсти лучше, чем этот убийца знает самого себя, но познать он в состоянии будет только тогда, когда он лично испытает на себе всю силу влечения убийцы отсюда – художник стоит лицом к лицу с искушением, с полной готовностью подавить и защититься от него. Таким образом одухотворяется преступное влечение в великом человеке, возносится в степень мотива к художественному творчеству, как у Золя, или к философской концепции «радикального зла», как у Канта, а потому не толкает его на путь преступного деяния.

Из огромного числа возможностей, присущих высоко– одаренным личностям, вытекают весьма важные последствия, возвращающие нас к развитой нами в прошлой главе теории генид. То, что мы включаем в себя, мы замечаем с большей легкостью, чем то, чего мы не понимаем (будь это иначе, немыслимо было бы никакое общение между людьми они большей частью совершенно не знают, как часто они друг друга не понимают). Гений же, который значительно больше понимает чем обыкновенный человек, будет также и больше подмечать. Интриган без труда заметит человека, сродственного ему. Страстный игрок сразу заметит, когда другой чувствует сильное влечение к игре, в то время, как то же обстоятельство ускользнет совершенно от внимания прочих людей. «Der Art versiesht du dich besser», – говорит вагнеровский «Зигфрид». Относительно же более одаренного человека было сказано, что он поймет каждого человека лучше, чем последний самого себя, при том предположении, что он кроме этого человека вмещает в себе нечто большее, точнее, если он воплощает в себе этого человека и его противоположность. Двойственность является необходимым условием восприятия и понимания. Примером служит психология, которая на вопрос. что является решающим условием сознания, «самоотрешения», ответит: контраст. Если в мире все решительно было бы серо, то люди совершенно лишены были бы представления цвета, не говоря уже о понятии цвета. Шум, полный однообразных звуков, легко вызывает сонливое состояние в человеке: двойственность (свет, разъединяющий и различающий вещи)– вот причина бодрствующего сознания.

Потому никто не в состоянии себя понять, хотя бы он всю жизнь беспрерывно и зорко следил за собою. Человек же всегда может понять другого, с которым он, правда, сходен, но сходство это не исчерпывает всех сторон его духовного мира. У него столько же общего с его противоположностью, сколько общего у последней с ним самим. В этом подразделении лежат наиболее выгодные условия понимания: вышеприведенный пример Клейста. Итак, понять человека значит – иметь в себе этого человека и его противоположность.

Для того, чтобы дойти к сознанию одного только члена какой‑нибудь пары, человеку необходимо вместить в себе целый ряд противоположных пар. Это положение вполне подтверждается физиологическими доказательствами учения о цветовом ощущении глаза. Я приведу здесь только всем знакомое явление, что световая слепота простирается на оба дополнительных цвета. Человек, лишенный способности воспринимать красный цвет, не воспринимает также и зеленого, с другой стороны, нет человека, воспринимающего голубой цвет и одновременно не реагиругощего на желтый цвет. Этот закон вполне приложим и к области духовной жизни человека: это основной закон всякого сознания. Например, человек жизнерадостный сильнее поддается удрученному состоянию, чем человек уравновешенный: меланхолика может спасти только могущественная, сильная мания. У кого чувство тонкого и изящного столь сильно развито, как у Шекспира, тот скорее других воспримет и поймет, как некоторую опасность для себя, всякую отвратительную грубость.

Чем больше типов и их противоположностей объединяет в себе человек, тем менее ускользнут от его внимания (так как за пониманием следует способность восприятия) активные и пассивные действия людей, тем глубже он проникает в их помыслы, истинные желания и чувства. Нет гениального человека, который бы не был великим знатоком людей. Значительный человек озирает с первого раза самые отдаленные тайники души человека и он нередко готов тотчас же дать полную характеристику его.

Среди большинства людей каждый проявляет определенную, более или менее развитую склонность к какому‑либо предмету. Этот прелестно знаком с миром птиц и мастерски различает их голоса, а тот с самого утра вперил свой любовный пристальный взгляд в окружающие его цветы, одного потрясают нагроможденные друг на друга теллурические осадки, и звезды мелькают перед ним в виде радушного привета, и только (Гете), – другой застывает в каком‑то безотчетном предчувствии от веяния холодного ночного звездного неба (Кант). Иные находят, что горы безжизненны, и чувствуют себя околдованными беспрерывно переливающимися морями (Беклин), а другие ровно ничего не находят в этом непрекращающемся движении и ищут удовлетворения под возвышающей властью горных громад (Ницше). Совершенно также каждый, даже самый простой человек, находит в природе нечто такое, что его больше всего привлекает, по отношению к предмету своего влечения, чувства его становятся острее и восприимчивее, чем ко всему прочему. Как же гениальному человеку, который в идеале вмещает в себе духовную сущность всех людей, не впитать в себя вместе с их внутренним миром все их склонности и разнообразное отношение к окружающему.

Не только всеобщность духовной сущности человека, но и всеобщность естественно природного начала пустила в его душу прочные глубокие корни. Он – человек, стоящий в самых близких интимных отношениях к вещам. Все привлекает его внимание, ничто от него не ускользает. Он в состоянии все понять, вместе с тем его понимание обладает особенной глубиной уже потому, что он может каждый предмет сравнить с самыми разнообразными вещами и провести между ними соответствующее различие. Он лучше других измерит предмет и укажет его надлежащие границы. Все это с яркой отчетливостью и силой отражается в сознании гениального человека. Отсюда несомненно и его чувствительность является наиболее утонченной. Ее не следует смешивать с той чувствительностью, которую односторонний взгляд приписывает художнику, когда говорит об остроте зрительного восприятия у живописца (или у поэта) или об утонченности слуховых органов у композитора. В последнем случае под чувствительностью понимают чрезвычайно утонченное развитие сферы чувственных ощущений. Мера же гениальности определяется не столько чувственной, сколько духовной восприимчивостью к различиям. С другой стороны эта восприимчивость и направлена преимущественно внутрь. Таким образом, гениальное сознание неизмеримо далеко отстоит от стадии гениды. Оно обладает сильнейшей яркостью и наиболее отчетливой ясностью. Гениальность является здесь некоторой степенью высшей мужественности, а потому‑то Ж и не может быть гениальной. Это является вполне последовательным применением вывода предыдущей главы, что М живет сознательнее, чем Ж, к результатам, полученным нами в настоящей главе. Отсюда – общее положение: гениальность идентична более общей, а потому и высшей сознательности. Но интенсивная сознательность достигается путем неизмеримого количества противоположностей, которые вмещает в себя выдающийся человек.

Потому универсальность является характерным признаком гения. Гениальности в какой‑нибудь специальной области – нет. Нет ни математических, ни музыкальных гениев. Гений – универсален. Можно дать следующее определение гения: человек, который все знает, не изучив ничего. Под этим «всезнанием», естественно, следует разуметь не какие‑либо теории или системы, по которым наука распределяет факты действительности. Сюда также не подойдет ни история войны за испанское наследство, ни опыты, произведенные над диамагнетизмом (?). Точно также цвет воды при облачном или лучезарном небе художник познает, не знакомясь предварительно с принципами оптической науки, и вовсе не нужно особенно углубляться в учение о человеческом характере для того, чтобы создать законченный цельный образ человека. Чем даровитее человек, тем больше он самостоятельно думал о всевозможных предметах и, таким образом, выработал себе определенное личное отношение к ним.

Теория о гениях‑специалистах, с точки зрения которой позволительно говорить, например, о «музыкальном гении, невменяемом во всех других областях», опять‑таки смешивает понятия талант и гений. Музыкант если он действительно велик, может на языке, указанном ему особого рода талантом его, быть столь же универсальным, так же совершенно охватить внутренний и внешний мир, как поэт или философ. Таким гением был Бетховен. Вместе с тем он может вращаться в такой же ограниченной сфере, как посредственный ученый или художник. Таков был Иоганн Штраус, которого называют, к нашему великому изумлению гениальным, хотя его живая, но очень ограниченная фантазия и создала прелестные цветы. Итак, повторяю, существуют различные таланты, но один только гений, может выбрать себе определенний талант, чтобы в этой сфере развивать свою деятельность. Есть нечто общее у всех гениальных людей как таковых, как бы сильно не различались между собой великий философ и великий художник, великий музыкант и великий скульптор, великий поэт и великий творец религиозной догмы. Талант, этот медиум, при помощи которого раскрывается истинная духовная сущность человека, играет менее значительную роль, чем это привыкли думать. Его значение большей частью переоценивают в той узкой перспективе, в которой, к сожалению, так часто производится художественно‑философское исследование. Не только различные оттенки дарования, но характер и мировоззрение не расходятся соответственно границам различных искусств. Эти границы как бы стираются, и для непредубежденного глаза получаются самые неожиданные сходства. Вместо того, чтобы копаться в поисках аналогий в истории музыки или вообще в истории искусства, литературы, философии, можно смело сравнить, например, Баха с Кантом, Карла Марию Ф. Вебера с Эйхендорфом, Беклина поставить наряду с Гомером. Подобное исследование не только выигрывает в смысле огромной плодотворности его, но оно приносит неизмеримую пользу глубине психологического анализа, отсутствие которой так болезненно ощущается в трудах по истории искусства и философии. Вопрос о том каковы те органические и психологические условия, которые превращают гения то в мистического духовидца, то в великого рисовальщика, должен остаться в стороне, так как существенного значения для данной статьи он не имеет.

Эта гениальность, которая при всевозможных различиях, часто очень глубоких у различных гениев, всегда остается неизменной и которая, как мы выше указали, везде и всюду проявляется, совершенна недосягаема для женщины. В одном из последующих отделов я подвергну рассмотрению вопрос о том, могут ли существовать чисто научные и практические гении, а не только художественные и философские, тут же я замечу, что следует весьма осмотрительно награждать людей эпитетом «гениальный» – положение, которое до сих пор совершенно не соблюдалось. Мне еще представится случай доказать, что женщина должна быть признана не гениальной, если мы хотим постигнуть сущность и понятие гениальности. Тем не менее несправедливо будет упрекать изложение в том, что оно по отношению к женскому полу выдвинуло произвольное понятие и объявило это понятие сущностью гениальности с той целью чтобы совершенно исключить из нее женщину.

Здесь можно вернуться к соображениям, высказанным в самом начале главы. Женщина не проявляет никакого понимания гениальности, за исключением разве того случая, когда оно направлено на живого еще носителя ее. Мужчина, наоборот, питает к этому явлению то глубокое чувство, которое с такой яркостью и увлекательностью описано Карлейлем в его до сих пор еще мало понятой книге «Hero‑worship» (Почитание героев). В этом почитании героев еще раз сказывается та особенность, что гениальность тесно связана с мужественностью, что она является идеальной, потенциированною мужественностью. Женщина лишена оригинальности сознания. Последнее она заимствует от своего мужа. Она живет бессознательно, муж сознательно, сознательнее всех гений.