Деймон Раньян некогда написал: «Примерно 95 процентов всей спортивной традиции является чистым вымыслом. Враньем, если угодно. Однако безвредным враньем. Кого, к черту, интересует, насколько исказился спортивный факт по прошествии многих лет?»

Но эти «выдумки», «вранье» или просто старые добрые мифы имеют хождение в стране и предоставляют материал для рассказчиков. И нет спортсмена, жизнь которого предоставила бы писателям более широкое поле, чем Бронко Нагурски. В соответствии с одной из историй тренер команды Университета Миннесоты спросил его о том, на какой позиции он играет. И получил ответ: «На всех». Так было и на самом деле, он блистал у конца поля, в задержке и полной защите, вполне уместным образом став единственным игроком, попавшим в список лучших игроков Америки в одном году одновременно на двух различных позициях: задерживающего и фулбека.

О том, как он попал в Университет Миннесоты, повествует другая история, которую часто рассказывают на банкетах и подобных им мероприятиях. История эта гласит, что тренер Миннесоты Док Спирс, находившийся в селекционной поездке, решил справиться о дороге у ходившего за плугом молодого человека. Пока Спирс рассматривал мускулатуру парня — само собой Нагурски, — тот вынул из земли свою соху и указал ею в нужную сторону. (В последующие годы сам Нагурски внес в текст красивую правку, когда, услышав весь рассказ, спросил: «Надеюсь, я был в поле без лошадей?»)

Кто это сказал: «Утраченного времени не вернешь»? Бен Франклин? Или все-таки Боб Феллер, пропустивший почти четыре полных сезона в пору своего расцвета из-за Второй мировой войны? И в результате этого, вместо того чтобы стать, возможно, величайшим питчером всех времен, приобрел известность как самый знаменитый питчер периода между 1936 и 1952 годом. Ну и как юный бейсбольный феномен тридцатых годов?!

24 октября 1929 года с оглушительным треском рухнул фондовый рынок. Лихорадочные двадцатые годы лопнули в этом взрыве, чтобы смениться тревожными тридцатыми. И слово «безработица», прежде употреблявшееся, скажем, нечасто, приобрело чрезвычайную популярность, поскольку работу потерял каждый четвертый, и «американская мечта» превратилась в американский же кошмар. Очереди за хлебом и пособиями сменили атмосферу бума и быстрых перемен, характерную для двадцатых годов. Люди, которым нечем было наполнить живот, искали героев, способных наполнить их души надеждой.

Подвиги Джо Луиса не удостоились особого места в книге рекордов бокса. Его шестьдесят шесть боев втиснуты как раз между рекордами Джеймса Дж. Брэддока, которого он сменил на посту чемпиона мира в тяжелом весе, и Иззарда Чарлза, бойца, пришедшего на смену ему самому.

И Брэддок, и Чарлз провели на профессиональном ринге больше боев, чем Луис, так же как и Джек Джонсон, Джек Демпси, Джин Танни, Макс Шмелинг, Примо Карнера, Макс Байер и Джерси Джо Уолкотт. Среди чемпионов в тяжелом весе были боксеры, имевшие на своем счету больше побед нокаутом, — Карнера и Чарлз; больший процент нокаутов — Марчиано и Джордж Формен; были среди них и бойцы, выступавшие дольше — Боб Фицсиммонс, Чарльз Уолкотт и Мухаммед Али. Томми Бернс и Ларри Холмс совершили больше нокаутов, защищая свой титул, чем Луис.

Однако ни один из боксеров-тяжеловесов, а возможно и ни один спортсмен вообще, не занимал в такой степени воображение публики, любителей бокса и просто любопытствующих, как этот обтекаемый боец, обладавший смертоносным ударом и на пике своей карьеры являвший воплощение боксерской эффективности. И ни один человек не удостаивался такого восхищения, как этот сын алабамского издольщика, носивший свою корону с гордостью и достоинством, не роняя ни себя, ни надежды миллионов.

Некоторые из тех, кто видел, как Крис Эверт играет в теннис, относились к своим впечатлениям с тем же чувством, что и к образованию годичных колец у деревьев, процессу неизбежному и мало кого волнующему. Прочие, особенно почитатели ее стиля и облика румяной соседской девицы, любили ее от всего сердца и наслаждались игрой. Такое разделение во мнениях лучше всего охарактеризовала «Нью-Йорк Таймс», писавшая по поводу финала Открытого первенства США 1975 года между Эверт и Ивонн Гулагонг, что после матча, который, по мнению газеты, «временами можно было уподобить пресному пирожку», обозреватель ее стал свидетелем разговора между двумя посетителями Форест-Хиллз, исповедовавшими противоположные взгляды на присущий Эверт стиль игры. «Как по-твоему, это увлекательно или скучно?» — спросил молодой человек у своей приятельницы. «Великолепно! — ответила та. — Просто великолепно». «А по-моему, тихая жуть», — возразил тот. Но как бы вы ни относились к стилю игры Крис Эверт, несомненно одно — она была из породы победителей.

В той же мере, как и ее стиль, Крис Эверт характеризуют ее победы. Она играла на выживание, что предъявляло особые требования как к ней самой, так и к ее сопернице. Обосновавшись на задней линии — словно бы она оплатила свое пребывание на ней и теперь решила полностью оправдать собственные расходы — и редко, если таковое вообще случалось с ней, выходя к сетке, Эверт отражала все направленные в ее сторону мячи, словно живая стена. Ее соперницы пытались выдержать этот режим обмена ударами, но в конце концов их утомлял этот безостановочный процесс посылания мяча в стенку по имени «Эверт», и они приходили в то бесчувственное состояние, которое одна из них назвала «теннисным нокаутом».

Для многих лыжи представляют собой предельный случай борьбы человека с природой. И почти для всех величайшее имя в этом виде спорта делилось черточкой посередине Жан-Клод Килли.

Килли, имя которого разделяла пополам гордая черточка, имел, похоже, черточку и в фамилии, по крайней мере с точки зрения произношения, ибо в галльском варианте его фамилия звучит как «Кии-ЛИИ». Темноволосый и симпатичный, кумир вечеринок во всем, вплоть до шрама на левой щеке, он был настоящим героем своей страны, словно какой-нибудь полководец. Один острослов так охарактеризовал его популярность: «Когда у Килли болит гортань, вся Франция полощет свое горло и булькает».

В соответствии со словами отца, подарившего маленькому Жан-Клоду первую пару лыж в его жизни, молодой человек был «рожден для лыж». Мальчик, «любивший лыжи, как некоторые малыши любят своих плюшевых мишек», часами пропадал на склонах холмов, окружавших маленькую деревушку Валь д'Изер, расположенную во французских Альпах.

Глаза… Их видели в первую очередь, когда Морис Ришар ракетой вылетал на лед. Эти глаза, пылавшие сразу расчетом и божественным огнем, и зловещий оскал улыбки сразу превращали Ришара в подобие ночного страшилища, что может примерещиться за окном вашего дома.

Одним из вратарей, которому подобное видение докучало и после того, как он ушел в отставку, был Гленн Халл. «Чем мне запомнился "Ракета", так это своими глазами, — вспоминал Халл, — когда он налетал на меня с шайбой на клюшке, глаза его пылали, горели и светились как лампочки на игральном автомате. Чистая жуть». Другой вратарь, Дон Симмонс, утверждал: «Глаза его светились как фары большого грузовика».

Прочие вратари, равным образом смущенные присутствием на поле самого свирепого из хоккеистов, после игр не могли уснуть, терзаемые наезжавшим на них видением шайки, состоявшей из одного человека, наделенного угольно-черными глазами и волосами вполне под пару бившим из его глаз лучам света.

Если вы достаточно стары, чтобы помнить большой говорящий предмет, что стоял на полу в гостиной вашего дома, — для удобства юных читателей скажу, что назывался он радиоприемником, — значит, вы помните, как сидели на полу перед ним, тыкая острым карандашом в прикрывавшую динамики металлическую сетку и внимая программе под названием «Шоу Билла Стерна», доносившейся до вас через те же динамики по пятницам. Сперва звучали обязательные первые слова, маленькое и неброское вступление, гласившее: «Говорит Билл Стерн, компания крем для бритья "Колгейт"», а потом в течение пятнадцати минут вы слушали какую-нибудь невероятную историю об известном спортсмене или просто о человеке, на которого легла тяжелая рука судьбы, но он сумел вырваться из-под нее. Пусть большая часть этих рассказов была откровенно вымышленной, и все они были похожи на известный комментаторский шедевр: «…а теперь этот человек, у которого сегодня нет головы, нет рук и нет ног… находится на второй базе "Стадиона Янки"», все они были увлекательными и захватывающими.

Когда речь заходит о Бобе Коуси, всегда важно понять, чему ты веришь больше: рассказчикам или собственным глазам. Просто многие из его свершений на баскетбольной площадке попросту озадачивали зрителей: был ли это пас буквально сквозь игольное ушко, или дриблинг за спиной, проведенный в манере — видишь мячик, а вот его нет, или ловкость рук, от которой голова зрителей идет кругом.

Прозванный «Гудини паркета», Коуси представлял собой так сказать умеренно рослого человека: его 189 сантиметров были весьма невелики по баскетбольным меркам. Однако то, что он творил при своем росте, не укладывается ни в какие описания.

Человек, именовавшийся попросту «Кузом», играл в баскетбол так, словно имел дело с арфой в тысячу струн, производя на ней больше вариаций, чем сумел бы придумать даже сам Мусоргский. Какое-то мгновение вам казалось, что он сумел бы, ведя мяч одной рукой, другой застегнуть пуговицу на своем жилете — если бы баскетболисты играли в жилетах. А потом он вдруг отдавал пас — из-за спины, из-за уха, невесть откуда, — неуклонно продвигаясь к корзине, а противники, глядя на все это, застывали словно персонажи музея восковых фигур мадам Тюссо. Коуси объяснял свой успех собственной одаренностью, состоявшей, по его мнению, из «скорости движения, быстроты мышления, периферийного зрения и т.п.».

Если спорт представляет собой, как предположил кто-то и когда-то, метафору метафоры, то год 1948-й стал годом, когда спортивная арена в большей степени чем когда-либо была полна устремлений — прошлых, нынешних и будущих, чем за всю свою долгую историю. С центральной площадки еще отказывались уходить несколько исполнителей, карьеру которым продлила Вторая мировая война, теперь скорее принадлежащие к поколению отцов спортсменов, а не самих спортсменов. К ним можно добавить несколько звезд, спортивная жизнь которых была прервана войной. Теперь они вернулись, чтобы дать свое последнее выступление. А рядом с ареной уже ждали своего времени несколько будущих звезд. И среди них был семнадцатилетний школьник из Туларе, Калифорния, по имени Боб Матиас.

Матиас, могучий молодой человек, ростом шесть футов два дюйма и весом под 80 килограммов, с лицом киногероя, проявил свои способности в баскетболе и футболе. Однако высот он достиг в мире легкой атлетики, поставив более двадцати рекордов в толкании ядра, метании диска, беге с барьерами и прыжках в высоту. Весной 1948 года тренер предложил разностороннему спортсмену заняться десятиборьем.

Америка начала 1900-х годов была уверена и самодовольна, она не сомневалась в отношении собственного места в истории, но искала себя. И находила собственную сущность в своих героях: Тедди Рузвельт — в политике, Джек Лондон — в литературе и Кристофер Мэтьюсон — в спорте.

Репутация Мэтьюсона основывалась на его прославленном «скрытом броске» — умении так бросить мяч, что кисть его прятала мяч от бэттера да еще подкручивала его, так что снаряд попадал в ноги игроку команды-соперницы, и на его немыслимом умении владеть собой. Элегантно орудуя мячом, Мэтти чередовал свой «ублюдочный питч» с мячами, пущенными по быстрой кривой, причем попадания его были точны, как движения парикмахера, выбривающего усатого клиента. Совершавший за игру в среднем полтора прохода, Мэтти заставил спортивного журналиста Ринга Ларднера вознести ему следующую хвалу: «Никто на свете не способен так точно направить мяч в любое нужное место». Умение Мэтти было столь велико, что ему до сих пор принадлежит рекорд по количеству иннингов без прогулки, равный 68 за тридцать дней и поставленный в 1913 году.

Многие из так называемых экспертов, знатоков спорта, когда их просят охарактеризовать великого спортсмена, начинают свое описание с одной части таланта, одной части рекордов, одной части результатов и одной части доминирования в своем виде. Потом к этому головокружительному составу добавляется последний ингредиент, неосязаемый фактор, известный под названием «уверенность в себе», которая в случае Бейба Рата представляла собой «меткость», Джо Намата — «гарантированность», а Мухаммеда Али — «предсказуемость».

Однако никакая из подобных формул величия не сумеет объяснить масштаб фигуры Джерри Алана Уэста. Дело в том, что Джерри Уэст не располагал самым важным из компонентов упомянутой выше комбинации — этой самой уверенностью в себе. Углубленный в себя и обремененный сомнениями в большей степени, чем любой из тех, кто находится по эту сторону приемной психиатра, Уэст внес в эту формулу свой собственный ингредиент: желание превосходить других.

Желание это возникло, когда Уэст был еще маленьким мальчиком в Западной Вирджинии, в Чельяне, однолошадном городке возле известного всем Кэбинскрика. Как вспоминал Уэст: «Делать там было нечего, кроме как заниматься спортом». И поэтому когда один из соседей прикреплял корзину на стене гаража, молодой человек естественным образом перемещался в сторону единственной игры в городке.

Любой из соперников Демпси, которому удавалось уйти собственными ногами после поединка с ним, мог считать свое выступление успешным. Примерно шестьдесят его противников — в том числе и те, с кем он встречался в выставочных боях, не сумели добраться до второго раунда, столь сильным был его удар.

На ринге Демпси представлял собой идеальный образец бойца. Приближаясь к противнику с оскаленными зубами, виляя корпусом и раскачиваясь, как метроном, пригибая черноволосую голову, чтобы в нее труднее было попасть, и сверкая черными глазами, Демпси казался врагу подступающим ангелом смерти.

Удивительная быстрота его рук и смертоносный крюк левой, вкупе с психологией необходимости, рожденной в шахтерском городке, где прошла его юность, превращали каждый его бой в войну, в которой уцелевших не оставалось. Ради победы он шел на всевозможные уловки — бил ниже пояса, после колокола, в затылок, бил по сопернику уже падающему и даже встающему. «Черт, — говаривал он, — это же просто привычка заботиться о собственной безопасности».