Теория "двойного послания" (ДП-теория) стала для меня примером того, как следует думать о некоторых вещах, и хотя бы поэтому стоит вспомнить всю историю.

Случается - в науке часто, а в искусстве всегда - что, пока проблема не решена, непонятно, в чем она состоит. Поэтому, возможно, будет полезным отметить в ретроспективе, какие проблемы были решены для меня ДП-теорией.

Во-первых, это - проблема овеществления (reification).

Ясно, что в разуме (mind) нет объектов или событий - нет свиней, нет кокосовых пальм и нет матерей. Разум содержит только трансформы, перцепты, образы и т.д., а также правила создания этих трансформ и перцептов. Мы не знаем, в какой форме существуют эти правила, однако предположительно они включены в саму "машинерию", создающую эти трансформы. Мы далеко не всегда отдаем себе отчет в том, что эти правила и есть сознательные "мысли".

В любом случае, бессмысленно говорить, что человек испугался льва, поскольку лев - не идея. Человек создает идею льва.

Привлеченный для объяснения вещественный мир порождает ассоциации не с различиями и идеями, а только с силами и импульсами. Per contra, мир формы и коммуникации ассоциируется не с вещами, силами или импульсами, а только с различиями и идеями. (Различимое различие [a difference which makes a difference] есть идея. Это - "бит", единица информации.)

Но эти вещи я понял только позднее - с помощью ДП-теории. Тем не менее, они, конечно, имплицированы в теории, которая едва ли могла быть создана без них.

Наша первая статья о "двойном послании" содержит многочисленные ошибки, связанные просто с тем, что мы тогда еще не произвели членораздельного исследования проблемы овеществления. Мы говорили в той статье так, как будто "двойное послание" - это что-то такое, что может быть сосчитано.

Конечно, это чепуха. Нельзя сосчитать летучих мышей в кляксе, поскольку их там нет. Тем не менее некоторые "с мышами в голове" могут "увидеть" нескольких.

Однако есть ли в разуме "двойное послание"? Вопрос не тривиальный. Также, как в разуме нет кокосов, а есть только перцепты и трансформы кокосов, так и тогда, когда я воспринимаю (сознательно или бессознательно) "двойное послание" в поведении моего босса, в моем разуме возникает не оно само, а только его перцепт, или трансформа. Однако теория не об этом.

Мы говорим, следовательно, о некотором виде путаницы в правилах создания трансформ и о приобретении или культивировании такой путаницы. ДП-теория утверждает существование эмпирического компонента в становлении или этиологии шизофренических симптомов и связанных с ними паттернов поведения, таких как юмор, искусство, поэзия и т.д. Характерно, что теория не делает разницы между этими подвидами. Ее понятия никак не определяют, станет ли данный индивидуум клоуном, поэтом, шизофреником или какой-то их комбинацией. Мы имеем дело не с отдельным синдромом, а с семейством синдромов, большинство из которых обычно не считается патологическим.

Позвольте мне ввести слово "трансконтекстуальный" в качестве главного термина для этого семейства синдромов.

Кажется, что люди, чья жизнь обогащена дарами трансконтекстуальности, и люди, измученные трансконтекстуальным замешательством, в одном отношении похожи: для них всегда или часто существует возможность "двоякого прочтения" ("double take"). Падающий лист, приветствие друга, "дикий шиповник у реки" не есть "только это, и больше ничто". Внешний опыт может быть вставлен как кадр (framed) в контекст сна, внутренняя мысль может проецироваться в контексты внешнего мира. И так далее. Всем этим вещам мы ищем частичное объяснение в обучении и опыте.

Конечно, в этиологии трансконтекстуальных синдромов должны быть генетические компоненты. Ожидается, что они могли бы действовать на более абстрактных уровнях, нежели уровень опыта. Например, генетические компоненты могли бы определять способности в обучении трансконтекстуальности или (более абстрактно) потенцию к приобретению таких способностей. Либо, напротив, геном мог бы определять способность сопротивляться трансконтекстуальным обходным путям или потенцию к приобретению таких способностей. (Генетики уделяют очень мало внимания необходимости определения логической типизации сообщений, переносимых ДНК.)

В любом случае точка встречи генетически детерминированного с опытным весьма абстрактна, и это остается верным, даже если генетическое сообщение воплощается единственным геном. (Единственный бит информации - единственное различие - может быть ответом типа да/нет на вопрос любой степени сложности на любом уровне абстракции.)

Кажется, что нынешние теории, предлагающие для "шизофрении" единственный доминантный ген с "низкой проницаемостью", оставляют это поле открытым для любой эмпирической теории, которая указала бы, какой класс опыта может заставить латентный потенциал проявиться в фенотипе.

Я должен, однако, признаться, что эти теории кажутся мне малоинтересными, если только их сторонники не попытаются уточнить, какие компоненты сложного процесса определения "шизофрении" обеспечиваются гипотетическим геном. Идентификация этих компонентов должна быть процессом вычитания. Там, где вклад среды значителен, генетику нельзя исследовать, пока эффект среды не идентифицирован и не взят под контроль.

Но что верно для одного, то верно и для другого; и то, что было сказано выше о генетике, накладывает на меня обязательство прояснить, какие компоненты трансконтекстуального процесса могут быть обеспечены опытом "двойного послания". Следовательно, было бы уместно пересмотреть теорию вторичного обучения, на которой базируется ДП-теория.

Все биологические системы (организмы, а также социальные или экологические организации организмов) способны к адаптивным изменениям. Но адаптивные изменения принимают множество форм, таких как отклик, обучение, экологическое следование, биологическая эволюция, культурная эволюция и т.д., в соответствии с размером и сложностью системы, которую мы выбираем для рассмотрения.

Какой бы ни была система, адаптивные изменения зависят от контуров обратной связи, представленных либо процессом естественного отбора, либо индивидуальным подкреплением. Во всех случаях, однако, должны присутствовать процесс проб и ошибок и механизм сравнения.

Однако пробы и ошибки неизбежно предполагают ошибки, а ошибки имеют высокую биологическую и/или физиологическую цену. Из этого следует, что адаптивные изменения всегда должны быть иерархическими.

Здесь требуются не только изменения первого порядка, отвечающие непосредственным требованиям среды (или физиологии), но также изменения второго порядка, уменьшающие количество проб и ошибок, необходимых для достижения изменений первого порядка. И так далее. Посредством суперпозиции и перекрестных соединений многих контуров обратной связи мы (как и все прочие биологические системы) не только решаем частные проблемы, но также формируем привычки, которые применяем к решению классов проблем.

Мы действуем так, как будто целый класс проблем мог бы быть решен на основе предположений или предпосылок, количество которых меньше количества проблем в классе. Другими словами, мы (организмы) обучаемся обучаться или, в более технических терминах, мы проходим вторичное обучение (deutero-learning).

Однако привычки известны своей ригидностью, с необходимостью вытекающей из их статуса в иерархии адаптации. Та самая экономия проб и ошибок, которая достигается формированием привычек, возможна только потому, что привычки, как говорят инженеры, сравнительно "жестко запрограммированы". Экономия состоит именно в том, чтобы не перепроверять (не переоткрывать) предпосылки привычки в каждом случае ее использования. Мы можем сказать, что эти предпосылки являются "бессознательными", или, если хотите, что выработалась привычка не исследовать их.

Более того, нужно отметить, что предпосылки привычек с необходимостью абстрактны. Каждая проблема в той или иной степени отличается от любой другой, и ее описание или репрезентация в разуме будет, следовательно, содержать уникальные утверждения. Ясно, что было бы ошибкой позволить этим уникальным утверждениям снизиться до уровня предпосылок привычки. Привычка может успешно справляться только с теми утверждениями, которые содержат общие или повторяющиеся истины, а они обычно относятся к сравнительно высокому порядку абстракции [1].

1 3десь, однако, важнее, чтобы утверждение было постоянно верным, чем чтобы оно было абстрактным. Иногда случается (в силу совпадения), что хорошо выбранная абстракция имеет постоянство истины. Для человеческих существ скорее постоянно верно, что "вокруг носа всегда есть воздух"; поэтому рефлексы, управляющие дыханием, могут быть жестко запрограммированы в спинном мозгу. Для дельфина утверждение "вокруг дыхательного отверстия есть воздух" истинно только время от времени, поэтому его дыхание должно управляться более гибко из некоторого более высокого центра.

Специфические утверждения, которые, как я полагаю, важны при определении трансконтекстуальных синдромов, суть формальные абстракции, которые описывают и определяют межличностные отношения.

Я говорю "описывают и определяют", однако даже это не адекватно. Лучше было бы сказать, что отношения являются обменом этими сообщениями; либо что отношения имманентны этим сообщениям.

Психологи обычно говорят так, как если бы абстракции отношений ("зависимость", "враждебность", "любовь" и т.д.) были реальными вещами, которые должны описываться или "выражаться" сообщениями. Это эпистемология задом наперед: в действительности сообщения образуют отношения, а слова типа "зависимость" служат вербальным кодом для описания паттернов, имманентных комбинациям пересылаемых сообщений.

Как уже говорилось, в разуме нет "вещей", нет даже "зависимости".

Мы настолько одурманены языком, что не можем мыслить прямо; поэтому иногда полезно вспоминать, что на самом деле мы - млекопитающие. Кошка не говорит "молоко", она просто выражает поведением свою часть взаимообмена (или является ею); при помощи языка мы назвали бы паттерн этого взаимообмена "зависимостью".

Однако выражать или быть одной частью паттерна взаимодействия означает предполагать существование другой части. Так устанавливается контекст для определенного класса откликов.

Это переплетение контекстов и сообщений, подразумевающих контекст (которые, однако, подобно всем вообще сообщениям имеют "смысл" только благодаря контексту) есть предмет так называемой ДП-теории.

Предмет может быть проиллюстрирован знаменитой и формально корректной [2] аналогией из ботаники. Гёте заметил 150 лет назад, что в анатомии цветущих растений существует что-то вроде синтаксиса или грамматики. "Стебель" - это то, что несет "листья"; "лист" - это то, что имеет почку в своей пазухе (axil); почка - это стебель, который начинается в пазухе листа; и т.д. Формальная (т.е. коммуникативная) природа каждого органа определяется его контекстуальным статусом - контекстом, в котором он появляется, и контекстом, который он задает для других частей.

2 Формально корректной потому, что морфогенез, как и поведение, несомненно является предметом обмена сообщениями в контекстах (см.: Bateson, 1971).

Я сказал выше, что ДП-теория интересуется компонентой опыта в генезисе путаницы в правилах или предпосылках привычек. Теперь я перехожу к утверждению, что пережитые разрывы в ткани контекстуальной структуры фактически представляют из себя "двойные послания" и с необходимостью должны (если они вносят вклад во все иерархические процессы обучения и адаптации) содействовать тому, что я называю трансконтекстуальными синдромами.

Рассмотрим очень простую парадигму: самка дельфина (Steno brendanesis) обучена воспринимать звук свистка тренера как "вторичное подкрепление". За свистком ожидается получение пищи; и если она позднее повторит то, что делала, когда раздался свисток, то будет ожидать, что снова услышит свисток и снова получит пищу.

Далее тренеры используют эту самку дельфина для демонстрации публике "оперантного обусловливания". Попадая в демонстрационный бассейн, она поднимает голову над поверхностью, слышит свисток и получает пищу. Затем она снова поднимает голову и снова получает подкрепление. Трех повторений этой последовательности достаточно, и ее отсылают со сцены ждать два часа до следующего представления. Она научилась некоторым простым правилам, связывающим ее действия, свисток, демонстрационный бассейн и тренера в паттерн, т.е. в контекстуальную структуру, набор правил, по которым группируется информация.

Но этот паттерн годится только для единичного эпизода в демонстрационном бассейне. Для того чтобы справиться с классом таких эпизодов, она должна сломать этот паттерн. Существует больший контекст контекстов, который ставит ее в тупик.

На следующем представлении тренер снова хочет продемонстрировать "оперантное обусловливание", однако она должна выбрать другую ярко выраженную единицу поведения.

Появляясь на сцене, дельфин снова поднимает голову. Но свистка нет. Тренер ждет следующей ярко выраженной единицы поведения - вероятно, шлепка хвостом, обычно выражающего раздражение. Это поведение затем подкрепляется и повторяется.

Однако шлепок хвостом, конечно, не вознаграждается на третьем представлении. В конце концов дельфин научился справляться с контекстом контекстов, т.е. предлагать другую или новую ярко выраженную единицу поведения при появлении на сцене.

Все это случилось естественным образом в процессе свободного развития отношений между дельфином, тренером и аудиторией. Затем последовательность была экспериментально воспроизведена с новым дельфином и тщательно записана (Pryor, Haag, O'Rielly).

Приведу два пункта из этого экспериментального воспроизведения.

Во-первых, было необходимо (по мнению тренера) многократно нарушать правила эксперимента. Опыт переживания своей неправоты был для дельфина настолько тяжелым, что ради сохранения отношений дельфина и тренера (т.е. контекста контекстов контекстов) необходимо было давать множество подкреплений, на которые дельфин не имел права.

Во-вторых, каждая из первых четырнадцати сессий характеризовалась большим количеством бесполезных повторений тех видов поведения, которые подкреплялись на непосредственно предшествующих сессиях. Казалось, что животное выдавало единицу отличающегося поведения только "по случайности". В перерыве между четырнадцатой и пятнадцатой сессиями самка дельфина казалась очень возбужденной, и, когда она появилась на сцене в пятнадцатый раз, она устроила длительное представление, включающее восемь ярко выраженных единиц поведения, четыре из которых были совершенно новыми, т.е. никогда прежде не наблюдались у этого вида животных.

Я полагаю, что эта история иллюстрирует два аспекта генезиса трансконтекстуального синдрома:

Во-первых, ставя млекопитающее в положение неправоты согласно его собственным правилам осмысления важных отношений с другим млекопитающим, можно вызвать у него крайнюю боль и дезориентацию.

Во-вторых, если удается парировать или сопротивляться этой патологии, опыт такого рода, взятый в целом, может способствовать творчеству.