Этот дивно сложенный парень обладал превосходно вылепленными мышцами, плечами, широкими, словно дверь, руками, несокрушимыми, словно алмазы, и крепостью плотно набитого шкафа, что заставило Горди Хоу сказать: «Когда он раздевается, то становится только больше» — ноги как корабельные мачты, валуны бицепсов, грудь и шея, до которых было далеко и Сонни Листону, и всем прочим современным чемпионам в тяжелом весе. И все это образовывало симпатичное обличие, которое даже при обязательном для хоккеиста сломанном носе делало его похожим на какого-нибудь из младших богов Древней Греции.

Так, в частности, полагал один из светских обозревателей Чикаго, видевший в Халле «ожившее изваяние, пришедшее к нам из золотого века Греции, невероятно симпатичное даже без передних зубов». И в самом деле, он был «Золотым мальчиком» хоккея, его «Золотой ракетой».

Однако 190 см, 90 кг и бычье сложение Халла вместе со всей присущей ему мощью отнюдь не составляли основной компоненты его спортивного гения. Бобби Халл был молнией на коньках, самым быстрым конькобежцем в Национальной хоккейной лиге, умевшим набирать с шайбой скорость 28,3 мили в час и 29,7 мили в час без оной.

В один из редких моментов откровенности Тед Вильямс однажды отодвинул занавес и позволил миру услышать причину, заставлявшую его брать в руки биту, сказав: «Все, чего я хочу от жизни, это чтобы когда я иду по улице, люди оборачивались и говорили: вот идет самый величайший хиттер из всех, кто жил на свете».

И многие считали его таким. Например Джимми Дайкс, старый третий бейзмен, который часто характеризовал Вильямса следующим образом: «Другого такого поганца, другого такого хиттера я еще не видел!» И этой рекомендации более чем достаточно. Ведь карьера Дайкса началась в конце 1910-х годов, когда Тай Кобб и Джо Джексон были величайшими среди выступавших хиттеров, и продлилась до 1939 года, первого года выступлений Вильямса в старшей лиге.

На весенних тренировках перед сезоном 1938 года, рассматривая своих будущих товарищей по команде с юношеской надменностью, Вильямс охотно пользовался преимуществами своей неопытности. Когда кто-то попытался осадить зарвавшегося молокососа и сказал: «Погоди, вот увидишь, как бьет Джимми Фоккс», Вильямс ответил: «Пусть Фоккс смотрит, как я бью!»

Когда будут написаны все рождественские истории, когда закончится проза, когда исчерпается запас газетных и телевизионных словес, а звуковые дорожки будут заезжены до хрипоты, потомки все равно будут сидеть возле догорающего костра спортивной истории, рассказывая друг другу об атлете, игравшем с пылом мальчишки и самозабвением, так что следить за ним было чистейшим удовольствием, об Ирвине Мэджике Джонсоне.

Освещая баскетбольную площадку ясной улыбкой, такой широкой и непосредственной, словно это он сам придумал процесс улыбки, этот взрослый ребенок, известный под прозвищем «Мэджик» (волшебник) играл в баскетбол с самозабвением школьного прогульщика, дорвавшегося до игровой площадки.

Игра эта началась в Лансинге, Мичиган, где в юные годы Джонсон вставал пораньше и перед школой заскакивал на игровую площадку, чтобы потренироваться до уроков. «Все думали, что я свихнулся, — вспоминал он. — На часах семь тридцать утра, соседи собираются на работу и переговариваются между собой: вон он скачет, рехнувшийся майский жук».

Уильям Бен Хоган вырос в месте, весьма удаленном от тех площадок, которыми большинство великих гольферов пользуются с первых своих дней, поскольку Дублин, Техас, был весьма удален от Огасты, Мериона и Окленда, где он заслужит свою славу. Не располагая полем для гольфа на окраине своего крошечного поселка, населенного всего двадцатью пятью сотнями жителей, не имея и папаши-гольфиста, который мог бы научить его тонкостям игры, Хоган — если прилагать к нему обыкновенные мерки — в лучшем случае должен был потратить бездну времени, чтобы стать великим игроком. Но он посрамил мирскую мудрость, приступив к процессу превращения в великого гольфера с суровой и бульдожьей решимостью.

После смерти отца Бена Хоганы перебрались на новое место — в расположенный в тридцати милях к северо-западу Форт-Уэрт, где юный Бен продавал газеты, чтобы помочь семье. А потом, в возрасте двенадцати лет, он обнаружил, что кадди — тем, кто носит или возит за гольфистами клюшки, — платят больше, чем разносчикам газет. И молодой человек принял самое важное решение в своей жизни: он сделался кадди в сельском клубе «Глен Гарден».

Онус Вагнер казался ходячим курьезом. Ноги его как будто не могли выполнять свои функции, так как были настолько кривыми, что один журналист даже написал: «Они загибаются вверх от лодыжек под таким углом, что сойтись могут, кажется, только на талии». На земле их удерживали скрипичные футляры 46-го размера, у других людей называющиеся ступнями. К подобной бочонку грудной клетке под каким-то немыслимым углом были присобачены две невозможно длинные руки, едва ли не задевавшие при ходьбе землю. Лефти Гомец, увидев Вагнера впервые, прокомментировал это событие такими словами: «Он мог завязывать шнурки стоя». Ну а к длинным этим рукам были приделаны две ладони, которые его давний соперник Джонни Эверс, второй в знаменитом трио инфилдов клуба «Кабс», окрестил «лопатами». Но тот, кто знал истинную цену Вагнера, не смотрел только на упаковку, а видел перед собой содержимое.

Хотя новое поколение любителей бейсбола, вскормленное кабельным телевидением, в лучшем случае только слыхало его имя, в те минувшие дни, когда мировой спорт зиждился на прессе и устном репортаже, Иоганн Петер Вагнер, а по-немецки Ганс, был соперником Тая Кобба в борьбе за звание величайшего бейсболиста, а его бита и ноги превратили этого человека из курьеза в часть американской жизни.

Достаточно бросить взгляд на любую из фотографий Сэмми Боу, и, даже не зная его имени, можно понять, что этот тонкий, как тростинка, и худощавый при росте в 190 см 80-килограммовый спортсмен, как младенца бережно обнимающий мяч правой рукой и выставивший вперед левую, словно могучий таран, выглядит так, как должен выглядеть идеальный распасовщик.

Вид его не обманывал. Ибо Сэмми Боу изменил саму суть игры — собственными ладонями или руками, как вам угодно, в той же мере, как Ред Грейндж сделал игру иной собственным бегом. Если не более. Прежде чем Боу появился на сцене, футбольное действо имело блеска не больше, чем незастеленная кровать, доминировало зубодробительное и сокрушающее ребра направление, находившееся в постоянном и подозрительном противоречии с сутью игры. Однако Боу внес свои коррективы, и футбол воспрянул и расцвел словно роза.

Боу, начав свою футбольную практику с бросания мяча в подвешенную на дереве шину, продолжил свою сказочную карьеру в середине тридцатых годов в качестве участника «Воздушного Цирка» Датча Мейера в Техасском христианском университете (ТХУ). В то время, когда 10 пасов за игру считались более чем достаточным количеством, Боу, пренебрегая этой традиционной мудростью, отправлял мяч на воздушные дороги 30–40 раз за игру, совершив 599 передач за три своих университетских сезона. Его спокойный и невозмутимый, истинно американский стиль привлек к себе внимание великого Паджа Хеффельфингера, написавшего о нем так: «По спокойствию, невозмутимости под огнем ни один из университетских распасовщиков не превосходил сказочного Боу».

Игра в баскетбол была изобретена Джоном Нейсмитом еще в 1891 году, когда он подвесил несколько дырявых корзин из-под персиков в спортивном зале Ассоциации христианской молодежи в Спрингфилде, Массачусетс. Однако шестьдесят пять лет спустя она была преобразована в Бостоне Биллом Расселом.

Дело в том, что до Рассела игра в баскетбол была просто игрой в лошадки — броски двумя руками, броски одной рукой, броски крюком и в прыжке — без малейшей мысли об обороне. Рассел изменил такое положение дел.

Начинал он как все. Длинный (189 см) и тощий (58 кг) подросток, казалось, имел лишь одно измерение — высоту. Рассел начал свою баскетбольную карьеру в качестве центрового третьей пятерки в команде средней школы, в которой он учился. «На самом деле я не был даже третьим, — вспоминал Рассел годы спустя. — У нас было пятнадцать комплектов формы на шестнадцать игроков, и мы с одним парнем пользовались пятнадцатым комплектом на двоих».

Генеральный менеджер команды «Балтимор Колтс» Дон Келлетт позвонил двадцатидвухлетнему полупрофессионалу, квартербеку по имени Джонни Унитас и предложил работу.

Потом Келлетт утверждал, что сделал этот звонок потому, что однажды, в феврале 1956-го, просматривал формулярные списки лиги, и, когда наткнулся на имя Унитаса в душе его прозвонил колокольчик. Однако Уиб Юбэнк, тогда являвшийся тренером «Колтов», ни на какие списки не ссылался, назвал эту историю чистым вымыслом, обычной словесной завитушкой, без которой не обойдется всякий, кто взялся рассказывать о спортивном прошлом. «Унитаса заметили, — вспоминал Юбэнк, — после того, как мы получили письмо от болельщика, сообщившего нам, что в большой питтсбургской лиге есть квартербек, которого стоит попробовать в составе «Колтов». После чего Юбэнк, подморгнув, добавил: «Я всегда обвинял Джонни в том, что это письмо написал он сам».

Впрочем, что именно стало причиной звонка, списки или письмо, не столь уж важно. Существенно лишь то, что он был сделан. Вот вам еще один пример того, что трал, именуемый Удачей, как твердят телефонные компании в своих рекламах, «всегда может дотянуться и зацепить любого». Любым в данном случае является Джонни Унитас, повесть о жизни которого была полна прорывов — и в буквальном смысле и в переносном.

Перефразируя Джорджа Оруэлла, можно сказать, что все атлеты созданы равными, только одни в большей степени, а другие — в меньшей. В век суперспециализации атлет может сделаться суперзвездой на основе одной только силы — бейсболист может совершать пробежки на базу или бросать мяч, а футболист может быть превосходным раннером или бросать мяч с безошибочной точностью, а гольфер может творить чудеса с мячом или безупречно точно класть его в лунку и т.д. и т.п. Но десятиборец должен быть атлетом совершенным, умеющим делать все и преуспевающим в широком диапазоне дисциплин.

Со времен незапамятных, или даже еще раньше, человек, называвшийся «Величайшим атлетом мира» — таким титулом первоначально наградил Джима Торпа король Густав V после Олимпийских игр 1912 года, — был десятиборцем. И никто не заслуживал этого титула в большей мере, чем Дейли Томпсон, общительный отпрыск отца-нигерийца и матери-шотландки, наделенный целым турецким базаром талантов.

В 1938 году произошло три на первый взгляд ничем не примечательных события, в значительной мере сформировавшие не только будущее, но и саму основу такого вида спорта, как теннис.

Именно в этом году Дон Бадж не только стал первым игроком, завоевавшим «Большой шлем» в теннисе, но и возглавил команду Соединенных Штатов, со счетом 3:2 победившую Австралию в финале Кубка Дэвиса. В этом же самом году стройный и светлоголовый австралиец по имени Гарри Хопман впервые появился на мировой теннисной сцене в качестве капитана австралийской команды на Кубке Дэвиса, ознаменовав этим эпоху доминирования Австралии в мировом теннисе. А еще на другом конце света, в Квинсленде, Австралия, родился рыжеголовый мальчик по имени Родни Джордж Лейвер.

Сопоставив все эти факты, вы получите начало истории о Роде Лейвере и о том, как он сумел превзойти Дона Баджа, обладателя права собственности на идею «Большого шлема», который он дважды выигрывал, сделавшись при этом одним из величайших игроков во всей истории тенниса.

Для большинства знатоков спорта величайшей фигурой в своем постоянстве остается Джо Ди Маггио и его невероятно результативная серия в 56 игр, рекорд, остающийся вечным монументом его постоянству, упорству и блеску. Но если вам нужно еще более выдающееся достижение, мы предлагаем вашему вниманию имя Эдвина Корли Мозеса, одержавшего подряд 122 победы в беге на 400 метров с барьерами, поставив тем самым себе монумент в 2,1785714 раза более высокий, чем у Ди Маггио, если воспользоваться компьютером.

Дело в том, что Эдвин Мозес был мастером в сведении искусства барьерного бега к науке, связывающей компьютеры, физику, физиологию и биохимию, абсолютно ничего не оставляя на волю случаю.

Невзирая на то, что «многие люди считают бег просто физическим процессом», говорил Мозес, «он требует большой технической работы». Возводя хвалу расчету, Мозес соединял ритм барьерного бега с компьютерным методом решения задачи с конечным числом шагов, осуществив революционный переход к тринадцати шагам между барьерами вместо обычных четырнадцати. «Приходится тратить уйму времени, чтобы запихнуть все данные в компьютер», — сказал человек, которого журнал «Лайф» назвал мистером Чародеем, контролировавший свои сердцебиения с убийственной аккуратностью, чтобы повысить точность графиков, отображавших его открытия. Эдвин Мозес всегда исследовал все с максимальной точностью.

В то время, когда казалось, что виртуозы техники в спорте исчезли как ископаемые, если не считать нескольких, сохранившихся в качестве учебных пособий, вдруг объявился невысокий чародей по имени Уэйн Дуглас Гретцки, принесший с собой в игру невиданную дотоле в НХЛ науку — умение играть в хоккей как в шахматы. И в этом процессе он успел собрать больше титулов, чем у китайского императора, а заодно превратить книгу рекордов Национальной хоккейной лиги в свой личный дневник.

Способности Гретцки к шахматам на льду проявились еще в раннем детстве, в Брантфорде, Онтарио. Отец прикрепил к крошечным ножкам сына коньки едва ли не раньше, чем малыш научился ходить. И как только маленький Уэйн научился передвигаться по льду, папа Гретцки начал с ним свои постоянные занятия, которые со временем сделают этого парня величайшей забивающей машиной во всей истории игры, — тренировки эти включали выписывание на льду зигзагов между выставленными на льду в форме «Z» консервными банками, перепрыгивание через палку после получения паса и попадание шайбой в большие или маленькие мишени. Но самой важной частью его обучения стал перехват отскочившей от борта шайбы, ибо отец Уэйна исповедовал следующий принцип: «кати туда, где шайба должна оказаться, а не туда, где она была», не гоняйся, мол, понапрасну за черным кружком.