Феб, не стригущий власов… Аполлон сребролукий.
Быстро с Олимпа вершин устремился, пышущий гневом,
Лук за плечами неся и колчан, отовсюду закрытый;
Громко крылатые стрелы, биясь за плечами, звучали
В шествии гневного бога: он шествовал ночи подобный.
Гомер. Илиада

У читателя может сложиться мнение, что всё изложенное выше не соответствует «академической» версии истории. Да, не соответствует. Но подобное мнение есть результат многолетней односторонней обработки читателя, зрителя, слушателя, не знакомого с трудами выдающихся русских учёных, начиная, пожалуй, с Ломоносова и его преемников. Разумеется, и в те времена бытовали определённые стереотипы, мешавшие исследователям, ведь сама Петровская и послепетровская эпоха, ознаменовавшаяся искусственной германизацией как науки, так и всей жизни, заставляла рассматривать российскую и славянскую историю чужими глазами, порою просто близорукими, а порою и предвзято прищуренными. И тем не менее учёные тех и последующих лет не впадали в догматизм, свойственный ответственным научным работникам 1920–1970-х годов. Во всяком случае, шли дискуссии, и наблюдатель-читатель мог, как и вся научная общественность, взвесить доводы одной, другой, третьей и т. д. сторон — обязательного для советской исторической школы противоборства двух, и только двух, противоположных направлений не было. Да и, наверное, общественности XIX века показалось бы странным, если бы ей начали усиленно навязывать вместо плюрализма мнений именно дуалистический антагонизм.
А ложные представления, сидящие в нашем сознании, ох как сильны! Взгляд со стороны, ставший в 1920–1970-х годах нашим единственным взглядом, начал прививаться задолго до того. И не без помощи, как это ни покажется нам странным, античных и раннесредневековых историков. Например, сейчас мы зачастую называем довольно-таки обобщённо жителей многих частей света африканцами, австралийцами, азиатами и так до бесконечности. Но ведь там проживают самые различные народы, иногда имеющие больше различий между собой, чем общего.
Примерно так же античные авторы делили всех европейских «варваров» практически лишь на две категории: германцев и скифов, не выделяя составные части, а если и выделяя, как Геродот, скажем, то лишь со слов, по рассказам самих «варваров», а точнее, какой-либо одной части «варваров».
Византийские авторы, как прямые продолжатели своих античных предшественников, повторяли вслед за ними: германцы, скифы… Славян, как непосредственно славян, они воспринимали, когда те контактировали с византийцами, и как часть населения, входившего в империю. Но стоило их взгляду преодолеть границы империи и пограничные области — и снова сплошь и рядом появлялись безликие «скифы» и «германцы».
Единственная, пожалуй, попытка разобраться со славянами извне была сделана в сочинении византийского императора Константина VII Багрянородного (Порфирогенета) «Об управлении империей», составленном в 948–952 годах и впервые изданном в 1989 году. Славянам Константин посвятил небольшую главку, написанную им по рассказам русских торговых людей. Из этого труда явно следует, что для историков Византии и в целом для её авторов славяне Севера оставались загадкой, «скифами». Очень характерно воззрения современников выражает, например, такой византийский автор, как Лев Диакон, с «Историей» которого, написанной во второй половине X века, мы опять-таки сумели познакомиться лишь в 1988 году благодаря издательству «Наука». По представлению Диакона, древляне являлись германским племенем, то есть были «германцами». Очень типично. И в комментариях не нуждается! Но исходя из этого, мы можем с полным основанием полагать, что когда «античные» и византийские историки писали о «германцах», на самом деле они имели ввиду тот этнос, который мы называем славянами.
Мы не будем вдаваться в детали того, как складывался «взгляд извне» на славян — это сложнейшая проблема, заслуживающая отдельного исследования. Скажем лишь, что прививался он из века в век. Мы и сами не заметили, как стали называть, например, Российское государство XVI–XVII веков Московией, а его жителей — московитами. Почему?! Ведь наши предки того времени не называли себя так. Но мы почему-то позаимствовали обобщённое название у заезжих иностранцев, которые у себя, разумеется, имели право придерживаться каких-то своих названий и определений. Зачем?! Причины были. В какой-то мере и субъективные и объективные. И этот взгляд со стороны, «взгляд извне», оценка глазами как коммивояжеров и ландскнехтов, так и вполне добросовестных западных учёных и путешественников по России восторжествовали. Мы начали смотреть на историю страны с «того берега», забывая о том, что берег может быть и крут, и высок, и хорош, но всё же он несколько удалён, нужна подзорная труба, но и в неё ведь не всё углядишь.
Трудно избавляться от ложных представлений. Но нам никуда не деться от этого. Идеальным вариантом было бы совмещение всех «взглядов», оценок со всех сторон, в том числе и изнутри. Честно признаемся, нашей, да и мировой, науке пока ещё далеко до идеала. Но уже сейчас проникают в нашу научную печать сведения, о публикации которых всего несколько лет назад мы не могли и мечтать. А это означает то, что через некоторое время сознание читателя, опутанное паутинами однобоких схем и зацикленное в бесконечном повторении череды двух-трёх десятков лжестереотипов, начнёт очищаться, подготавливаться к самой возможности объёмного восприятия всемирной истории.
И раз уж мы коснулись проблемы «скифов», то вернёмся к легенде о трёх царских братьях. Как мы помним, в греческом варианте это были сыновья Геракла. Теперь же на очереди скифский вариант. О полиэтничности «скифов» мы говорили ранее, ссылаясь на Б. А. Рыбакова, детально рассмотревшего эту проблему. И всё же горы литературы, как научной, так и художественной, уверяют читателя, что все скифы были иранского происхождения. И избавиться от подобного заблуждения не так-то просто. Рассмотрим саму легенду. У царя Таргитая было три сына: Липоксай, Арноксай и младший Колоксай. Сам Таргитай был первочеловеком, рождённым от верховного божества (в передаче Геродота это Зевс, но, разумеется, у «скифов» было своё название божества) и дочери Борисфена-Днепра. Во времена правления сыновей с небес упали на землю золотые предметы: плуг с ярмом, секира и чаша. Двум старшим братьям не удалось овладеть дарами, потому что при попытках приблизиться к ним братья испытывали жар, словно золото раскалялось и горело. Всё взял себе младший брат Колоксай. В результате земли скифов были поделены на три царства. И главное царство — золотое — стало принадлежать счастливчику Колоксаю. От него и пошли все скифские цари.
В русском и — шире — славянском фольклоре излюбленный мотив — это соревнование трёх братьев. Выигрывает всегда тоже младший. К числу наиболее популярных сказок принадлежат сказки о трёх царствах. Они разные в разных вариантах, в разных местностях. Наиболее часто встречаются такие их определения: «Царство железное, царство серебряное и царство золотое». «Золотое царство» достаётся всегда младшему.
На схожесть славяно-скифских мотивов внимание обратили очень давно. Но, исходя из бытующего и по сию пору мнения, что скифы-иранцы «бесспорно старше славян», выводы делались однозначные: славяне позаимствовали мотивы и детали сказок у иранского происхождения скифов-кочевников или, в крайнем случае, у потомков иранских скифов — аланов, предков осетин. При этом обращалось внимание на такие странные факты: почему в сказаниях и легендах кочевников, не державших в руках плуга и вовсе не собиравшихся переходить от скотоводства к земледелию, с небес вдруг падает плуг с ярмом? Исследователи замечали это несоответствие, но старались закрывать на него глаза: мало ли чего, дескать, не бывает! Но представим себе на минуту ситуацию сходного типа: земледельческая среда, скажем, славянская, множество сказаний, преданий и тому подобного, а самое главное предание о первочеловеке, основателе выглядит следующим образом: «И упали на землю младшему сыну золотая пирога и золотая острога…» Вероятно? Не слишком-то! Так же и с кочевниками. Ни одному из кочевых сказителей не пришло бы и в голову одарить соплеменников «небесным плугом», пусть даже и золотым.
Что же касается передачи славянам мотивов иранских сказок, доказательствами мы не обладаем. С одинаковой уверенностью можно пока говорить и о таком процессе, и о процессе обратном, как и о процессе развития схожих побегов, имевших один ствол-корень. Но не это главное. Упоминавшемуся уже нами X. Коте удалось установить, что имена братьев: Липо−, Арпо−, Коло− не являются иранскими, а принадлежат древнейшему земледельческому населению, проживавшему в бассейне Днепра задолго до прихода туда ираноязычных скифов. Лишь окончание, искусственно добавлявшееся к именам «−ксай», то есть «царь», «вождь», имело, возможно, скифо-иранское происхождение. Но эта прибавка дела не меняет, так же как не меняло дела, скажем, приставленное к венценосцам России, Австро-Венгрии, Германии, Франции латинское «император».
От Колоксая пошли все племена сколотов. Само имя практически и не требует для нас перевода — это и «круг», и «колесо», и «солнце». Колоксай — солнечный царь, или царь-солнце. Он и рождается на заре, связан с восходом солнца. Заманчиво было бы провести тут параллель с имеющими отношение к солнцу и свету Кополой и Аполлоном. Но, как мы подчёркивали, последние непосредственно солнца не олицетворяют, у них свои функции. А вот в Ипатьевской летописи, в записи, датируемой 1114 годом, говорится о «цесаре-солнце, сыне Сварогове, еже есть Дажьбог». Можно вспомнить и «Слово о полку Игореве». Там русские князья именуются потомками Даждьбога, то есть прямыми наследниками «царя-солнца». И тут надо бы сразу заметить, что, по всей видимости, словообразование «Дажьбог» не является в прямом смысле и полном значении теонимом. Это скорее эпитет — дающий бог, ниспосылающий блага. Имя, надо думать, у божества было иное, каким ему и положено быть, — достаточно однозначное, уходящее корнями в общеиндоевропейские глубины и не поддающееся искусственному выведению от каких-либо соседей, то есть непривнесённое.
Здесь любителям «всеохватывающей теории привнесения» вряд ли удастся чем-то поживиться. Хотя, впрочем, поле деятельности у них и так достаточно широкое, а замахи и вовсе какого-то нечеловеческого масштаба. Достаточно сказать, что эти любители народной этимологии или псевдонаучных методов доходят до того, что слово «Су-зд-аль», имеющее чисто славянские и совершенно чётко переводимые приставку, корень и суффикс-окончание, объявляют порождением таких чудовищно непохожих, нахватанных, кажется, у всех народов и племён земли слов и словосочетаний, что мороз по коже! А в основе всех этих умственных построений «привносителей» чаще всего наблюдается элементарное незнание русского языка, не говоря уже о языках славянских…
Продолжим наши изыскания и присмотримся, где ещё мог оставить следы наш герой Кополо-Аполло. И, к слову, сразу же отметим, что наивно-простецкая этимология, проникшая во многие справочники, учебники да и околонаучные издания, нас больше занимать не будет. Ибо ещё можно как-то предположить, что у слов «купаться» и «купала» могли быть в 5–6-тысячелетней глуби некоторые общие корни, но выводить «купалу» из глагола «купаться» и наивно, и глупо. Потому что стоит только пойти по ложному пути, как мы тут же окружим себя сонмом словечек-выродков, сочинённых нами самими: купать — купала, латать — латала, сочинять — сочиняла, спать — спала, воровать — воровала, таскать — таскала. И единственным, пожалуй, по отношению к подобным этимологиям жизненным словопорождением, которое можно с правом отнести ко многим «академикам» и их прилежным ученикам, подвизающимся на ниве «официальной исторической школы», будет следующее: «охмурять — охмуряло»!
Мы же будем исходить не из схожести звучаний, а из более основательных положений. Где ещё можно найти «родственников» Кополы?
В греческой, римской, славянской мифологиях мы немножко сориентировались. В германо-скандинавской вот так, сразу, двойника обнаружить не удастся — то ли сам образ божества угас, был утрачен при переселениях, то ли он как-то сильно видоизменился и мы не можем его опознать. В чём причина, трудно сказать. Может, и в том, что большая часть мифологических образов и сюжетов стала известна исследователям не от самих германцев, плохо сохранивших предания, а от окружающих их народов. Гадать не будем. Но и упускать из виду тоже, ведь иногда искомое лежит совсем рядом, и оно вовсе не виновато, что мы бродим вокруг да около с завязанными глазами.
Мифология кельтская? С налёту также не разберёшься. Но кое-что выявить удаётся. Вспомним о связи Кополо-Купалы с волком и собакой, о «волчьих» функциях Аполлона. О способностях всевозможных волкодлаков-оборотней.



Постоянно рядом с божествами юных охотников-скотоводов, при случае исполнявших и воинские обязанности, присутствуют эти волко-собаки. Даже когда скотоводы (ещё раз подчёркиваю — не кочевники поздних времён, а именно индоевропейцы и их всевозможные потомки в моменты расселения. Ю. П. ) оседали на земле, превращаясь уже по большей части в земледельцев, этот образ волко-собаки играл в их сознании огромную роль. Охранитель, бесстрашный, яростный воин? Наверное, да. Мы знаем традиционные маски с волчьими мордами и зубами. Не в этом ли и разгадка оборотничества? Не в ритуале ли превращения путём переодевания на какое-то время в волко-собаку? Например, перед боем, перед охотой, чтобы разъярить себя, поднять боевой дух? Во всяком случае, мы знаем, что племенная молодёжь охотно сравнивала себя с волками и собаками, пыталась подражать этим хищникам. И в этом была очень схожа на больших пространствах, заселённых как славянами, так и германцами, кельтами, древними греками и прочими. Вожди и цари не гнушались носить имена «повелителей собак» или «хозяев молодых собак». Подразумевалось, конечно, что «собаки» — это и есть их смелые воины, бесстрашная племенная молодёжь. Такие эпитеты носили и короли вандалов, и германо-скандинавские конунги, и… по мнению X. Коте, тот самый Колоксай, которого мы уже упоминали и в чьих землях обнаружены археологами в ритуальных кострищах волчьи и собачьи кости. Он тоже был «повелителем молодых собак», воинов-оборотней.


Мы видим, что всё это не случайное совпадение. Не случаен даже такой, казалось бы, простенький факт, что железное, серебряное и золотое царства охраняют собаки, чудовищные псы, — по логике вещей, именно так и должно быть. Ну а кто же ещё должен охранять золотые дары, полученные «царём-солнцем», как не его верные «молодые собаки», псы-оборотни?!
Наш Кополо, как и его «внучок» Аполло, одновременно и пёс и повелитель псов. А у кельтов мы встречаемся с неким Ку Холином, то есть «псом Холина». Он исполняет при своём хозяине функции именно такого «пса-воина», «пса-охранника». Негусто? Но пока — то, что есть. Откуда же попал в мифологию кельтов этот герой, чьё имя в подавляющем большинстве случаев пишется слитно, то есть как бы теряя смысловое значение: Кухолин, или Кухулин? Глубинным и самостоятельным этот герой быть не может, маловероятно. Во-первых, он приходит со стороны, как бы внедряется в мифы кельтов. Во-вторых, чисто кельтского прообраза у него нет, как нет и такого прообраза, вынесенного самими кельтами из времён общеиндоевропейского единства. В чём же дело?
Можно предположить, что теоним проник к кельтам из исходного места в ту пору, пока ещё существовало носовое «н». Вспомним, Кополо(н) — Апол-ло-н. В этот ряд можно было бы поставить и подогнанное кельтами под привычное и понимаемое словосочетание имя Кухолин. Во всяком случае, основа каждого слова, согласные, не так уж и разнится: к-н-л-н и к-х-л-н. Но это может быть пока линия на уровне нашего предположения, не более. Не будем уподобляться тем исследователям, что выводят Искоростень из Йошкар-Олы, даже если наш случай вызывает сомнение одной лишь согласной.
Тут не столько лингвистика обращает внимание наше на сходство, сколько функциональное тождество. Кухулин — плод инцеста. Знакомый мотив, не правда ли? Он владеет магическими приёмами, умеет перевоплощаться. О том, как способно преобразовываться имя, можно судить по его хозяину — Холину — Хулину — Куланну, кузнецу, которому служит «пёс». Этот герой этимологически не так далёк от наших старых знакомых. Да и на слух, которому, правда, не всегда доверяем, где-то совсем близко вертятся, если не в одном ряду, то неподалёку, Кополо(н) — Купавон — Аполло-н — О'Куланн — Кухоланн — Кухолин.
«Пёс» посещает загробный мир. Это тоже кое-что подсказывает нам. Но мало. Всего этого очень мало для более или менее сносных выводов. Может быть, есть ещё хоть что-то, хоть какой-то признак, который если и не позволит нам провести отождествление, так хотя бы выведет на новый отрезок пути?
У кельтов есть легенды о «стране блаженных» — Аваллоне. Для греков, как мы знаем, Аполлон тоже выходец из страны особого народа — Аполлонии. Память о предках, о прародине? Аваллония кельтов — одно из наиболее архаических воспоминаний-легенд. Ирландское «абал», как и валлийское «афал», означает «яблоко». А сама страна — «яблочный остров», где обитают бессмертные, в основном почему-то женщины. Может быть, так трансформируются воспоминания о материнском крове, материнской земле. Гадать не будем.
Мы всё время скользим рядом с чем-то нужным нам, но никак не можем уцепиться хотя бы за краешек — всё настолько зыбко и призрачно, что рассыпается в руках. И всё же мы видим, тут есть нечто. Но кельты — народ в индоевропейской семье настолько своеобычный и неповторимый, что, если к ним и попадало что-то — образы, мотивы, теснимы, всё менялось до полнейшей неузнаваемости, даже вынесенное из общих глубин родства у них оказывалось настолько трансформировавшимся, что и концов не отыщешь. И всё же…
В «Похищении быка из Куальгне» Кухулин описывается основательно. Есть, скажем, такие строки:

Во глубине его грозных очей
Сверкают семь драгоценных камней…
Когда над колесницей боевой
Вздымает он лик искажённый свой.

Достаточно грозное, гневливое божество. Похоже на то, что описывает Гомер и приводим мы в эпитете к этой главе, взятом из «Илиады». Грозный бог! Гневный бог! Описание того, как Кухулин вводит себя в ярость перед сражением с четырьмя войсками Ирландии, впечатляет и превосходит гомеровское — когда Аполлон в гневе бросается на помощь избранникам.
Многое есть в кельтской саге. Нам надо запомнить, что практически все страсти крутятся вокруг быков, коров и вообще стад — похищают ли их, охраняют, всё одно. Этот «коровий» мотив очень важен для нас, и мы будем к нему постоянно возвращаться.
Сейчас же заметим, что воины-кельты были собирателями престижных трофеев — человеческих голов, черепов; исследователи допускают и распространение среди них людоедства. Но главное — черепа.

— Вижу безумца страшный улов:
на подушках колесницы девять голов!

Так повествует сага. Помимо всевозможных прочих украшений Кухулин носил на себе связки черепов. Что поделать, таковы были вкусы. И нам это на руку.
Совершим небольшой экскурс во времена очень отдалённые. По мнению ряда учёных, ещё задолго до отпочкования индоевропейской общности от чего-то более ёмкого в этническом плане, от какой-то предыдущей общности, существовала ностратическая языковая семья, включавшая в себя индоевропейскую группу или её эмбрион.
Ностратическая, то есть «наша», включала также семито-хамитскую, уральскую, алтайскую и другие семьи или группы языков. По части терминологии, как и по самой проблеме, пока общего и единого мнения достичь не удалось. Иногда эта языковая совокупность называется надсемьёй.
Мы не будем вдаваться в тонкости. Нам важно, что, реконструировав этот праязык, лингвисты установили: понятие «череп» на нём звучало как «к'ап'А». Не правда ли, кое о чём говорящее звучание?
Имея такой «корешок», мы можем смелее нащупать его побеги в индоевропейских языках. Латинское «капут» — голова, череп. А французское «купель» — чаша, купель. Это тот же округлый свод, сферическая полость. Тут же и — вспомним Аполло-Кополо — удвоение сонанты, ведь во французском «купель» пишется с двумя «л». Ну и, разумеется, «купол» — неважно какой, неба, храма или же отражённого в жаргонах «купола-кумпола» — человеческой головы. Мы приближаемся к глубинному значению первослова, основы многих поздних образований. Именно сфера, именно свод, заключающий в себе нечто — пусть то мозг или мир земной. Здесь сходились представления о едином строении человека и мира.
И по всей видимости, одним из первоначальных значений теонима Кополо было очень ёмкое понятие и о небесной сфере, наполненной светом, и о черепной коробке, под которой для каждого человека, включая и сказителей, мечтателей самого далёкого прошлого, будто под небесным сводом, заключался целый мир. Звучит несколько идеалистично. Но человек не всегда был материалистом, да и ныне не везде им стал. Для него по-прежнему весь мир прежде всего заключается в нём самом, весь удерживается под его «куполом-сводом», ибо при отсутствии такового пропадает и всё остальное — пусть только для него, не для всех. Но для него и этого достаточно.
Не вдаваясь в философию, мы можем сказать, что нащупываем постепенно искомое. Надо проверить. Где? Как? На ком? А там, где не ощущалось влияния римлян и древних греков, где маловероятно воздействие кельтов. В Индии! В одном из удалённейших обиталищ индоевропейцев, забредших туда задолго до возникновения мощной европейской культуры и не менее мощного мифологического древа. Проверим наши предположения на древних индийцах, не касаясь их поздних потомков, основательно пообщавшихся с иными народностями. И поможет нам в этом санскрит, один из древнейших языков индоевропейской семьи. Итак, череп — «капаалам». Листаем санскритско-русский словарь далее. «Капала» — сделанный из черепа.

«Капала» — блюдо, чаша, череп.

Мы можем сказать прямо, что, не зная исхода, попали в самую точку: сошлись удалённые друг от друга «чаша» и «череп» — сферическая оболочка!

«Капала-малин» — носящий ожерелье из черепов.
«Капалин» — носящий чашу (для подаяний), носящий черепа!

Капалин, грозное божество завоевателей Кополо(н), гневный Аполлон, увешанный черепами Кухулин — случайные ли совпадения? Можно было бы сказать — да, всякое бывает. Но вероятность подобных совпадений для периода в шесть-семь тысячелетий на огромных пространствах, нёсших на себе — если брать период с V тысячелетия до н. э. по I тысячелетие н. э. — всего-навсего несколько миллионов человек, по всей видимости, исключается. Сомневающийся может сходить на купальский праздник, лучше где-нибудь в Белоруссии. Там сохранилось ещё кое-что, и можно увидеть важнейший атрибут — конский череп на палке, украшенный цветами, гирляндами. Как мы уже знаем, прежде жертвоприношения и черепа были человеческими.
А если мы поговорим с антропологами, то они нам однозначно скажут, что такое внимание к черепам у древних не случайно. И свидетельств тому бессчетное множество — об этом говорят груды найденных в самых различных местах черепов. На протяжении десятков тысячелетий, если не сотен, излюбленнейшим кушаньем наших предков были человеческие мозги. Впрочем, если вспомнить историю с нашим современником, разжалованным африканским «императором» Бокассой, то и ныне они составляют рацион некоторых гурманов. Так было, и кое-где так ещё есть. Мы не будем зарываться в самую глубокую древность. Но коснуться этого момента мы были обязаны для понимания процесса — без представления о корнях нам предстояло бы ловить призраков в тумане.
Итак, в основе первообраза грозного Кополо — охотники за черепами, обожествлявшие сам череп и его конструкцию, воплощавшую, в их представлении, мир или, попросту говоря, являвшуюся для них моделью мироздания и одновременно черепом-чашей.
С этим прообразом мы забрались значительно глубже, чем намеревались. К моменту оформления индоевропейской общности и расселения скотоводов-пастухов он не был таким ужасным, но он в несколько трансформированном виде сохранялся, обрастал мифологической плотью, поэтизировался.
Но только ли в этом суть образа? Лингвистические исследования показали, что рождавшиеся многие тысячелетия назад сочетания звуков, в основном согласных, то есть всевозможные варианты хрипов, шипов, цоканий, горловых щелчков и пр., разрастались в процессе развития речи пышными букетами и, в свою очередь, давали корневые основы для всё новых и новых слов, понятий, обозначений. Так, по всей видимости, обстояло дело и с изначальным сочетанием согласных «кп−». Об этимологии индоевропейского корня «куп−» мы уже говорили, это — «кипеть, страстно желать». Образ Кополо, Аполло, Кухолина и пр. как гневных, кипящих яростью богов нами рассмотрен в достаточной степени. Но подтвердится ли он с помощью санскрита? Откроем словарь:

«куп» —
1. Гневаться, сердиться, ссориться.
2. Говорить.
3. Сиять, блистать.

Совсем неплохая этимология для гневного бога, покровителя поэтов и сказителей-говорунов, сияющего и сверкающего божества света — этакого древнего Феба. Но далее:

«купайа» — кипящий гневом;
«копа» — волнение, возбуждение, раздражение, ярость, гнев на кого-то;
«копай» — вызвать гнев, разгневать, волновать, колебать, потрясать.

Имеются и прочие производные. Но с нас достаточно.
Нет нужды пояснять, почему значения слов, послуживших основой для теонима Кополо(н) и его вариантов, сохранились лучше в далёкой Индии. Тут сыграли роль: 1) письменность, появившаяся у индоариев значительно раньше, чем у праславян, славян; 2) время ухода — значения были унесены практически в чистом виде именно с прародины или, в крайнем случае, со второй, промежуточной прародины, не подвергаясь ни в малейшей степени обработкам в тех районах, которые мы признаём очагами цивилизации Европы, то есть захода в Средиземноморье не было. Это ещё раз подтверждает наши догадки.


Правда, непонятно, куда подевался образ первичного божества во время переноса-перехода, занявшего, по всей видимости, не менее тысячелетия. В ведической мифологии или он не просматривается, или мы, как и в предыдущем случае, ищем его с завязанными глазами. В поздних мифологиях индийцев мы искать его не берёмся, нас интересуют истоки. Вопрос остаётся пока открытым и ждёт своего разрешения.
Мы же и так получили результаты более чем внушительные — докопались до глубинного ядра образа, включающего в себя соединение понятий «череп — чаша — свод — вместилище» и «кипение — гнев — ярость — возбуждение». Почему они оказались в одном ядре, в одной отправной точке? Видимо, на каком-то ассоциативном уровне мышления древний человек, предок праиндоевропейцев, знал или ощущал каким-то образом, что эмоции, в том числе столь важные, как гнев, ярость, возбуждение, зарождаются не в груди, не в сердце или ещё каком-либо органе, а именно под черепным сводом, в этой самой «чаше — сфере — вместилище». Смелое предположение? Смелое! Но других пока нет. Да и вроде бы оснований отвергать его у нас нет тоже.
Вот в какие дебри мы забрались с нашим Кополо-Аполло. Основа для создания образа была, как выясняется, с самых древних времён. А вот когда появился сам образ, мы так и не ответили. Может, он не попал в Индию именно по причине того, что оформился достаточно чётко уже после ухода переселенцев, то есть только во II тысячелетии до н. э.? Могло быть и так. Основа образа — это ещё не сам образ. Но для нас важно, что к моменту вторжения «северных варваров» на Пелопоннес во II тысячелетии до н. э. он был уже достаточно «зрелым».
Ну а в заключение тех, кто ещё сомневается, мы можем адресовать к книге Ю. В. Андреева «Раннегреческий полис», в которой, разумеется, нет ничего похожего на изложенное выше, но зато довольно-таки подробно, со ссылками на отечественных и зарубежных учёных говорится о том, что помимо более или менее известных дорийцев в XIII–XI веках до н. э. в Грецию вторгались никому не известные северные племена. Вели они себя странно: то громили всё подряд, то мирно сосуществовали рядом с аборигенами, оказывая существенное влияние на последних. По словам автора, вторжение местами имело «характер постепенного просачивания в эти районы небольших разрозненных групп пришельцев». Одновременно он же пишет, что «на страну обрушились орды северных пришельцев». И о том, что «варвары» не оставили своих «визитных карточек». Сложнейшие процессы происходили. Ни в какие схемы они не укладываются и никогда не уложатся. Не будем говорить про всех «северных варваров». Но кое с кем мы разобрались, выяснили, что у них были за «визитки».