Тесно связанной, на поверхностный взгляд даже полностью совпадающей с обрядом формой в общем внеповседневной культуры, причем именно ритуальной, выступает праздник. Вроде бы любая его ипостась — от устроенной экспромтом дружеской пирушки до тщательно организованного юбилейного банкета или приёма “на высшем уровне”, субботней сельской свадьбы или ежегодного карнавала в Рио де Жанейро — предполагает некий сценарий, вытекающий из традиций народа, возможностей общественного слоя, состояния духовного климата эпохи. Только невменяемый хулиган (вроде пьяного Сергея Есенина, сдёргивавшего в гостях скатерть с праздничного стола или публично раздиравшего вечернее платье на Айседоре Дункан) способен нарушить, сорвать ход празднества (откуда его тогда безжалостно выкидывают, как Ноздрёва с губернаторского бала). “Коли пир — так пир горой...” (А.Н. Толстой).

Первой из ритуализированных оппозиций повседневности должен быть назван обряд как действия, направленные на символизацию (идейно-нравственное возвышение и меморацию) определенных моментов жизне-бытия личности и (чаще) коллектива, общины, сословно-профессионального «цеха». В большинстве случаев обрядность прямо или косвенно связана с религией, хотя и разного уровня (от примитивной магии язычества до рафинированного молебства мировых культов). Даже обмирщенные варианты обрядности наследуют религии и церкви структурно- функционально. Так появляются торжественные процедуры государственной регистрации новобрачных и новорожденных, свадебные, юбилейные мероприятия светского типа и т.д., вплоть до «гражданской панихиды» и внеконфесииональные формы погребения, украшения могилы, общения с нею ещё живых близких покойника.

Этимологически этот термин восходит (через прямой перевод латинского ritus — обряд, обычай) к идее порядка, точнее — более или менее сознательной упорядоченности, то есть заданности и повторительности каких-то моментов поведения животных и людей. Надо, как водится, различить его широкий (как правило, переносный) и узкий (собственный) смыслы. В первом ритуал будет означать все без исключения варианты как-то организованного, стандартизированного (обычаем, законом, привычкой, нуждой, престижем, ещё какой-то идеей или ценностью) поведения человека. В таком понимании ритуал заполоняет собой почти всё пространство человеческой жизни и превращается в своего рода социальный рефлекс, культурный инстинкт (спать, есть, одеваться, общаться, работать, отдыхать, любить, конфликтовать, болеть, даже умирать и т.д., и т.п. не как-нибудь, а более или менее строго определённым образом). В этом смысле ритуал совмещается с повседневностью — как её ментальная мат- рица, культуральная норма.
За рамками столь расширительно понятого ритуала останется немного — всякого рода экстравагантности и причуды, инициативы и вызовы традиции, то есть акты творчества и конфликты. С повседневной точки зрения — эпизоды социального «безумия» (у которого, впрочем, также имеется своя «логика», т.е. своего рода ритуалистика навыворот).

Типы практики как раз и определяются отмеченной пропорцией материального и идеального, объективного и субъективного в её составе. Первичный, базисный характер для самого существования человека и общества носит главным образом материальная практика. Это труд людей в промышленности и сельском хозяйстве, обширной сфере обслуживания, на транспорте и в строительстве, в торговле и средствах связи (включая электронные). Практичность этих видов деятельности очевидна — их результаты «сработаны весомо, грубо, зримо», как выразился поэт. Станочник на заводе, механизатор на пашне, доярка на ферме, водитель такси или дальнобойного грузовика, официант в ресторане или проводник в вагоне поезда, очень и очень многие т.п. лица (так называемые на зажиточном Западе «синие воротнички») образуют необозримую армию тружеников материального производства товаров и услуг.
Кроме так или иначе социализированной (обобществлённой), сюда же относится бытовая практика лично-семейного самообслуживания, ведения домашнего хозяйства. Эта, на первый взгляд тривиальная, работа прачки, няньки, повара, уборщицы, клоуна, чаще всего соединённых в одном и том же лице домашней хозяйки, образуют материальный фундамент всей остальной жизнедеятельности потребителей соответствующих про- дуктов домашнего труда.

В деятельности духовно-теоретической материальные орудия — не более чем подручные средства открытия истины, эмоцио- нального переживания, вообще достижения определённых состояний внутреннего мира человеческой души, сознания. Учёный, артист, священник — они по-разному, но взывают к внутреннему миру человека. Так, для поэта не слишком важно, на какой бумаге и какой ручкой записать стихи (своё последнее стихотворение Сергей Есенин начертал алмазным перстнем на ресторанном стекле). Материальные аксессуары субъектов духовной прак- тики заведомо вторичны по отношению к работе их мысли, фантазии, к их переживаниям. Главное — покорить своей мыслью или чувством души других людей.
Рынок профессий и услуг чем дальше, тем больше востребует самую разную продукцию практиков — и собранный на конвейере автомобиль, и очерк для газеты, и лекарственный препарат, и музыку в переходе метро, и сеанс врача-психоаналитика, и вкусную еду в национальном ресторане, и т.д., и т.п. Так что в конечном счёте можно (с известной долей условности и не боясь обвинений в цинизме, который как-никак лучше инфантилизма и паразитизма) считать практичным всё то, что продаётся на рынке товаров и услуг.

Компромиссную точку зрения на практику выразили основоположники прагматизма, ставшего официальной философией США. Основоположник прагматизма Чарлз Сандерс Пирс (1839–1914) в свою очередь усматривал сущность человека в действии (греч. pragma), деятельности (praxis). Однако желанный человеку результат деятельности понимается при этом шире, чем у богословов и революционеров. А именно, как успех в жизни, который предполагает как материальные, так и духовные блага. Практично поэтому такое мышление, которое обеспечивает успешное для данного субъекта действие. Практика сводится к выходу из проблемных ситуаций, вне зависимости от сферы их возникновения. В каком-то случае практичен даже отказ от прямого действия — во имя сохранения природы, памятника культуры или чего угодно ещё во внешнем или внутреннем мирах человека.
Как видно, известная доля истины содержится в каждом из отмеченных вариантов философии практики. Чтобы не растворить понятие практики в более широких понятиях деятельности, поведения, творчества, стоит сохранить за ним соответствующие отличия, которые укладываются в триаду категорий «цель — средство — результат».

Понятие практики — центральное для целого ряда философских школ минувшего XX века. Однако представители разных школ вкладывали в это понятие неодинаковое содержание. По-гречески praktikos означает
«деятельный», «активный» (в противоположность, как видно, «созерца- тельному», «самоуглублённому» состоянию человека, а не просто «пассивному», «заторможенному»). Таким образом, в широком (бытовом) смысле практикой называют любую активность, самостоятельно проявляемую человеком (сравните выражение «учебная практика» — после аудиторных занятий, где-то на реальных предприятиях). Однако в качестве философской категории слово «практика» требует существенных уточнений.

Праздник — оригинальная форма и необходимая школа, так сказать, допознавания жизни. Недаром люди частенько знакомятся, друзья нередко ссорятся, а враги отчасти примиряются в пространстве застолья. А ритуалитет образует отнюдь не содержание праздника, а лишь формаль- ный камуфляж такового. Филогенетически и вечно актуалистически люди пируют мысленную победу над своей собственной смертью. Охотничья добыча кроманьонцев, сбор урожая первыми земледельцами, возвращение викингов из морского похода, т.п. моменты обретения следующей порции коллективной жизни испокон веков отмечались общим застольем. Демон- стративно растрачивая часть каких бы то ни было запасов пищи и телесной энергии, человек как бы приносит судьбе искупительную жертву.

Исходная функция пира и сопутствующих ему прочих элементов празднования состоит в необходимом отдыхе от всех и всяческих обязанностей, превращающих в повседневность всё на свете; периодическом отрешении от прочих ритуалов (поклонения и почитания, гоподства и подчинения, домашних, родственных и профессиональных, служебных уз). Чтобы, в общем, “душу сполоснуть горячим спиртом...”, как выразился Владимир Солоухин. На празднике каждый его добровольный участник только по видимости выполняет какой-то общественный долг. В глубине души он тут поклоняется прежде всего сам себе, своим собственным по- требностям и симпатиям (“Никогда не пейте с неприятными людьми!” — мудро советовал Александр Володин). Повинность убивает ощущение тор- жества (Так Ярослав Смеляков при вручении ему Ленинской премии во Дворце съездов пил духи, выставленные в кремлёвских туалетах, — “Ничего не оставим врагу!”). И, наоборот, сознание долгожданной свободы бурно расцвечивает вполне житейские ситуации (“Свиданий наших каждое мгновенье мы праздновали как богоявленье”, — вместе с Арсением Тарковским).

Тесно связанной, на поверхностный взгляд даже полностью совпадающей с обрядом формой в общем внеповседневной культуры, причем именно ритуальной, выступает праздник. Вроде бы любая его ипостась — от устроенной экспромтом дружеской пирушки до тщательно организованного юбилейного банкета или приёма “на высшем уровне”, субботней сельской свадьбы или ежегодного карнавала в Рио де Жанейро — предполагает некий сценарий, вытекающий из традиций народа, возможностей общественного слоя, состояния духовного климата эпохи. Только невменяемый хулиган (вроде пьяного Сергея Есенина, сдёргивавшего в гостях скатерть с праздничного стола или публично раздиравшего вечернее платье на Айседоре Дункан) способен нарушить, сорвать ход празднества (откуда его тогда безжалостно выкидывают, как Ноздрёва с губернаторского бала). “Коли пир — так пир горой...” (А.Н. Толстой).

Хотя тема крестного хода в собственном смысле этого слова и явления вполне естественно для начавшегося “строительства социлизма в СССР” обрывается на последних наших иконописцах в станковой живописи, она, как ни странно, продолжается и довольно активно в “переодетом (на новый, советский лад) виде”. Ведь “демонстрации солидарности трудящихся”, шествия, собрания и митинги прочего рода надёжно воцарились на полотнах предтеч, метров и эпигонов социалистического реализма. Так, Борис Михайлович Кустодиев (1878–1927) первым, в 1920–21 гг. успел запечатлеть такого рода дества, укутанные в красные полотнища большевистских флагов и транспарантов. Таковы его конкретно-пейзажные картины “Ночной праздник на Неве”, “Праздник в честь 2 конгресса Коминтерна”, и аллегорическое полотно “Большевик” — с гигантской фигурой пролетария, этаким Гулливером перешагивающего петро- градские здания и площади с толпами обывателей муравьиного размера. Так живописный жанр массового действа вернулся в свою народную стихию — расписного балаган, ярмарочного лубка.

Эстафету живописания русской соборности принял любимый ученик Нестерова Павел Дмитриевич Корин (1892–1967). Он ещё молодым художником, в 1919 г. начал работать над огромной пано-рамой “Реквием”. Увидав эти эскизы, А.М. Горький предусмотрительно переименовал картину в “Уходящую Русь”. Это ещё один, последний крестный ход в русской живописи. Форму его подачи можно назвать богословской, логико-мистической. На картине изображены участники поместного собора Русской православной церкви 1917–1918 гг. Восстановление института патриаршества на этом соборе и попытки сберечь церковь в условиях ленинского государства столкнулись с прямыми репрессиями большевиков против клира и актиных прихожан православ- ных приходов. Значительной части изображенных на полотне иереев и верующихмирян вскоре предстояло принять мученическую смерть или пожизненные гонения. Художник изобразил духовную победу жертв над палачами. Физическое уничтожение веры оказалось невозможным делом. Мистерия смерти на картине бывшего иконописца предвосхитила церковную канонизацию мучеников за веру и их политическую реабилитацию в постсоветском будущем.