Меня попросили дать честный интроспективный личный отчет о том, как я обдумываю антропологический материал. Чтобы я мог занять честную и личностную позицию в отношении своего мышления, моя позиция в отношении результатов этого мышления должна быть безличной. Даже если можно на полчаса отставить гордость и стыд, то с честностью это сделать труднее.

Позвольте мне построить картину того, как я думаю, представив вам автобиографический отчет о том, как я приобрел свой набор концептуальных инструментов и интеллектуальных привычек. Я имею в виду не академическую биографию или перечень предметов, которые я изучал, а нечто более значительное - скорее список лейтмотивов мышления в различных научных дисциплинах. Эти лейтмотивы произвели на мой разум такое глубокое впечатление, что, начав работать с антропологическим материалом, я естественно использовал их.

Самой большой частью этого набора инструментов я обязан своему отцу Уильяму Бейтсону, который был генетиком. В школах и университетах делается очень мало для передачи идеи базовых принципов научного мышления, и то, чему я научился, в значительной степени связано с беседами с моим отцом и, возможно, особенно с "обертонами" его высказываний. Хотя сам он почти не говорил о философии, математике и логике, он ясно выражал свое недоверие к подобным предметам. Но я думаю, что, вопреки себе, он тем не менее передал мне кое-что из этих предметов.

Меморандум Комитета исследовательского совета социальных наук побудил меня высказать точку зрения, существенно отличающуюся от точки зрения Комитета. Я высоко ценю любые серьезные попытки изобретения категорий для изучения контакта культур, но поскольку некоторые места Меморандума я не вполне понимаю, моя критика, предлагаемая с некоторыми колебаниями, направлена не столько против Комитета, сколько против определенных ошибок, распространенных среди антропологов.

(1) В целом, неблагоразумно конструировать системы категорий, прежде чем проблемы, в которые они предназначены внести ясность, четко не сформулированы. Насколько мне известно, категории, предложенные Комитетом, были сконструированы не в связи с какими-либо специфически определенными проблемами, но для внесения общей ясности в "проблему" окультуривания, хотя сама проблема остается неясной.

(2) Из этого следует, что наша ближайшая потребность - это не столько конструирование набора категорий, проливающих свет на все проблемы, сколько схематическое формулирование проблем таким способом, который позволит исследовать их по отдельности.

Дочь: Папа, что такое инстинкт?

Отец: Инстинкт, моя дорогая, - это объяснительный принцип.

Д: Но что он объясняет?

О: Все. Почти все. Все, что ты хочешь, чтобы он объяснял.

Д: Не говори глупостей. Он не объясняет гравитацию.

О: Нет. Но это потому, что никто не хочет, чтобы "инстинкт" объяснял гравитацию. Если бы кто-то захотел, он бы объяснил. Мы можем просто сказать, что у луны есть инстинкт, сила которого изменяется обратно пропорционально квадрату расстояния.

Д: Но это чепуха, папа.

О: Конечно, да. Но это ты упомянула "инстинкт", а не я.

Д: Хорошо, но что тогда объясняет гравитацию?

Д: Что ты имел в виду, когда сказал, что беседа имеет очертания? У этой беседы есть очертания?

О: Конечно, да. Но пока мы не можем их увидеть, поскольку беседа не завершена. Ты не можешь этого увидеть, пока находишься среди этого. Поскольку если бы ты могла это увидеть, ты была бы предсказуемой, как машина. И я был бы предсказуем, и мы оба вместе были бы предсказуемы...

Д: Но я не понимаю. Ты говоришь, что важно видеть вещи ясно. И ты сердишься на людей, которые размазывают очертания. И все же мы считаем, что лучше быть непредсказуемым и не быть как машина. И ты говоришь, что мы не можем увидеть очертания нашей беседы, пока она не завершится. Тогда не имеет значения, есть у нас ясность или нет. Потому что тогда мы ничего не можем с этим сделать.

О: Да, я знаю. Я и сам этого не понимаю. Но разве кто-то собирается с этим что-то делать?

Дочь: Почему лебедь?

Отец: Да, и почему кукла в "Петрушке"?

Дочь: Папа, почему вещи имеют очертания?

Отец: Разве? Я не знаю. Какого рода вещи ты имеешь в виду?

Д: Я имею в виду, почему, когда я рисую вещи, они имеют очертания?

О: Ну, а как насчет других вещей - стада овец? Или разговора? У них есть очертания?

Д: Не говори глупостей. Я не могу нарисовать разговор. Я имею в виду вещи.

О: Да, я просто пытался выяснить, что ты имеешь в виду. Ты имеешь в виду вопрос: "Почему мы придаем вещам очертания, когда мы их рисуем?" Или ты имеешь в виду, что вещи имеют очертания, независимо от того, рисуем мы их или нет.

Д: Я не знаю, папа. Скажи ты. Что я имею в виду?

Дочь: Папа, сколько ты знаешь?

Отец: Я? Хм... мои знания тянут на фунт.

Д: Не говори глупостей. Это фунт стерлингов или фунт веса? Я имею в виду, сколько ты знаешь на самом деле?

О: Ну, мой мозг весит около двух фунтов, и я полагаю, я использую около четверти его, или использую его с эффективностью одна четвертая. Давай скажем "половина фунта".

Д: А ты знаешь больше, чем папа Джонни? Ты знаешь больше меня?

О: Хм... в Англии я знал одного маленького мальчика, который спросил своего отца: "Правда ли, что отцы всегда знают больше, чем сыновья?", и отец сказал "да". Тогда он спросил: "Папа, кто изобрел паровую машину?", и отец сказал "Джеймс Уатт". Тогда сын спросил: "Но почему же ее не изобрел отец Джеймса Уатта?"

Д: Папа, почему когда в школе нас учат французскому, нас не учат размахивать руками?

О: Я не знаю. Я уверен, что не знаю. Вероятно, это одна из причин, по которой изучение языков кажется людям таким трудным.

* * *

О: Тем не менее, все это чепуха. То есть идея, что язык состоит из слов, есть полная чепуха. Когда я сказал, что жесты не могут быть переведены в "просто слова", я говорил чепуху, поскольку такой вещи, как "просто слова", нет. И весь синтаксис, и грамматика, и все прочее есть чепуха. Все это основано на идее, что существуют "просто" слова... А их нет.

Д: Но, папа...

О: Послушай меня, мы должны начать все с начала и предположить, что язык изначально и главным образом является системой жестов. В конце концов у животных есть только жесты и тоны голоса, а слова были изобретены позднее. Намного позднее. А еще позднее были изобретены школьные учителя.

Дочь: Папа, почему французы размахивают руками?

Отец: Что ты имеешь в виду?

Д: Я имею в виду, когда они говорят. Почему они размахивают руками, и все такое прочее?

О: Ну, а почему ты улыбаешься? Или почему ты иногда топаешь ногой?

Д: Но, папа, это не то же самое. Я не размахиваю руками, как французы. Я не думаю, что они могут перестать это делать. Они могут, папа?

О: Я не знаю, им может быть трудно перестать... Ты можешь перестать улыбаться?

Д: Но, папа, я не улыбаюсь все время. Трудно остановиться, когда хочется улыбаться. Но мне не хочется этого всегда. Тогда я перестаю.

Дочь: Папа, почему вещи приходят в беспорядок?

Отец: Что ты имеешь в виду? Вещи? Беспорядок?

Д: Ну, люди тратят много времени, приводя вещи в порядок, но они никогда не занимаются приведением их в беспорядок. Кажется, что вещи приходят в беспорядок сами. И тогда люди снова должны их прибирать.

О: Но если ты не трогаешь свои вещи, они приходят в беспорядок?

Д: Нет. Нет, если никто их не трогает. Но если ты их трогаешь (или если кто-то их трогает), они приходят в беспорядок, и беспорядок хуже, если это не я.

О: Да. Вот почему я не даю тебе трогать вещи на моем столе. Потому что вещи приходят в худший беспорядок, если их трогает кто-то, кто не я.

Д: А люди всегда приводят в беспорядок вещи других людей? Почему, папа?

Только в конце 1969 года я вполне осознал, что я делаю. Написав текст лекции "Форма, вещество и различие" для выступления на конференции памяти А.Кожибского, я обнаружил, что моя работа с примитивными народами, шизофренией, биологической симметрией, а также моя неудовлетворенность традиционными теориями эволюции и обучения идентифицировали широко разбросанное множество меток, или точек отсчета, которые могли определить новую научную территорию.

По самой природе этого занятия, исследователь никогда не знает, что он исследует, пока это не будет исследовано. У него в кармане нет путеводителя, который сообщил бы ему, какие церкви нужно посетить и в каких гостиницах остановиться. Есть только двусмысленный фольклор тех, кто ходил по этому пути. Нет сомнений, что более глубокие пласты разума ведут ученого или художника в направлении переживаний и мыслей, имеющих отношение к тем проблемам, которые каким-то образом являются его проблемами. Кажется, что это руководство начинает действовать задолго до того, как у ученого появится какое-либо сознательное знание о своих целях. Но как это происходит, мы не знаем.

Я часто бывал нетерпелив с коллегами, которые казались неспособны видеть различия между тривиальным и глубоким. Однако когда студенты попросили меня определить это различие, мне нечего было сказать. Я дал неопределенный ответ, что любое исследование, проливающее свет на природу "порядка" (или "паттерна") во вселенной, несомненно, нетривиально.

Давая название данному сборнику статей и лекций, мы стремились точно определить его содержание. Статьи, относящиеся к временному отрезку в тридцать пять лет, собраны вместе, чтобы предложить новый способ думать об идеях и о тех агрегатах идей, которые я называю "разумами" ("minds"). Этот способ думать я называю "экологией разума", или экологией идей. Это наука, которая пока еще не существует в виде организованной совокупности теорий или знания.

Определение "идеи", предлагаемое в собранных статьях, гораздо шире и формальнее традиционного. Статьи должны говорить сами за себя, однако в этом вступлении позвольте мне выразить уверенность, что такие вещи, как двусторонняя симметрия животного, структурированная организация листьев растения, эскалация гонки вооружений, процесс ухаживания, природа игры, грамматика предложения, загадка биологической эволюции и современный кризис в отношениях человека со своей окружающей средой, могут быть поняты только в терминах предлагаемой мною экологии идей.

Вопросы, поднимаемые книгой, являются экологическими. Как взаимодействуют идеи? Существует ли некоторый вид естественного отбора, который определяет выживание одних идей и исчезновение или смерть других? Какой тип экономики ограничивает разнообразие идей в данной области разума? Каковы необходимые условия стабильности или выживания подобной системы или субсистемы?

Некоторые из этих вопросов затрагиваются в статьях, однако главный движущий импульс книги - желание расчистить путь к тому, чтобы подобные вопросы могли задаваться осмысленно.

Эта книга содержит почти все, что я написал, за исключением больших книг и обширных анализов данных, а также слишком тривиальных или эфемерных текстов, таких как рецензии на книги или полемические заметки. Прилагается полная личная библиография.

В широком смысле я занимался четырьмя видами вопросов: антропологией, психиатрией, биологической эволюцией и генетикой, а также новой эпистемологией, возникающей из теории систем и экологии. Статьи на эти темы составляют части данной книги, и порядок следования этих частей соответствует хронологическому порядку четырех перекрывающихся периодов моей жизни. Внутри каждой части статьи расположены в хронологическом порядке.

Я понимаю, что читатели, по всей видимости, будут уделять больше внимания тем частям книги, которые ближе их касаются. Поэтому я не стал изымать некоторые повторения. Психиатр, интересующийся алкоголизмом, в статье "Кибернетика "Я"" встретится с идеями, которые в более философском облачении вновь появляются в статье "Вещество, форма и различие".

Грегори Бейтсон, Институт Океана, Гавайи, 16 апреля 1971 года