Рождение детей – важнейшая часть жизненного цикла женщины. Отдельные аспекты этой темы (обряды и ритуалы в послеродовой период) разрабатывались в работах дореволюционных авторов: Н.Ф. Сумцова [24], Д. Успенского [25], В.Н. Добровольского [7], А.Н. Соболева [23], О. Семеновой-Тян-Шанской [21]. Много сделано и российскими историками и этнографами в исследовании ритуалов (Т.А. Листова [11], Д.А. Баранов [4], Г.И. Кабакова [8]). Обрядовой стороне во время беременности и родов значительное место уделено в монографии А.К. Байбурина [3], новые этнографические материалы представлены в сборнике «Родины, дети, повитухи в традициях народной культуры» [18], а также в работах историков повседневности и фамилистов В.Ю. Лещенко [9], В.А. Федорова [26], К.Э. Шумова и А.В. Черных [27], свой взгляд предложен и теми, кто реконструирует женскую историю (Н.Л. Пушкарева [15; 16, с. 17]; З.З. Мухина [14]). Как во всякой многобразной проблеме, не все попало в поле зрения исследователей, и весьма актуальный вопрос, касающийся изменений в повседневной жизни русской крестьянки в пореформенный период (по сравнению с дореформенным), не выделялся в историографии. В данной работе делается попытка осветить этот вопрос. В основу положены материалы недавно введенных в научный оборот выпусков многотомного издания «Русские крестьяне: Жизнь. Быт. Нравы: материалы «Этнографического бюро» князя В.Н. Тенишева» [20], географически охватывающие интересующий нас регион.
***
Функционирование традиционного крестьянского общества было обусловлено целым рядом социально-экономических факторов. В основе крестьянской экономики лежала семейная форма хозяйства, которая строилась на гендерном разделении труда и могла существовать при наличии как мужских, так и женских рабочих рук. Представления о семье и детях составляли фундамент всего уклада жизни. Брачно-семейные отношения являлись системообразующими для всего крестьянского общества. Священность института брака нашла свое отражение в нормах обычного права и в крестьянской этике: «Без мужа, что без головы; без жены, что без ума», «Без мужа голова не покрыта; без жены дом не крыт» [6, с. 289]. Только семейная жизнь давала индивиду возможность стать полноправным членом общества, поэтому вступление в брак рассматривалось как моральный долг. «Отношение же к тем, которые почемулибо остались без жены или медлят жениться, самое худое» (Тверская губ.) [20. Т. 1, с. 465, 467].
Крестьянская экономика с ее низкой продуктивностью, всецело зависевшая от погодных условий и носившая весьма рискованный характер, оказывала непосредственное влияние на репродуктивную функцию женщины. В среднем она рожала по 7–8 детей, некоторые
крестьянки даже 10–11 раз [12, с. 223].
С выходом девушки замуж она приобретала новый статус, вступала в общество замужних женщин в статусе «молодухи» и оставалась в нем до рождения первого ребенка [13, с. 360]. Только с рождением ребенка происходил полный, признанный крестьянским обществом переход крестьянки во взрослое состояние.
Вся жизнь и быт крестьянской женщины были жестко регламентированы, это касалось и периода беременности. Существовала особого рода нормативная культура, предписывавшая определенные каноны поведения, в том числе и в супружеской жизни. Действовавшие нормы и правила считались унаследованными от предков и носили императивный характер. Все стандарты поведения были обязательными. Считалось, что отступление от ритуалов и обычаев, которые регламентировали весь ритм индивидуальной жизни человека, скажется на благополучии самого нарушителя [3, с. 8, 18]. В пореформенное время, когда шло обновление всех сторон жизни, активно происходила подстройка ритуала к новым реальностям, формы поведения одновременно обусловливались и ритуалом, и обновлявшимися нормами повседневной жизни.
Рождение ребенка было не просто событием в жизни крестьянской семьи [7, с. 41], репродуктивная функция женщины имела высокую социальную значимость для всего крестьянского сообщества, беременность становилась явлением, привлекавшим внимание окружающих. Но в традиционном сознании беременность и роды являлись не столько физиологическими процессами, сколько таинством, имеющим сакральный смысл. Это таинство становилось ареной борьбы добрых и злых сил, и без определенных ритуальных действий нельзя было надеяться на успешное завершение этой борьбы. Непосредственно сами роды представляли один из элементов в сложной структуре родильной обрядности. Ритуальные действия начинались гораздо раньше родов, а завершались через продолжительное время после них.
Современные исследователи предлагают рассматривать «родильный обряд» как временной континуум, включающий в себя беременность, предшествующие ей элементы свадебной обрядности, роды и весь период младенчества [18, с. 6]. В системе родильной обрядности получила интенсивную рефлексию выделенность, структурированность каждого периода. Это надо понимать не только в том смысле, что вследствие физиологических процессов происходило разделение на преднатальную стадию, роды и послеродовой период, но также и в том, что определенные временные отрезки имели выделенное положение, так как могли неблагоприятным образом сказываться на судьбе ребенка. Вся родильная обрядность
привязывалась к определенной временной и пространственной организации.
В задачу данной работы входит анализ только послеродового периода.
В любой части крестьянского мира Центральной России нравственные аспекты считались важным фактором, определяющим будущее новорожденного. На мать, затем на отца новорожденного возлагался груз психологической ответственности за то, каким будет рожденный человек. Женщина, по народным представлениям, изначально являлась нечистой. Корреспондент Этнографического бюро из Курской губернии сообщал: «Мальчика можно ставить на стол, а девочку нельзя, потому что девочка нечистая» [20. Т. 6, с. 45]. В особенности это относилось к периоду беременности и к 40 дням
после родов. Посещение церкви должно было сопровождаться очистительной молитвой; поскольку считалось, что роды осквернили весь дом, приглашали священника для обрядового очищения и чтения особой молитвы «Во внегда родите жене отроча».
Социальная изоляция роженицы укреплялась наличием целого ряда запретов, что (объективно говоря) помогало сохранению здоровья матери и младенца в период, когда медицинская помощь была весьма условной. С древности был запрет заходить в дом роженицы до истечения полутора месяцев после родов. Не ходила в гости в другие дома и сама молодая мать, «чтобы не осквернить их» (Ярославская, Вологодская губ.) [20. Т. 2.1, с. 218, 446; Т. 5.4, с. 99]. Даже если в соседнем доме случались свои роды, недавно родившая женщина не могла быть восприемницей (в противном случае восприемник умрет). После прочтения над роженицей очистительной молитвы дому и ей самой, иногда – лишь спустя 1,5 месяца после родов, в дом начинали приходить соседки и близкие, обычно с пирогами («на здоровье») [20. Т. 5.4, с. 158]. Интимные отношения до молитвы на очищение (на 40 день) считались грехом, но боялись его не все [20. Т. 2.2, с. 72].
В день родов или на следующий день роженицу сажали в печь, чтобы из тела вышла «дурная» кровь, мыли ее в бане или в печи для очищения от послеродовой нечистоты (Смоленская, Вологодская, Тульская губ.) [20, Т. 5.3, с. 376; 25, с. 73], независимо от ее состояния и погоды. Если роженица была так слаба, что не могла идти сама в баню, ее вели под руку. В течение первой недели после родов женщина считалась особенно опасной, поэтому в это время ее держали либо в той же бане, либо в избе за перегородкой.
Вместе с роженицей купали и новорожденного при минимуме помощников и свидетелей. Считалось, что вода смывает «беду», в том числе все «нечеловеческое»; воду после купания выливали за пределами дома и даже двора, там, где не ходили люди или скот (Вологодская губ.) [20. Т. 5.4, с. 158]. В случае болезни новорожденного одним из способов лечения было окатывание его водой над корытом (воду потом выливали подальше, иногда – в реку или в ручей) [20. Т. 5.2, с. 568]. Плаценту (детское место) обязательно закапывали, иногда – под полом, чаще – во дворе, в навозе, в хлеву (Вологодская губ.) [20. Т. 5.3, с. 246; Т. 5.4, с. 476].
При обмывании младенца особое внимание уделялось целительной силе заговоров и нашептываний. Вот пример такого заговора: «И смываю, и стираю со младенца Христова все скорби и болезни: шепотные, ломотные, нутряные, сердечные, денныя, ночныя, полунощныя и полуденныя, оговоры, приточныя, желания. Аминь этому слову!», читали заговоры от родимца и грыжи. После
обмывания ребенка заворачивали в отцовскую рубашку, чтобы отец больше любил (Вологодская губ.) [20. Т. 5.2, с. 566; 2. АРЭМ. Оп. 2. Д. 799. Л. 7 об.]. Заметим, что, если роды проходили вдали от дома (в лесу, на сенокосе, жнивье и т. д.), обрядовые действия не могли проводиться во всей полноте, ребенка обмывали водой и отправляли домой, заставляя подчас роженицу нести его.
Практически повсеместно в традиционную родильную обрядность входил обряд очищения бабы-повитухи и роженицы – «размывание рук», который в большинстве сел проводился через
1–2 недели после родов. Этот обряд заключался в том, что бабкаповитуха мыла лицо роженице. После обряда мыло и полотенце (или деньги) роженица отдавала повитухе (Курская губ., Тульская губ.) [1. Оп. 1. Д. 8. Л. 2; 10, с. 583; 20. Т. 6, с. 413].
Считалось, что по внешнему виду новорожденного можно определить его будущее. Здесь мы сталкиваемся с противоречиями в системе представлений о детях. Новорожденный как пришелец из таинственного потустороннего мира был существом неоформленным и в ритуальном смысле это относилось и к идентификации пола. Если сын был похож на мать, а дочь на отца, им предрекали счастливую судьбу, если же ребенок родился уродом, он будет плохим человеком, говорили, что «бог шельму метит» (Псковская губ.) [20. Т. 6, с. 290]. По другим приметам было наоборот: родившийся мальчик будет счастлив, если лицом будет похож на отца. То же самое относилось и к девочке, если она будет похожа на мать (Ярославская губ.) [20. Т. 2.2, с. 156, 434]. В этих приметах внешнего сходства детей с родителями отразились представления о ценности супружеской верности.
Вскоре после родов обычно женщины снова принимались за работу. Одни это делали недели через две, другие – через несколько дней, а некоторые не лежали и дня [20. Т. 3, с. 45–46; Т. 5.3, с. 376, 488]. Даже в богатых семьях роженица часто вставала раньше, чем через десять дней. Все это зависело не только от физического состояния женщины, но и от потребностей рабочих рук в хозяйстве, отношения к роженице мужа и других членов семьи. В пореформенное время участились разделы, и нередко в семье было лишь два работника – муж и жена. Хоть и через силу, только что родившая женщина поднималась и шла работать. Но были случаи, когда родившие женщины старались не выходить из дома от нескольких дней до недели по другой причине – чтобы соседи быстрее забыли о родах, поскольку считалось, что от их разговоров роженица может заболеть (Ярославская губ.) [20. Т. 2.2, с. 365–366].
Картина послеродового периода не была однородной, она зависела от локальных и семейных особенностей. Так, в семьях с лучшим экономическим положением не только оберегали беременных женщин, но и следили за ними после родов, им поручали лишь легкие работы [20. Т. 5.2, с. 361–362]. Но в большинстве случаев уход за новорожденным сводился к минимуму. Младенец в любую погоду находился летом в поле вместе с матерью, она по несколько часов не могла подойти к ребенку. Женщины везде таскали с собой грудных детей, даже на дальние расстояния, в том числе и в зимнее время, часто простужали их. Кормление грудью было крайне неравномерным, особенно летом, когда его кормили до пресыщения, после чего несколько часов он голодал. Грудь давали всего два-три раза в день. Гигиена находилась на крайне низком уровне. Хотя коровье молоко и кипятилось, оно в открытом виде стояло возле люльки. Обычным делом были катары, понос, атрофия. Так как кормящая женщина не получала полноценного питания, то это сказывалось на здоровье ребенка. Однако отметим, что некоторые медицинские предписания уже в рассматриваемый период вошли в крестьянское сознание. Так, оспопрививание было обязательным для крестьянских детей [20. Т. 2.1, с. 468–469; Т. 2.2, с. 390, 435].
Неудивительно, что в России была ужасающе высока детская смертность, особенно в губерниях Центрального промышленного района и примыкавших к ней – Московской, Владимирской, Вологодской, Тверской, Санкт-Петербургской, Ярославской, Костромской, Олонецкой, Нижегородской, где за 1867–1881 гг. умершие младенцы до одного года составляли до 40 % от числа всех родившихся. После возраста одного года смертность значительно снижалась [22, с. 4, 9–12]. С. Рамер утверждает, что в России детская смертность была самой высокой в Европе [29, p. 218]. Высокая детская смертность в то время была уделом не только России. В Словакии в течение всего XIX в. половина детей умирала в самом раннем возрасте, чрезвычайно высокой детская смертность была в Болгарии [19, с. 24, 101]. Этот бич не обходил и Западную Европу. По данным Статистического комитета, смертность младенцев до одного года в Европейской России составляла 27 % по отношению к числу родившихся (1867–1881), в Саксонии – 27 % (1865–1870), в Баварии – 30 % (1866–1883), в – Вюртемберге 31 % (1871–1881), в Бадене – 26 % (1866–1883), в Австрии – (Цислейтания) 25 % (1866–1883) [22, с. 3].
В крестьянском сознании имелось очень смутное понимание строения человеческого тела, функционирования органов, сказанное относится и к деторождению. Согласно поверьям, считалось, что ангел приносит роженице младенческую душу и вкладывает его в зародившегося ребенка (Ярославская губ.) [20. Т. 2.2, с. 307–308].

Но вот довольно оригинальное представление о деторождении. У каждого мужчины внутри имеются маленькие человечки, которые при совокуплении переходят в живот женщины. Между ними начинается драка, где побеждает самый сильный, и он при родах выходит наружу (Тульская губ.) [20. Т. 6, с. 434]. Отметим явно выделенную здесь гендерную направленность.
Интересно отметить, как объясняли появление младенца другим детям в семье. Говорили, что младенец выпал из-под подушки у мамы; его подарили или он появился из живота, который на этот раз раскрылся; повитуха нашла в лесу под березой или где-нибудь в крапиве и принесла в подарок, чтобы его любили и нянчили; вышел из бока матери, при желании детей посмотреть это место, говорили, что давно это было и потому заросло; овца окатила под еловым кустиком; если ребенок был смуглый, вспоминали про цыган, что он выпал из задка их телеги, и его мать подняла; «вышел из ушка», «бабушка нашла», «на торгу купил», «мамка в город ходила, да ветром брюхо надуло», «нашли у себя под пазухой», «бабушка принесла и на печку положила», или «принесла в коленях из поля» [5, с. 141; 20. Т. 1, с. 283; Т. 3, с. 267, 571; Т. 5.1, с. 531; Т. 6, с. 412, 451,
477] и др. Верили этому дети до пяти-шести лет, потом начинали выспрашивать у более старших детей и добивались истины [5, с. 142].
В крестьянской традиции Божья благодать посылалась в виде детей, богатства и изобилия, все это находилось в одном ряду. Бесплодие рассматривали как наказание за грехи родителей или их отцов. На бездетных смотрели с сожалением [5, с. 363; 20. Т. 5.1, с. 530; Т. 5.2, с. 362; Т. 6, с. 365]. Известны факты, когда в случае бесплодия приглашался посторонний мужчина, хотя такие случаи были редки и осуждались крестьянским сообществом (Калужский уезд Калужской губ.) [20. Т. 3, с. 318]. Выкидыши объясняли грехами матери: была неверна мужу, спала с ним под праздник, не почитала постов, нерадиво молилась в церкви и др. Чтобы предотвратить выкидыши впредь, мертвого ребенка зарывали под полом или на гумне (Пскоская губ.) [20. Т. 6, с. 290]. Рождение мертвого ребенка объясняли тем, что его украл нечистый [5, с. 122]. Но существовали и вполне рациональные объяснения выкидышей – неосторожное поведение (ушибы, поднятия тяжестей и т. д.), поэтому беременные женщины остерегались подобных случаев [20. Т. 5.2, с. 235; Т. 5.4, с. 158].
По поводу бесплодия говорили: «Ежели у которых родителей нет детей…, то значит, они чем-нибудь прогневали Господа и сделались недостойными, вот Бог и не дал им утешение на старости. Без детей-то того и гляди, что на старости с сумой пойдешь» [20. Т. 2.2, с. 365]. Появлению на свет первого ребенка, независимо от его пола, радовались почти все родители, даже самые бедные [20. Т. 1, с. 251; Т. 3, с. 434; Т. 5.2, с. 361; Т. 5.4, с. 230]. В то же время с большей радостью встречали рождение мальчика, так как с его появлением увеличивался земельный надел и как следствие благосостояние семьи. Пореформенное время внесло свои коррективы и в этом вопросе. Радовались не просто рождению мальчика, который в старости родителей будет опорой семьи, в нем видели питеряка«наживщика», будущего «буфетчика», «приказчика» (Вологодская губ.) [20. Т. 5.2, с. 45]. Рождению дочерей радовались меньше; если на мальчика смотрели как на будущего кормильца, то на девочку как на разорительницу (выход замуж, наряды и вообще лишние заботы), говорили, что «сын дом держит, а дочь за дверь смотрит». Но, если рождались одни мальчики, это тоже было не в радость. Отцы тогда говорили, что нечего будет и делить, а матери сокрушались:
«не на кого будет и в беседе полюбоваться» [20. Т. 2.2, с. 366; Т. 3, с. 434; Т. 5.3, с. 488; Т. 5.4, с. 212]. Отношение менялось, если семья работала на фабрике, тогда больше радовались рождению девочки, так как именно девочек рассматривали как будущих помощниц, они были послушнее и скромнее, а сыновья обычно не задерживались в родительском доме (Владимирская губ.) [5, с. 264].
Если рождалась двойня, то это рассматривалось как свидетельство излишне активной половой жизни.
С ухудшением экономического положения крестьянства в пореформенное время материальные соображения оказывали сильное влияние и на отношение к детям в семье. Если в обеспеченных и малодетных семьях рождение детей встречали с радостью, то в бедных воспринимали уже как неизбежное зло: «Бог дал, своя кровь, не щенок, не выкинешь за порог» [20. Т. 5.3, с. 36]. Младенец был обузой, лишним ртом, родители тяготились им. Его появление встречалось как наказание Божье, появлялось неподдельное желание, чтобы новорожденный скорее умер, «може не будет жить». Такие родители просили Господа о смерти своих детей и избавления их самих от Божьего наказания. Бесплодие они воспринимали как дарованное Богом первое счастье в жизни [5, с. 264; 20. Т. 2.2, с. 366; Т. 3, с. 318; Т. 5.2, с. 359].
Источники сообщают о поразительном случае, происшедшем в
Жиздринском уезде Калужской губ. Одна бедная крестьянка, имевшая шестерых детей от одного до девяти лет при очень скудных заработках сильно пившего мужа, выпрашивала во время эпидемии скарлатины у матерей рубашечки, в которых умирали их дети. Эти рубашечки она надевала на своих детей в надежде, что они заболеют и умрут. В то время, как в каждой семье умерло по несколько человек, ее дети остались живы и совершенно здоровы, а сама она родила еще двойню [20. Т. 3, с. 434]. А. Энгельгардт описывает другой не укладывающийся в современные представления случай отношения уже к взрослым детям. У одной ее работницы была молодая и красивая дочь по имени Аксюта. Однажды Аксюта простудилась и слегла. Стала выздоравливать, но, не оправившись от болезни, начала работать и снова слегла. Девушка умирала, а мать, которая очень любила и баловала ее, отнеслась к этому совершенно хладнокровно: «А умрет, так что ж – все равно, по осени замуж нужно выдавать, из дому вон, так расходу будет меньше» (похоронить стоило дешевле, чем выдать замуж). Аксюта пролежала всю зиму и умерла весной, несчастье было в том, что не умерла осенью, а то целую зиму расход, а к весне, когда могла бы работать, умерла [28, с. 44–45]. «При всем при том детоубийство было редким явлением, – сообщает корреспондент Этнографического бюро. – Как своего рода детоубийство можно рассматривать, когда родители безжалостно отправляли детей выполнять непосильную для них работу, закабаляли в чужих руках, заставляли их побираться, а все добытое "кровавым потом, холодом и голодом" забирали себе и пускали на пьянство» [20. Т. 6, с. 247].
Рождение и воспитание детей, что является важнейшим предназначением женщины вообще, в традиционном обществе было сопряжено с веками складывавшейся обрядностью. Отдельные черты этой обрядности сохранились до нашего времени. Новые экономические, социальные, культурные условия пореформенного периода затронули не только родильную обрядность. Коренным образом изменилась вся жизнь крестьянки, в том числе связанная с беременностью и родами. Женщина получала новый статус. Расширялись ее имущественные права, она приобретала экономическую самостоятельность, у ней начало формироваться новое самосознание.

Список литературы
1. Архив Русского географического общества (АРГО). Р. 19. Оп. 1. Д. 8.
2. Архив Российского этнографического музея (АРЭМ). Ф. 7. Оп. 2. Д. 799. Л. 7 об.
3. Байбурин А.К. Ритуал в традиционной культуре. – СПб., 1993.
4. Баранов Д.А. «Незнакомые дети» (к характеристике образа новорожденного в русской традиционной культуре) // Этнографическое обозрение. –
1998. – № 4. – С. 110–122.
5. Быт великорусских крестьян-землепашцев. Описание материалов Этнографического бюро князя В.Н. Тенишева. (На примере Владимирской губернии). – СПб., 1993.
6. Даль В. Пословицы русского народа: в 2 т. Т. 1. – М., 1984.
7. Добровольский В.Н. Смоленский этнографический сборник. Ч. II. – СПб., 1893.
8. Кабакова Г.И. Отец и повитуха в родильной обрядности Полесья // Родины, дети, повитухи в традициях народной культуры / сост. Е.А. Белоусова; отв. ред. С.Ю. Неклюдов. – М., 2001. – С. 107–129.
9. Лещенко В.Ю. Русская семья (XI–XIX вв.). – СПб., 2004.
10. Липинский А. Материалы для географии и статистики России. Ч. 2. – СПб., 1868.
11. Листова Т.А. Обычаи и обряды, связанные с рождением детей. Первый год жизни // Русские. – М., 2005. – С. 500–517.
12. Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII –
начало ХХ в.): в 2 т. 2-е изд. Т. 1. – СПб., 2007.
13. Мужики и бабы. – СПб., 2005.
14. Мухина З.З. Обретение социокультурного опыта как структурообразующего фактора повседневной жизни девушки-крестьянки Европейской России (вторая половина XIX – начало ХХ в.) // Научные ведомости БелГУ. Сер. История. Политология. Экономика. Информатика. – 2010. – № 19 (90). – Вып. 16. – С. 118–127.
15. Пушкарёва Н.Л. Материнство и материнское воспитание в российских семьях ХVIII – начала ХIХ в. // Расы и народы. – Вып. 25. – М., 1998. – С. 104–124.
16. Пушкарёва Н.Л. Материнство в новейших философских и социологических концепциях // Этнографическое обозрение. – 1999. – № 5. – С. 47–59.
17. Пушкарёва Н.Л. Материнство как социально-исторический феномен (обзор зарубежных исследований по истории европейского материнства) // Женщина в российском обществе. – 2000. – № 1. – С. 9–24.
18. Родины, дети, повитухи в традициях народной культуры / сост. Е.А. Белоусова; отв. ред. С.Ю. Неклюдов. – М., 2001.
19. Рождение ребенка в обычаях и обрядах. Страны Зарубежной Европы /
под ред. Н.Н. Грацианской, А.Н. Кожановского. – М., 1997.
20. Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы. (Далее – РКЖБН). Т. 1: Костромская и Тверская губернии. – СПб., 2004; Т. 2: Ярославская губ.; Ч. 1: Пошехонский уезд. – СПб., 2006; Ч. 2: Даниловский, Любимский, РомановоБорисоглебский, Ростовский и Ярославский уезды. – СПб., 2006; Т. 3: Калужская губ. – СПб., 2005; Т. 4: Нижегородская губ. – СПб., 2006; Т. 5: Вологодская губ.; Ч. 1: Вельский и Вологодский уезды. – СПб., 2007; Ч. 2: Грязовецкий и Кадниковский уезды. – СПб., 2007; Ч. 3: Никольский и Сольвычегодский уезды – СПб., 2007; Ч. 4: Тотемский уезд. – СПб., 2007; Т. 6: Курская, Московская, Олонецкая, Псковская, Санкт-Петербургская и Тульская губернии. – СПб., 2008.
21. Семенова-Тян-Шанская О. Жизнь «Ивана». Очерки из быта крестьян одной из черноземных губерний. – М., 2010.
22. Смертность младенцев в Европейской России в 1867–1881 г. Центральный статистический комитет Министерства внутренних дел. – СПб., 1889.
23. Соболев А.Н. Обряды и обычаи при рождении младенца и колыбельные песни во Владимирской губернии // Тр. Владимирского общества любителей естествознания. – Т. 3. Вып. 2. Приложение. – Владимир, 1910.
24. Сумцов Н.Ф. О славянских народных воззрениях на новорожденного ребенка // ЖМНП. – 1880. – № 11. – С. 68–94.
25. Успенский Д. Родины и крестины: Уход за родильницей и новорожденным // Этнографическое обозрение. – 1895. – № 4. – C. 71–95.
26. Федоров В.А. Мать и дитя в русской деревне (конец XIX – начало
ХХ в.) // Вестн. МГУ. – Сер. 8. История. – 1994. – № 4. – С. 3–21.
27. Шумов К.Э., Черных А.В. Беременность и роды в традиционной культуре русского населения Прикамья // Секс и эротика в русской традиционной культуре: сб. ст. / сост. А.Л. Топорков. – М.: Ладомир, 1996. – C. 175–191.
28. Энгельгардт А. Письма из деревни. – М.: Алгоритм, 2010.
29. Ramer S.C. Childbirth and Culture: Midwifery in the Nineteenth-Century Russian Countryside // The Family in Imperial Russia / Ed. By D.L.Ransel. – Urbana, Chicago, London, 1976. P. 218–235.