Младшая дочь черниговского помещика, а затем члена Сената И.П. Закревского. Её называли на Западе «русской миледи», «красной Матой Хари». Она прожила с М. Горьким двенадцать лет, была любовницей Р.Б. Локкарта и Г. Уэллса. Жизнь её, полная приключений, могла бы послужить сюжетом не одного романа.



Мария-Мура родилась в 1892 году. Когда девушке исполнилось девятнадцать лет, родители послали её в Англию для совершенствования языка, под присмотр сводного брата Платона, который служил в русском посольстве в Лондоне. Этот год определил дальнейшую судьбу Муры, потому что здесь она встретилась с огромным количеством людей из высшего лондонского света и в этот же год вышла замуж за прибалтийского дворянина И.А. Бенкендорфа из побочной линии княжеских Бенкендорфов, но не князя. Тогда же она познакомилась с английским дипломатом Брюсом Локкартом и с писателем Уэллсом.

Затем Мура с мужем переехала в русское посольство в Германии. Жизнь обещала быть весёлой и беззаботной, Мура даже была представлена кайзеру Вильгельму на придворном балу. Но пришёл 1914 год, и все работники посольства покинули Берлин. Война всё изменила.

В военные годы, несмотря на то, что у Муры было уже двое детей, она работала в военном госпитале, а её муж служил в военной цензуре. От Февральской революции они укрылись в имении Бенкендорфа под Ревелем. Но произошла ещё одна революция, а Муре надоела деревня, и она одна отправилась в Петроград, чтобы осмотреться. В это время в имении мужики убили её мужа, а гувернантка чудом спасла детей, укрывшись с ними у соседей.

Положение было таким сложным, что вернуться в Ревель к детям было невозможно, а из петроградской квартиры Муру вскоре выселили революционные власти, и она оказалась на улице, одна, в охваченном беспорядками городе. В это сумасшедшее время в Москву возвратился консул Великобритании Брюс Локкарт, но теперь не как официальный дипломат, а скорее как специальный агент, как осведомитель, как глава особой миссии, призванный установить от имени своего правительства неофициальные отношения с большевиками.

Мура уже вторую неделю приходила в британское посольство после приёмных часов, где у неё были друзья, на которых она очень надеялась. Локкарта она встретила там на третий день после его приезда… Ему шёл тридцать второй год, ей было двадцать шесть.

Очень скоро отношения между Мурой и Локкартом приняли совершенно особый характер: оба страстно влюбились друг в друга. Она видела в нём всё, чего лишилась, для него же Мура была олицетворением страны, которую он полюбил, с которой чувствовал глубокую связь. Недозволенное счастье неожиданно обрушилось на них в страшной, жестокой, голодной и холодной действительности русской революции. Оба стали друг для друга центром всей жизни. Любовь и счастье, и угроза тому и другому были теперь с ними день и ночь. Они жили на квартире в Хлебном переулке, около Арбата. У Локкарта был большой кабинет, книги, письменный стол, кресла и камин. И кухарка была отличная: из запасов американского Красного креста она готовила им вкусные обеды. Мура была спокойной и весёлой в те дни.

Но после расстрела царя пошли слухи о скорой высылке иностранных наблюдателей и осведомителей. Приближалась развязка, но Локкарт и Мура, не позволяя себе лишних слов, от которых становилось только чернее на сердце, мужественно смотрели в будущее, которое неминуемо должно разделить их.

В этот год председателю ревтрибунала Петерсу было тридцать два года. Это был стройный, худощавый, щеголеватый шатен, скуластый, с сильным подбородком и живыми, умными и жестокими глазами. В ночь с 31 августа на 1 сентября он приказал арестовать живших в Хлебном переулке англичан. В квартиру вошёл отряд чекистов, был произведён тщательный обыск, а затем Локкарта и Муру арестовали и увезли на Лубянку. Через некоторое время Локкарта перевели на квартиру в Кремль, где он находился под арестом, разумеется. Но он ничего не знал о Закревской и написал просьбу об её освобождении. Потом Петерс сообщил английскому дипломату, что его отдадут в руки Революционного трибунала, но что Муру он, Петерс, решил освободить. А 22 сентября чекист, улыбаясь, вошёл к Локкарту, ведя за руку его возлюбленную графиню Закревскую, вдову графа Бенкендорфа. То, что с такой родословной Мура не только вышла живой и невредимой, но и спасла Локкарта, говорит о её незаурядном таланте быть обольстительной женщиной… И, наверное, очень умной и ещё, пожалуй, весьма расчётливой. Когда в следующий раз Петерс пришёл с Мурой объявить Локкарту, что его скоро выпустят, чекист выглядел очень счастливым.

Мура провожала Локкарта на вокзале. Он навсегда покинул эту страну и эту женщину.

Она уехала в Петроград. 1919 год — зловещий год для Петрограда и России, год голодной смерти, сыпного тифа, лютого холода в разрушенных домах и безраздельного царствования ВЧК. Здесь она нашла своего знакомого по работе в госпитале, бывшего генерал-лейтенанта А. Мосолова, который её приютил. У неё не было ни прописки, ни продовольственных карточек. Она решила работать. Однажды Мура отправилась во «Всемирную литературу» к К.И. Чуковскому, потому что ей сказали, что он ищет переводчиков с английского на русский. Он обошёлся с ней ласково, дал какую-то работу, достал продовольственную карточку, а летом повёл её к Горькому.

В разное время различные женщины в доме Горького занимали за обеденным столом место хозяйки. С первой женой Е.К. Пешковой он расстался давно, с М.Ф. Андреевой — ещё до революции, но она всё ещё жила в большой квартире писателя, хотя часто уезжала, и в это время её место хозяйки занимала В.В. Тихонова, чья младшая дочь, Нина, поражала сходством с Горьким. В его доме жили и его дети, и дети его жён, и друзья. Часто ночевали гости. Мура всем понравилась, а когда через месяц начались холода, её пригласили жить на квартиру писателя. Комнаты Горького и Муры были рядом.

Уже через неделю после переезда она стала в доме совершенно необходимой. Она прочитывала утром получаемые Горьким письма, раскладывала по папкам его рукописи, отбирала те, которые ему присылались для чтения, готовила всё для его дневной работы, подбирала брошенные со вчерашнего дня страницы, печатала на машинке, переводила нужные ему иностранные тексты, умела внимательно слушать, сидя на диване в его кабинете. Слушала молча, смотрела на него своими умными, задумчивыми глазами, отвечала, когда он спрашивал, что она думает о том и об этом, о музыке Добровейна, о переводах Гумилёва, о поэзии Блока, об обидах, чинимых ему Зиновьевым…

Он знал о Муре немного, кое-что о Локкарте, кое-что о Петерсе. Она рассказала Горькому далеко не всё, конечно. То, что он воспринял как главное, было убийство Бенкендорфа и разлука с детьми. Она не видела их уже третий год, и она хотела и надеялась вернуться к ним.

Горький любил слушать её рассказы. У неё была короткая, праздная и нарядная молодость, которая рухнула от первого удара карающего эту жизнь топора. Но она ничего не боялась, шла своим путём, и не сломили её ни ВЧК, ни то, что мужа разорвали на части, ни то, что дети бог знает где. Она — железная женщина. А ему пятьдесят два года, и он человек прошлого века, у него за спиной аресты, высылки, всемирная слава, а теперь — застарелый туберкулёз, кашель и кровохарканье. Нет, он не железный.

Когда в Россию приехал Герберт Уэллс с сыном, Горький пригласил их жить к себе, в эту же большую и густонаселённую квартиру, потому что приличных гостиниц в то время было не найти. И Мура все дни была официальной переводчицей по распоряжению Кремля. К концу второй недели своего пребывания в Петрограде Уэллс внезапно почувствовал себя подавленным, не столько от разговоров и встреч, сколько от самого города. Он стал говорить об этом Муре, которую встречал ещё перед войной, в Лондоне. А она была наделена врождённой способностью делать всё трудное лёгким и всё страшное — не совсем таким страшным, каким оно кажется, не столько для себя и не столько для других людей, сколько для мужчин, которым она нравилась. И вот, улыбаясь своей кроткой улыбкой, она уводила Уэллса то на набережную, то в Исаакиевский собор, то в Летний сад.

Когда Мура попыталась пробраться в Эстонию нелегально, чтобы узнать о детях, её задержали, и Горький сразу же поехал в петроградскую ЧК. Благодаря его хлопотам Муру выпустили. Но когда восстановилось железнодорожное сообщение с Эстонией, она опять отправилась туда. Тогда уже было ясно, что Горький вскоре уедет за границу. Она надеялась, что он поедет через Эстонию, и хотела дождаться его там. Но в Таллине её сразу же арестовали, обвинив в том, что она советская шпионка. Она наняла адвоката, и её выпустили, взяв подписку о невыезде. Через три месяца её выслали бы обратно в Россию, куда ей совсем не хотелось. Но ни в какую другую страну она не могла уехать из Эстонии, впрочем, как и из России. «Вот если бы вы вышли замуж за эстонца и получили бы эстонское гражданство, — намекнул ей адвокат, — вас бы выпустили».

Она жила с детьми три месяца, и родня мужа из-за этого лишила детей всякой денежной поддержки. Теперь она должна была сама содержать их и гувернантку. И именно в этот момент тот адвокат познакомил её с бароном Николаем Будбергом. Барон тоже хотел в Европу, но у него не было денег. Муре Горький, который был в Берлине, перечислил тысячу долларов. Теперь её брак с бароном всё решал: он получал деньги на выезд, она — визу. Горький в Берлине энергично хлопотал за Муру, которую предложил властям назначить за границей его агентом по сбору помощи голодающим России.

Годы 1921–1927 были счастливыми для Горького. Лучшие вещи его были написаны именно в это время, и, несмотря на болезни и денежные заботы, была Италия, которую он так любил. И была рядом Мура.

Сияющее покоем и миром лицо Муры и большие, глубокие и играющие жизнью глаза, — может быть, это всё было и не совсем правда, или, наверное, даже не вся правда, но этот яркий и быстрый ум, и понимание собеседника с полуслова, и ответ, мелькающий в лице, прежде чем голос прозвучит, и внезапная задумчивость, и странный акцент, и то, как каждый человек, говоря с ней или только сидя с ней рядом, был почему-то глубоко уверен в своём сознании, что он, и только он, в эту минуту значит для неё больше, чем все остальные люди на свете, давали ей ту тёплую и вместе с тем драгоценную ауру, которая чувствовалась вблизи неё. Волосы она не стригла, как тогда было модно, а носила низкий узел на затылке, заколотый как бы наспех, с одной или двумя прядями, выпадающими из волны ей на лоб и щеку. Её тело было прямо и крепко, фигура была элегантна даже в простых платьях. Она привозила из Англии хорошо скроенные, хорошо сшитые костюмы, научилась ходить без шляпы, покупала дорогую и удобную обувь. Драгоценностей она не носила, мужские часы на широком кожаном ремешке туго стягивали её запястье. В её лице, с высокими скулами и широко поставленными глазами, было что-то жёсткое, несмотря на кошачью улыбку невообразимой сладости.

Горький вместе с многочисленным семейством переезжал из одного санатория в другой. Жили всегда просторно и удобно. Когда писателю становилось лучше, он с Мурой ходил гулять к морю. В Херингсдорфе, как и в Саарове, в Мариенбаде и в Сорренто он ходил медленно. Носил чёрную широкополую шляпу, сдвинув её на затылок, жёлтые усы загибались книзу. Утром читал газеты и писал письма. За порядком в доме по-прежнему следила Мура. Но теперь регулярно, три раза в год, она ездила в Таллин к детям — летом, на Рождество и на пасху — и проводила с ними каждый раз около месяца. Иногда она задерживалась в Берлине по издательским делам Горького. Но в Берлине жил ещё Николай Будберг, её официальный муж, и он вёл себя так, что его в любое время могли посадить в тюрьму — за карточные долги, за невыплату алиментов, за неоплаченные чеки… Ей приходилось улаживать дела барона — платить… Мура решила отправить мужа в Аргентину, и ей это удалось. Больше она о нём никогда не слышала.

Когда умер Ленин, Горький написал о нём воспоминания, которые на Родине подверглись жестокой цензуре. И именно тогда Мура стала уговаривать Горького вернуться в СССР! Она рассуждала здраво: тираж его книг на иностранных языках катастрофически падал. А в России его стали забывать, и если он не вернётся в ближайшее время, его перестанут читать и издавать и на Родине. Но Мура возвращаться с ним в Россию не собиралась. На что она надеялась, отказываясь от помощи Горького?

Оказывается, все эти годы, когда она была секретарём и подругой пролетарского писателя, во время поездок в Таллин она останавливалась не только в Берлине, но и в Лондоне, и в Праге, и кое-где ещё. Она пыталась возобновить прежние связи, и несколько раз виделась с Уэллсом. Но главное, она искала Локкарта, и наконец ей это удалось. Она встретилась с ним в Вене. Он сразу понял, что не испытывает к ней прежних чувств, и она это поняла. Но они стали довольно регулярно видеться. Локкарт писал позже, что Мура давала ему в двадцатые годы «огромную информацию», важную для его работы в Восточной Европе и среди русских эмигрантов. Очень скоро его опять начали считать — не благодаря ли возобновлению сотрудничества с Мурой? — одним из экспертов по русским делам, а потом он стал видным журналистом в газете «Ивнинг стандард». Он написал книгу «Мемуары британского агента» о днях русской революции, по ней был поставлен фильм «Британский агент» о приключениях английского дипломата в драматические дни в Москве, о его любви к русской женщине, о тюрьме, спасении и разлуке. На первый просмотр фильма Локкарт пригласил Муру.

В конце двадцатых Горький уже постоянно ездил в СССР и обещал вернуться туда окончательно, поэтому Госиздат начал выпускать собрания его сочинений, и писателю поступали гонорары, несмотря на трудности перевода денег из России за границу. Мура имела небольшой, но постоянный заработок у Локкарта, но благодаря Горькому она не бедствовала и даже перевезла детей с гувернанткой на постоянное место жительства в Лондон, где и сама решила закрепиться после того, как пролетарский писатель вернётся на Родину. Она хорошо подготовилась к его отъезду: с 1931 года Мура начала фигурировать то тут, то там как «спутница и друг» Уэллса. Ему было тогда шестьдесят пять.

Горький уехал и оставил Муре часть своего итальянского архива. Его нельзя было везти в СССР, потому что это была переписка с писателями, которые приезжали из Союза в Европу и жаловались Горькому на советские порядки. Но в 1936 году на Муру было оказано давление кем-то, кто приехал из Советского Союза в Лондон с поручением и письмом к ней Горького: перед смертью он хотел проститься с ней, Сталин дал ей вагон на границе, её обещали доставить в Москву, а потом обратно. Она должна была привезти в Москву его архивы. Если бы она их не отдала, их взяли бы силой. А если бы уничтожила, спрятала? Но Мура привезла архивы в Москву, её провели к Горькому и сразу же после её ухода объявили об его смерти. К тому времени Сталин получил из Европы все архивы, которые ему были нужны — Троцкого, Керенского и Горького — и начал готовить процесс Рыкова—Бухарина.

…Мура стояла наверху широкой лестницы отеля «Савой» рядом с Уэллсом и принимала входивших гостей. Каждому она говорила что-нибудь любезное и улыбалась за себя и за него, потому что настроение его последнее время было скорее сердитым и мрачным. Приём был торжественный, устроил его ПЕН-клуб в честь семидесятилетнего юбилея Уэллса. Говорят, Уэллс уговаривал её выйти за него замуж. Она не согласилась.

Всю войну она работала на Локкарта в журнале «Свободная Франция». Уэллс воспринимал её деятельность у французов как необходимое убийство времени. Он жил теперь в собственном особняке и начал пророчествовать о конце света, потому что все его лучшие книги остались в прошлом. Он болел, а в 1945 году никаких надежд на улучшение здоровья уже не осталось, и с этого времени Мура была с ним неотлучно. Война состарила её. Она начала толстеть, ела и пила очень много и небрежно относилась к своей внешности. Ей было пятьдесят четыре года, когда умер Уэллс.

После войны Мура жила в Лондоне совершенно свободно, без денежных затруднений. Сын жил на ферме, дочь вышла замуж. Мура несколько раз ездила в СССР как британская подданная. В конце жизни она очень растолстела, общалась больше по телефону и всегда имела под рукой полбутылки водки. За два месяца перед смертью сын, бывший уже на пенсии, взял её к себе в Италию.

В некрологе «Таймс» назвал её «интеллектуальным вождём» современной Англии, женщиной, которая в течение сорока лет находилась в центре лондонской интеллектуальной и аристократической жизни.

Она любила мужчин, не только своих троих любовников, но и вообще мужчин, и не скрывала этого. Она пользовалась сексом, она искала новизны и знала, где найти её, и мужчины это знали, чувствовали это в ней, и пользовались этим, влюбляясь в неё страстно и преданно. Её увлечения не были изувечены ни нравственными соображениями, ни притворным целомудрием, ни бытовыми табу.

Если ей что-нибудь в жизни было нужно, то только ею самой созданная легенда, её собственный миф, который она в течение всей своей жизни растила, расцвечивала, укрепляла. Мужчины, окружавшие её, были талантливы, умны и независимы, и постепенно она стала яркой, живой, дающей им жизнь, сознательной в своих поступках и ответственной за каждое своё усилие.