Функциональная асимметрия мозга и речь

Слова скучны, как дождь за окнами.

Я чувствую их холод гладкий.

И чудится – червями мокрыми

Сползают капли вдоль лопатки.

Зануда – дождь, хоть горло режь ему,

Он льет и будет лить всегда.

В ушах звучит:

«С тебя по‑прежнему как с гуся..»

«Что? Ах, да. Вода…»

Такая осень, и не знаешь, как

Укрыться от ее нелепицы.

И только на губах, у краешка

Еще полуулыбка теплится.



Изучение связи между межполушарной асимметрией и функцией речи, несмотря на относительную непродолжительность, может быть разделено по меньшей мере на три принципиально различных этапа. Первый этап исследования, включающий в себя и весь предшествующий почти вековой опыт клинико‑анатомических сопоставлений, целиком основывается на четкой бинарной оппозиции двух полушарий по их отношению к функции речи.

Считалось твердо установленным фактом, что речь у всех левшей и абсолютного большинства правшей связана с активностью левого полушария мозга и правое полушарие к этой функции не имеет никакого отношения.

Начальные исследования на лицах с пересеченными межполушарными связями, на первый взгляд, подтверждали эти представления.

Однако уже в этих исследованиях содержались предпосылки для начала второго этапа изучения межполушарных взаимоотношений, и этот этап характеризовался размыванием границ между функциями полушарий. Тщательный анализ показал, что правое полушарие обладает определенными способностями к пониманию речи, и по данным разных авторов эти способности соответствуют уровню 7‑11‑летнего ребенка, то есть весьма значительны. Только достаточно сложные грамматические конструкции оказываются недоступными для его понимания. Тем не менее было обнаружено преимущество правого зрительного поля (левого полушария) при различении вербальных символов. В то же время реакция на вербальные паттерны происходит быстрее, чем на слова, и почти одинаково осуществляется при предъявлении этого паттерна в левом или правом поле зрения. В заданиях на распознавание слов амплитуда компонента Р300 вызванных потенциалов выше слева, чем справа. Чем труднее задача, тем более выражены проявления межполушарной асимметрии.

Некоторые авторы объясняют преимущественную связь функции речи с левым полушарием опосредованно, постулируя значение левого полушария для самоидентификации, невозможной без вербальной экспрессии. Этот вывод подтверждается тем, что спонтанные жесты и эмоциональные реакции, генерируемые правым полушарием, на вербальном уровне воспринимаются субъектом как чуждые его «Я».

Параллельно с фундаментальным пересмотром представлений о принципах межполушарной асимметрии накапливаются факты, которые могут рассматриваться как свидетельство обязательного участия правополушарных механизмов в собственно речевой функции. Этот этап можно считать третьим в развитии проблемы, и такой третий этап парадоксальным образом зеркален по отношению к первому. Чрезвычайно существенно, что факты в пользу представлений об основополагающей роли «правополушарных» процессов для функции речи поставляются в результате исследований, проводимых в совершенно различных направлениях, и они, таким образом, взаимодополняют и усиливают друг друга. Учитывая обсуждавшуюся на протяжении всей книги роль правого полушария в целостном и одномоментном «схватывании» сложной ин формации, следует обратить внимание на данные о различной скорости восприятия отдельных букв и целых слов. Испытуемых просили прочитать короткий рассказ и как можно быстрее найти либо слово с определенным значением, либо слово, начинающееся с определенной буквы. Заключение на уровне восприятия слова делалось быстрее, чем заключение, основанное на восприятии отдельных компонентов слова. Автор делает вывод, что слово опознается не как результат последовательного анализа составляющих его букв, а как семантическое целое. Когнитивному распознаванию слова не должно предшествовать распознание его компонентов, и это может косвенно свидетельствовать в пользу роли правого полушария в опознании слов. Целый ряд работ свидетельствует о роли активации образного мышления в процессе восстановления речи у больных афазией. Анализ динамики ЭЭГ‑показателей активности правого и левого полушария в процессе решения лингвистических задач свидетельствует о том, что у больных афазией, обусловленной поражением левого полушария, правая гемисфера активируется значимо более выраженно, чем у здоровых испытуемых, причем есть соответствие между успешностью восстановления речи и степенью активации правого полушария.

Активация правого полушария тем более выражена, чем труднее задача. Можно сделать вывод, что спонтанное восстановление речи у таких больных обусловлено в значительной степени использованием правополушарных ресурсов, и следует учитывать это в реабилитационных мероприятиях.

Эта идея фактически уже реализована в некоторых нейропсихологических лабораториях – целенаправленная активация и упрочение зрительных предметных представлений способствует восстановлению номинативной функции речи.

Правда, эти данные можно трактовать и не прибегая к гипотезе об особой роли «образного» мышления в речевой функции – можно предположить, что способность к называнию предметов восстанавливается просто потому, что информация о предмете поступает сразу по нескольким сенсорным каналам, и опора на зрительные образы предметов способствует поиску их словесных обозначений. Однако против такого механистического представления можно привести ряд возражений. Прежде всего показано, что нарушение зрительных предметных представлений, а точнее – способности к формированию целостных образов на основе малоинформативных изображений, характеризует всех больных с афазией независимо от ее формы, и восстановление богатства образных представлений оказывает положительное влияние на функцию речи при всех видах афазических расстройств.

Кроме того, интересные данные из другой области исследования афазии также свидетельствуют о связи речевой функции с интегральными, а не избирательными свойствами образного мышления; показано, что процесс восстановления речи происходит особенно успешно у тех больных, у которых в этот период удельный вес быстрого сна в ночном сне оказывается более высоким. У этих больных, независимо от клинической формы афазии, выше речевая активность, они более инициативны в ходе речевого общения.

Балльные оценки диалогической речи положительно коррелируют не только с представленностью фазы быстрого сна, но и с числом быстрых движений глаз во время этой фазы. Психическая активность в быстром сне, то есть сновидения, характеризуется выраженным доминированием образных компонентов мышления, образная насыщенность сновидений коррелирует с интенсивностью быстрых движений глаз, причем образы сновидений заведомо не связаны непосредственно с номинативной функцией речи. Поэтому нельзя исключить, что и механизм действия вышеописанных способов реабилитации связан скорее со стимуляцией образных компонентов мышления как таковых. В этой связи представляет интерес, что в состоянии глубокого гипноза и в других аналогичных состояниях измененного сознания, отражающих сдвиг функциональной межполушарной асимметрии в сторону усиления правополушарных компонентов мышления, нередко происходит спонтанное вспоминание языка, который человек знал в раннем детстве и в дальнейшем прочно забыл.

Наконец, исследования, проведенные В. Л. Деглиным с сотрудниками на больных с аффективными расстройствами, которым в лечебных целях проводили одностороннюю электрошоковую терапию, дали уникальный материал для обсуждения соотносительной роли двух полушарий в функции речи.

Установлено, что при угнетении функции левого полушария уменьшается объем высказывания и синтаксическая его структурированность, уменьшается число глаголов и место имений, но увеличивается число существительных и прилагательных, и особенно слов, за которыми стоит предметный мир.

Исчезает тенденция к рубрификации, к наложению абстрактных схем языка на явление внеязыковой действительности. Еще более существенно, что при включении разных полушарий прямо противоположны принципы построения ассоциативных связей и семантические корреляции высказываний со словом‑стимулом. При выключении левого полушария слова и высказывания, возникающие в ответ на слово‑стимул, связаны с ним и друг с другом не формальными связями, обеспечивающими построение языка, а обоюдной отнесенностью к чувственному предметному миру. В ответах на слово‑стимул расширяются лексико‑семантические поля, охватывающие наименованиями целые совокупности объектов. При этом происходит перечисление вещей, совместно встречающихся в обиходе или в деятельности, даже если они не связаны непосредственно со словом‑стимулом. Когда в ответ на слово‑стимул «вода» появляются слова «пляж» и «рыбалка», то очевидно, что слово‑стимул порождает сложный и многозначный образ, уходящий многочисленными корнями в жизненные реалии. В этом эксперименте со всей четкостью проявляется основное, с нашей точки зрения, свойство образного компонента мышления – организация многозначного контекста за счет одновременного возникновения неперечислимого множества связей между предметами и явлениями реального мира и порождаемыми им образами. В то же время после выключения правого полушария слова‑стимулы становятся не отправной точкой таких широких и по существу равноправных (с синтаксической точки зрения) ассоциаций, а безусловным центром синтаксически оформленных высказываний, в котором валентность характеризуется так, что высказывание устремляется в максимальной определенности и однозначности. Утрируется использование статистических закономерностей языка, но нарушается понимание интонаций и эмоциональной окраски высказывания и отношения говорящего к содержанию высказывания. Нарушается также понимание коммуникативного замысла (смысла) высказывания главного, что хочет сообщить адресат. Восприятие речи становится формальным, так же как и структура собственного высказывания: его объем увеличивается за счет усложнения синтаксиса и увеличения формальных грамматических конструкций, при уменьшении числа существительных и прилагательных. Растет число семантических пустых словосочетаний. Речь становится выхолощенной, лишенной чувственно‑предметного основания. Зато увеличивается число метаязыковых суждений, усиливается тенденция к рубрификации и поиску обобщений схемы.

Классификация слов при выключении правого полушария основывается на метаязыковом подходе, тогда как при выключении левого ориентирована на сложный образ референта, включающий разные, но вполне друг друга дополняющие характеристики («плохой, глупый, нехороший»). Авторы, проводившие исследования, делают обоснованный вывод о том, что если левое полушарие обеспечивает построение и анализ сложных языковых конструкций, то правое обеспечивает соотнесенность высказывания с неязыковой деятельностью. Следовательно, образные компоненты мышления являются не только дополнительными к левополушарным логико‑знаковым в процессе построения речи, но по существу определяющими, ибо именно они, как пишут авторы, ориентируют высказывания на внеязыковую действительность, на индивидуальный личный опыт и, следовательно, в конечном итоге определяют смысл высказывания. Нерасчлененная мысль формируется в правом полушарии, но остается вещью в себе до тех пор, пока левое не представляет ей эксплицирующую систему.

Однако некоторые данные тех же авторов позволяют поставить под сомнение вывод о взаимной дополнительности полушарий в организации речи как единой функции. Я имею в виду исследование результатов воздействия односторонних шоков у лиц, владеющих двумя языками, один из которых является подлинно материнским, а второй выучен с помощью традиционного школьного метода, но закреплен многолетним общением с его носителями.

Подробный анализ, проведенный авторами, как будто свидетельствует о том, что второй язык целиком базируется на функциональных возможностях левого полушария. Авторы полагают, что левое полушарие обеспечивает и поверхностные, и глубинные структуры приобретенного языка. Однако, что в этом случае говорит о самом существовании глубинных структур? Ни классификация слов, ни классификация фраз, ни пересказ текста при выключении правого полушария и сохранности левого не свидетельствуют ни о чем, кроме достаточно высоко развитой способности к пониманию и воссозданию сложных грамматических конструкций. Классификация слов происходит с ориентацией только на чисто языковые показатели, без тенденции к построению целостного образа референта. Грамматически правильный пересказ текста не передает сюжет рассказа.

Возникает вопрос: не являются ли глубинными структурами приобретенного в школе языка глубинные структуры материнского языка, на которых базируются поверхностные структуры обоих языков? Однако испытуемый достаточно успешно использует второй язык в коммуникациях после выключения правого полушария, и это может означать, что поверхностные структуры языка способны выполнять роль самостоятельного языкового образования, отщепленного от глубинных структур и тем не менее сохраняющего коммуникативные функции. Но в таком случае может быть следует говорить не о разных компонентах и структурах единой речевой функции, а о разных коммуникативных функциях языка.

С одной стороны, язык – это конкретное воплощение и орудие логико‑аналитических компонентов мышления. В языке закрепляются определенные значения и такие отношения между ними, которые обеспечивают их однозначное понимание. Без этого был бы также невозможен никакой последовательный анализ. Но, с другой стороны, язык – это средство живого неформального общения, в процессе которого возникают и меняются неповторимые личностные смыслы, и без их передачи невозможно истинное взаимопонимание. Родной язык обладает богатейшими возможностями для передачи таких смыслов, и возможности эти обеспечиваются образными компонентами мышления. В естественном языке имя гораздо более виртуально и меньше привязано к единственному значению, чем в любом искусственном и любом выученном языке.

Именно правое полушарие воспринимает слова как неконвенциональные. Смысл виртуальных имен в каждый момент целиком определяется контекстом, в который они вписаны. Это не только контекст высказывания в структуре речи – это весь широкий контекст отношений между людьми, как и отношений человека с миром, включая его прошлый опыт и широкий круг ассоциаций.

Чтобы не потерять самих образов за системой их наименования, речь должна отражать множественность связей между ними. Поэтому подлинная глубина и полнота взаимопонимания требует использования метафор, и попытка избавиться от них во имя точности высказывания ведет к потере этих свойств, а следовательно и самой точности. Считается, что показанием знания иностранного языка является понимание анекдотов. Действительно, в основе понимания анекдотов лежит способность к пониманию широких контекстов, выходящих за формальные пределы, особенно языковых построений.

Поэтому естественный язык не может рассматриваться в оппозиции к невербальным формам коммуникации, а должен рассматриваться в неразрывной связи с ними, ибо речь в родном языке формируется параллельно возможностям образного контекста и с опорой на эти возможности. Отсюда так важна активация образного контекста для восстановления нарушений речи. Хотя в естественном языке обе функции полушарий – создание однозначного и создание многозначного контекста – тесно переплетены, по существу они совершенно различны и даже прямо противоположны по направленности и в определенных условиях могут быть разделены. Поверхностные структуры языка – сложные грамматические конструкции, подчиненные законам формальной логики, – формируются в онтогенезе позднее, чем глубинные структуры.

Образуясь на базе этих глубинных структур, они в дальнейшем могут приобретать вполне самостоятельное значение и стать основой создания искусственных языков (математический язык, язык компьютеров, а в наиболее общем виде – тот однозначно понимаемый язык учебников, часто отождествляемый с языком науки, который заведомо должен быть лишен метафоричности).

В связи с вышесказанным можно предполагать, что активация образного мышления необходима прежде всего для восстановления именно виртуальной функции родного языка, обеспечивающей передачу индивидуальных смыслов, а не формализованных и обобщенных значений. Если в онтогенезе образные компоненты мышления, способность к организации многозначного контекста являются базисными для экспликации речи, то активация этих же компонентов мышления при афазии как бы воспроизводит естественную последовательность событий в становлении родного языка. Представляется также совершенно закономерным, что у лиц, владеющих двумя языками, один из которых выучен в школе, острое выключение правого полушария приводит к выпадению глубинных структур (виртуальности, соотнесенности с миром) не только материнского, но и приобретенного второго языка. Как может быть иначе, если глубинные структуры языка закладываются одновременно с развитием многозначного контекста и в неразрывной связи с ним в процессе приобретения первичного чувственного образа? Новые языки должны базироваться на уже устоявшихся глубинных структурах материнского. И, может быть, особые, выдающиеся способности к языкам отдельных полиглотов объясняются их способностью на протяжении всей жизни, а не только первых ее лет, обеспечивать каждый вновь усваиваемый язык «золотым запасом» образного мышления, как бы независимо от ранее усвоенных языков. Это должно быть особенно сложно, когда освоение языка происходит не в стране его носителей и, следовательно, вне всего контекста жизненных, бытовых реалий, соответствующих всему строю языка. Методы погружения, которые используют для активного и ускоренного изучения языка – это по существу погружение не только в языковую, но и в мета‑языковую среду, и поэтому участникам этих занятий предлагается поменять свои имена на имена, принятые в этом языке, и по возможности почувствовать себя живущими с этими именами. Если иметь в виду, что при этом создается атмосфера коллективной суггестии, которая активирует образные компоненты мышления, то станет ясно, что практика погружения по меньшей мере не противоречит основным положениям данной работы.

Представление о двух полярных функциях языка, неразрывно связанных в естественной речи, но поддающихся разделению в экспериментальных условиях, в условиях патологии и при создании искусственных языков, может способствовать дальнейшей разработке проблемы.

С рассмотренной проблемой тесно связан также сложный и запутанный вопрос о природе внутренней речи.

По Л. С. Выготскому, у истоков речи как коммуникативного процесса лежит так называемая внутренняя речь, состоящая из внутренних слов.

Внутреннее слово, по аналогии с известной метафорой, применяемой к электрону, можно назвать кентавром; электрон проявляет себя то как волна, то как частица, а внутреннее слово выступает, с одной стороны, как носитель определенного значения (будучи словом), а с другой стороны, как бы вбирает в себя смысл предыдущих и последующих слов, расширяя почти безгранично рамки своего значения. Это положение дает основание считать внутреннее слово носителем личностных смыслов, а не системных языковых значений. Слово во внутренней речи так насыщено разноплановыми ассоциациями и так богато полифоническими связями, обращенными не только к другим словам, но и к предметному миру, что по существу становится неотличимым от иконического знака, от образа. Такая двойственность, при формальном разделении слова и образа, немедленно приводит к противоречиям.

Даже одними и теми же авторами понятие личностного смысла связывается то с содержанием образов, невербализуемых представлений, то с внутренним словом. Это противоречие имеет свое развитие. Действительно, если внутренняя речь – это вербальная конструкция, со всеми ее классическими атрибутами, то не вполне ясно, как ей удается обеспечить богатство личностных смыслов и отразить предметно‑образный мир во всей его сложности. Кроме того, остается нерешенным сакраментальный вопрос, как и на каком уровне осуществляется переход, перекодировка от первичных образов внешнего мира к вербальным системам – будь то внутренняя или внешняя речь.

Этот же вопрос сохраняется, если считать внутреннюю речь невербальной конструкцией, но при такой постановке проблемы она окончательно запутывается, поскольку неясно, на каком основании невербальная конструкция может быть определена как речь, пусть даже и внутренняя.

Заметим, однако, что все указанные противоречия возникают в том и только в том случае, если мы признаем противопоставление вербального и невербального материала, если основной водораздел проходит между словом и образом. Если же мы принимаем как основную дихотомию различие в способах организации контекстуальной связи – тогда для противоречий просто не остается места. Внутренняя речь в таком случае – это просто организация вербального материала по законам образного, многозначного контекста, она ничуть не менее вербальна (по фактуре), чем речь поэтическая и в то же время столь же образна и так же полно отражает личностные смыслы. Переход от внутренней речи к внешней при таком понимании – это не проблема перекодировки иконического знака (образа) в символический (слово), а проблема изменения контекстуальной организации вербального материала, вычерпывание из всего обилия связей немногих наиболее существенных.

Одновременно может быть решена и другая проблема, на которую обращает внимание Е. С. Кубрякова: автор солидаризируется с теми исследователями, которые полагают, что в спонтанной речи, заранее не подготовленной, не остается ни места, ни времени для внутреннего ее программирования, и потому такой этап, как внутренняя речь, в ряде случаев может быть опущен.

С этим можно было бы согласиться, если внутренняя речь развертывалась в такой же линейной последовательности и была столь же экскурсивна, как и внешняя.

Но внутренняя речь, построенная по законам образного, многозначного контекста, обладает преимуществом симультанности и дискурсивности, а потому не нуждается в дополнительном времени для развертывания.

Наконец, представление о вербальном материале, организованном по законам образного контекста, помогает приблизиться к пониманию таких загадочных феноменов человеческой психики, как сохранение вербального раппорта с гипнотизером не просто в глубоких стадиях гипноза, но и при внушении «довербальных» состояний. Так, при внушении состояния новорожденности, подтвержденного целым рядом объективных неврологических симптомов (вплоть до «плавающих» движений глаз), сохраняются адекватные реакции на вербальные команды гипнотизера. Между тем в ряде исследований показано, что глубокое гипнотическое состояние характеризуется резким сдвигом функциональной асимметрии в сторону доминирования правого полушария. Если считать, что активирующееся при этом образное мышление характеризуется только манипулированием чувственными образами, то понять этот феномен довольно сложно. Но если признать, что правополушарное мышление с равным успехом может использовать и вербальный материал для организации многозначного контекста, тогда речевое общение с гипнотизером уже не выглядит столь парадоксальным.

Таким образом, речь обнаруживает уникальные возможности для организации противоположных по направленности контекстов и их гибкого взаимодействия в процессе общения, что и делает ее наиболее совершенным средством коммуникации.

В естественных условиях оба полушария функционируют как взаимодополняющие системы при восприятии вербальной информации. Этот факт убедительно демонстрирует следующий эксперимент. Испытуемые должны были определить семантическую связь между двумя тахистоскопически предъявленными словами. Когда слова предъявлялись последовательно, оптимальный эффект наблюдался при адресации их в правое поле зрения, если же слова адресовались к разным полушариям, субъект лучше справлялся с заданием, когда левое полушарие активизировалось первым. Но когда слова предъявлялись симультанно, либо в одно и то же поле зрения – правое или левое, – либо по одном слову в каждое поле зрения, оптимальным оказывался именно последний вариант.

Вопрос о взаимодействии полушарий в процессе усвоения вербального материала нельзя считать окончательно решенным, но важная роль правого полушария несомненна.