Русская актриса. С 1871 года играла в Малом театре. Крупнейшая трагедийная актриса. Прославилась в ролях Лоуренсии ("Овечий источник" Лопе де Вега), Иоанны д'Арк ("Орлеанская дева" Шиллера), в драмах А.Н. Островского ("Таланты и поклонники" — Негина, "Без вины виноватые" — Кручинина).



Семья Ермоловых из поколения в поколение так или иначе была связана с театром. Правда, никто из генеалогического древа Марии Николаевны не занимал высоких постов при русской Мельпомене, никто не был отягощен славой, зато Ермоловы преданно и весьма бескорыстно любили сцену и готовы были за гроши служить ей. Дед Марии Николаевны служил в Малом театре гардеробщиком, а отец ее стал суфлером.

Гениальный актерский дар Ермолова получила от отца. У Николая Алексеевича натура была артистическая. Он прекрасно рисовал, сочинял стихи, много читал. Написал даже пятиактную феерию из рыцарской жизни, несколько водевилей, и говорят, что его драматические произведения с успехом шли на сцене. Однако увлекающийся, даровитый, он не мог утвердиться как личность, поэтому с годами развивавшийся комплекс сделал Николая Алексеевича невыносимым для близких. Постоянные истерики, припадки необоснованного гнева, желчность и раздражение сопровождали детство великой актрисы. Прибавьте к этому строгие патриархальные нравы семьи — сестры, а их было трое, вплоть до замужества должны были испрашивать позволения отца по всякой мелочи — и вы поймете, что суровый, малообщительный характер Мария Николаевна приобрела еще в раннем возрасте.

Трудно поверить, но гениальная актриса, умевшая передать на сцене тончайшие нюансы чувств и растрогать самое каменное сердце, в жизни была на редкость эмоционально беспомощна. Она терялась при любой необходимости проявить радость, благодарность, любовь. Мария Николаевна рассказывала, что если отец хотел серьезно объясниться с нею, то никогда не мог словами высказать, чего он хочет, а только безнадежно махал руками и беспомощно восклицал: "Ах, Машенька… ах, Машенька… ах!" "Вот и я не умею никогда высказать всего, что чувствую", — прибавляла она.

Еще в четырехлетнем возрасте Мария Николаевна жила уверенностью, что станет великой артисткой. Не просто артисткой, а великой. Редко, но отец брал ее с собой в суфлерскую будку, и впечатления, полученные на спектаклях, воплощались в мечты, желания и игры ребенка. Машенька облачалась в мамину юбку, бабушкину кофту, разбрасывала стулья и, став на колени, кого-то о чем-то умоляла — совсем как в настоящем театре. Благо, в семье Ермоловых подобные детские забавы не возбранялись, а, наоборот, приветствовались.

В те годы не существовало театральных школ, которые готовили бы актеров, поэтому Машу отдали учиться балету. Танец тяжело давался Ермоловой, душа не лежала к ежедневным однообразным занятиям. Зато в свободное от занятий время Маша не переставала устраивать маленькие спектакли, но теперь уже для своих подруг. Когда ей исполнилось тринадцать лет, отец решился выпустить девочку на сцену. В свой бенефис он предложил сыграть ей роль разбитной Фаншетты в водевиле "Десять невест и ни одного жениха". Ермолова вышла на сцену робко, неловко. У нее нарывал палец; он был завязан, и девочке казалось, что все это видят. Вдобавок отец не разрешил ей гримироваться, и она была бледна как смерть. Ее глубокий низкий голос тоже мало годился для водевильных куплетов и, к глубокому огорчению отца, который уже понял, что дочь к танцам способностей не имеет, дебют Маши в театре провалился. Знаменитый актер Самарин, видевший спектакль с юной Ермоловой, резюмировал: "Пускай пляшет себе у воды", имея в виду, что неспособных балерин всегда ставили на задний план.

Сегодня многие молодые актрисы уповают на счастливый случай, который в свое время чудесным образом буквально в один вечер сделал Ермолову примой русской сцены. Н.М. Медведева, в те времена первая артистка Малого театра, решила поставить в свой бенефис пьесу Лессинга "Эмилия Галотти", но исполнительница главной роли заболела и бенефициантка в спешке искала ей замену. Тут-то и заскочила в гости к родственнице сокурсница Ермоловой Семенова, которая и рассказала тетке, что у них в балетной школе есть девочка, обладающая исключительными драматическими способностями. Медведева оказалась женщиной без предрассудков и не поленилась поехать посмотреть на юную танцовщицу. Угловатая, застенчивая девочка, тем не менее, вызвала интерес известной актрисы, и Ермоловой была дана роль с повелением ее выучить. Когда через несколько дней Медведева слушала Машу, то после первого же монолога на глазах бенефициантки блеснули слезы: "Вы будете играть Эмилию!"

Дебют превзошел все ожидания. Впечатление, произведенное Ермоловой на публику, было огромным. Что-то небывалое по силе и таланту блеснуло на русской сцене, но увы… Машу в тот же вечер после спектакля снова увезли в ненавистную балетную школу. Однако главное состоялось. "Я счастлива… нет, я счастливейший человек в мире", — записала Ермолова в своем дневнике. Мечта ее сбылась, надежда осуществилась — она стала актрисой.

Еще долгих два года Маша училась балету, зато сразу же после окончания школы ее приняли в труппу Малого театра. И потянулись месяцы, дни в ожидании ролей.

Оглушительный успех дебюта сыграл с молодой Ермоловой злую шутку. Перед ней — неопытной, не умевшей еще владеть ни своим великолепным голосом, ни своими жестами, — вдруг побледнели остальные актрисы. И это не могло не устрашить их. С первых дней в театре Ермолову окружили сплетни, злоба, зависть. Даже Самарин не мог простить себе той, первой, ошибочной оценки ее способностей, не мог смириться с тем, что на представлении "Эмилии Галотти" дебютантка затмила его, опытного актера, своим талантом.

Мария Николаевна страдала невыносимо. Она, совсем еще ребенок, с трудом находила в себе силы сопротивляться интригам. Но более всего ее убивали незначительные, второстепенные роли, противные ее амплуа, ее таланту, когда ей приходилось подыгрывать ненавидевшей молодую артистку Федотовой.

Ермолова нашла поддержку в доме Щепкиных. Митрофан Павлович, двоюродный племянник знаменитого актера Михаила Щепкина, и его жена Калерия Петровна были центром кружка, который составлял цвет интеллигенции Москвы: профессора, журналисты, писатели. Сюда юная артистка шла за помощью и советами. Именно здесь в беседах об искусстве был подготовлен будущий триумф Ермоловой. Один из завсегдатаев кружка Щепкиных, Юрьев Сергей Андреевич, перевел специально для Ермоловой пьесу Лопе де Вега "Овечий источник" и предложил ей роль Лоуренсии для бенефиса.

Театр в то время был одной из тех немногих трибун, на которой могли выплеснуться социальные и политические эмоции народа. Спектакль "Овечий источник" стал настоящим общественным событием: возбужденные студенты, охваченные энтузиазмом, бросились к театральному подъезду, остановили карету, в которой Мария Николаевна ехала домой, выпрягли лошадей и сами повезли ее, а затем на руках внесли артистку в квартиру.

С этого успеха и началась череда неизменных удач Ермоловой. Она не знала провалов. Были, конечно, роли менее значительные, но никогда артистка не разочаровала своих поклонников. Необычайная сила воли и честолюбие не единожды не позволили Марии Николаевне выйти на сцену, что называется, "в плохой форме". Она была настолько требовательна к себе, так панически боялась неудачи и, по-видимому, весьма серьезно ощущала на себе бремя "национального символа", которое ей безоговорочно присвоила публика, что, когда ей исполнилось пятьдесят, она решила перестать играть роли молодых героинь. Пример почти неслыханный для театра, где примы обычно с отчаянностью голодного волка цепляются за искусственную молодость, которую им позволяют продолжать снисходительные огни рампы.

В случае с Ермоловой драма заключалась еще и в том, что амплуа Марии Николаевны, сугубо романтическое, воплощалось с наибольшей полнотой в образах возвышенных и, конечно, молодых, энергичных героинь. Ей было необычайно трудно перейти к новому репертуару, и Ермолова решила на год покинуть сцену. "…Я чувствую, что уже не в состоянии играть ни Медею, ни Клеопатру, силы мне изменяют. Да и понятно. 37 лет я отдала сцене — и утомилась. Теперь мне нужен год отдыха, чтобы отойти от театра, успокоиться и примириться с мыслью, что я уже более не "героиня". Сразу, на глазах у публики, мне тяжел этот переход: нельзя сегодня быть царицей, а завтра какой-нибудь почтенной старушкой. Больше всего мне не хотелось бы, чтобы публика начала жаловаться на мою усталость. Я не хочу разрушаться у нее на глазах, этого не допускает моя артистическая гордость".

Творчество Ермоловой, как и творчество любого актера, чей талант не запечатлен на пленку, — есть тайна, хотя о работе Марии Николаевны, о ее маленьких секретах написано много. Некоторые считали ее дарование стихийным, отвергающим "алгебру" ремесленных навыков. Действительно, Мария Николаевна потрясала зрителя бурей своих чувств, действительно, она всякий раз плакала настоящими слезами, но она умела и пристально наблюдать жизнь, умела кропотливо собирать материал для той или иной роли. Случалось, что кто-нибудь из знакомых удивлялся, каким образом при в общем-то внешне благополучной жизни Мария Николаевна с такой трагической ясностью обнажает на сцене пороки и страсти. Ермолова обижалась на недальновидность окружающих. К своему таланту Мария Николаевна относилась как к незаслуженному дару. Но она отдала ему всю себя, все силы, личную жизнь.

Ермолова рано вышла замуж и вышла по любви, однако молодые очень рано поняли, насколько они далекие люди. Однако консервативное воспитание и глубокая порядочность не позволили Ермоловой лишить дочку отца. Ее девические слова в дневнике о том, что даже ребенок не заставил бы ее сохранить формы жизни, потерявшие внутренний смысл, на деле оказались всего лишь бравадой. Глубокое и постоянное чувство, упрятанное в самый сокровенный уголок души, связывало Марию Николаевну до конца дней с одним большим, известным в Европе ученым. Но их отношения Ермолова скрывала от всех, и никто, кроме самых близких людей, не знал, каких душевных сил стоила актрисе эта любовь.

Когда дочь выросла, любимый вновь поставил вопрос о перемене ее жизни, но так как эту перемену он категорически связывал с уходом из театра, то великая актриса безоговорочно выбрала "свою музу", и, конечно, это не могло не сказаться на ее душевном равновесии. Даже гениальная женщина не может безболезненно пожертвовать любимым ради карьеры. Депрессия сказалась, прежде всего, на общении с людьми. И так не богемная, ее жизнь стала совсем монашеской — Ермолова предельно ограничила круг знакомых, она уже не в силах была растрачиваться на милое вечернее общение. Она чувствовала страшную усталость, сцена выпила ее энергию до дна.

В декабре 1921 года великая Ермолова сыграла свой последний спектакль "Холопы".