АНТИЧНОСТЬ

Уже на протяжении пятисот лет, начиная с эпохи Возрождения, европейцы называют историю Древней Греции и Древнего Рима «золотым веком» человечества. Действительно, античная культура имела множество притягательных сторон, сильно действующих и на современных людей: разумное и соразмерное человеку устройство общества, гармония человека и природы, сочетание религиозного чувства с большой свободой мышления, постоянная устремлённость к красоте и добру. Попытки «возродить античность» очень многое дали Западной Европе Нового времени, хотя, конечно, результаты этого «возрождения» сильно отличались от античных образцов. Постоянное со-поставление, сравнение себя с греко-римским миром стало правилом для новой Европы; многие историки и сейчас искренне убеждены, что, изучая афинскую демократию века Перикла, можно из-влечь важные для современных политиков уроки. Но не мешает ли нам это вечное сравнение «ны-нешнего» с «прошлым» увидеть античность такой, какой она была на самом деле, была, так сказать, «для себя самой»? Очень может быть. Древние греки вовсе не знали, что им суждено стать родона-чальниками демократии, философии и изящных искусств; они попросту обживали свой небольшой и довольно скудный уголок Средиземноморья, внимательно приглядываясь к могущественным и опытным соседям — финикийцам и критянам, египтянам и сирийцам. Границу между своей ро-диной и Востоком сами греки проводили далеко не так резко, как современные историки; Восток притягивал эллинов как магнит. Не случайно Александр Македонский пришёл в Бактрию и Индию не как завоеватель-чужестранец, а объявив себя наследником иранского царя.
Достаточно взглянуть на лица ранних греческих статуй-куросов, изображающих юного Аполлона, чтобы понять всю глубину восточных корней архаической Греции. Характерный разрез глаз, милос-тивая улыбка Будды на губах — весь облик куроса являет собой древневосточного бога, закрытого для человеческой мольбы, равнодушного к людским делам. Скорее всего восточное происхождение имели и мистерии — древнейшие таинственные религиозные обряды греков. Эллины по-восточному любили роскошь, их ослепляло сочетание золота, слоновой кости и драгоценных камней, прельщали пурпурные одежды. Вкусы греков по существу не так уж сильно отличались от пристрастий презираемых
ими варваров — неспроста греческие мастера-ювелиры умели так хорошо приспосабливать свои изделия к запросам варваров-заказчиков, например скифских вождей. Даже суровые спартанцы не оставались равнодушны к прелестям Востока — спартанский полководец Павсаний был известным любителем всего персидского. Афинские аристократы Фемистокл, Мильтиад, Алкивиад чувствовали себя в Азии как дома. Греческие города Малой Азии — Милет, Эфес, Галикарнас, Смирна — походили на окна, постоянно распахнутые на восток. В эти окна дул ветер, несущий соблазнительные запахи пустыни и благовоний...
Эллины были плоть от плоти окружавшего их мира и вовсе не «спустились с неба», чтобы создать новую цивилизацию. Их особенные взгляды на жизнь и их неповторимый общественный строй складывались постепенно, из века в век. Точно так же, понемногу, греки осознавали и свои отличия от варваров — всех прочих людей, живущих не так, как они сами.
В первую очередь эллинская культура открыла для себя море как стихию, в которой может жить человек. Ни один из древних и современных поэтов не умел описывать море так, как это делал Гомер, перечисляя все его оттенки, от винно-красного до изумрудного, и представляя Океан живым, грозным и вечным существом. Море дарило греку ощущение свободы; оно же наделяло его острым чувством судьбы, восприятием мира как Космоса, целого. Любимыми героями эллинов были мореплаватели — Ясон, Геракл, Одиссей. Тот, кто уходил в море, одновременно и выражал покорность воле богов, и бросал им вызов. Герой-мореплаватель в глазах греков был похож на мага, способного перехитрить буйного Посейдона, силой одолеть Нерея, Протея и других морских богов. Море сводило человека с богами один на один; равнодушная улыбка куроса сменялась единоборством хитрости и силы.
Особенности религиозного сознания греков были связаны и с тем, что Эллада никогда не знала дес-потической власти царей. На скудных землях материковой Греции бессмысленно было создавать крупные царские хозяйства, основанные на труде тысяч подневольных людей, как это происходило в Египте и Междуречье. Государство не стало у греков сложным и хорошо отлаженным хозяйствен-ным механизмом — напротив, оно сохранило все основные черты общинной организации, простой и основанной на равенстве её членов. Сохранение об-

щинного строя избавило эллинов от необходимости «подгонять» свои верования под требования сильной централизованной деспотии; полис, или община-государство, был силён не столько единством веры своих граждан в богов, сколько единством их интересов. Поэтому греки отличались большой терпимостью, если не сказать равнодушием, во всём, что касалось религии. Позволительно было высказывать любые взгляды о происхождении мира и богов, рассказывать не совсем приличные истории о громовержце Зевсе, иронически изображать богов во время театральных представлений. Сурово наказывались лишь воровство в храмах и осквернение статуй богов, выставленных на улицах и площадях.
Полис оказался настолько удачной формой совместной жизни людей, что не нуждался в религиоз-ных подпорках. Эллины обрели невиданную ранее свободу в обращении с миром богов и таинственных сил, распоряжающихся человеческой судьбой. Они впервые смогли наметить границу между разумом и мифом, между человеком и природой. По словам Архимеда, для того, чтобы перевернуть мир, нужна была лишь точка опоры. Такую точку опоры эллин нашёл в полисе. И мир перевернулся. Человек перестал быть простой игрушкой в руках равнодушных богов или их лукавым, но слабым противником. Грек становится «наблюдателем мира», как бы театральным зрителем, одновременно продолжая чувствовать себя затерянной в космосе пылинкой. Наблюдателю было интересно всё — и ход небесных светил, и соотношение сторон геометрических фигур, и перебранки между богами.
Эта позиция «наблюдателя» определила многое в характере греков. Именно она породила неподра-
жаемую греческую иронию, склонность к неторопливым, спокойным раздумьям и любовь к театральным представлениям. Естественно, что наблюдатель считал центром мира ту точку, с которой он производил свои наблюдения, поэтому мир эллинской культуры резко противопоставлялся иноплемённому, варварскому (слово «варвар» происходит от греческого «барбарос» — «бормотание, несвязная речь»; так греки называли тех, кто не знал их языка). Грек не только напряжённо вглядывался в мир, но ещё и умел рассказать о нём; он сознательно использовал живую речь как зеркало, отражавшее Космос. Умение точно и красиво говорить расценивалось греками как проявление человеческой силы, способности к овладению миром.
Любой эллин согласился бы со строками Гомера, сравнивающего красноречивого человека с богом:
Боги не всякого всем наделяют: не каждый имеет Вдруг и пленительный образ, и ум,
и могущество слова;
Тот по наружному виду внимания мало достоин Прелестью речи зато одарён от богов; веселятся Люди, смотря на него,
говорящего с мужеством твёрдым Или с приветливой кротостью;
он украшенье собраний, Бога в нём видят,
когда он проходит по улицам града.
Глубоко усвоивший греческую культуру римлянин Цицерон писал: «Есть два вида деятельности, которые способны вывести человека на высшую

ступень достоинства: деятельность полководца и деятельность выдающегося оратора».
Итак, речь — это проявление силы, признак способности видеть мир в истинном свете. Соответст-венно этому люди, лишённые правильной речи, варвары, — это слабые люди. Они должны быть рабами эллинов. Об этом в один голос говорят Аристотель и Эврипид: «Варвар и раб по природе своей — понятия тождественные...»; «Прилично властвовать над варварами эллинам...» Там, где греки не имели возможности поработить варваров, они попросту изгоняли их, чтобы занять приглянувшиеся земли. Так греки поступали при основании заморских колоний, например Сиракуз и Леонтины.
Наверное, больше всего на свете жители Эллады любили неторопливые беседы и длинные, затяги-вающиеся на несколько ночей рассказы о героях и богах. Эллин обожал слушать «истории» — ведь человек, знавший «историю» того или иного бога, Зевса или Аполлона, уже избавлялся от частички страха перед ним (вспомним о том, как дети упрашивают бабушку рассказать им на ночь сказку о бабе-яге). Чем более связными и длинными становились такие истории — мифы, — тем увереннее чувствовал себя в этом мире человек. Именно такие переработки мифов осуществили великие поэты Эллады Гомер и Гесиод. Вместо того чтобы жить в мире мифов, как это делали варвары, греки учи-лись «работать над мифом»; они изобретали всё новых и новых богов, стараясь никого из них не ос-тавить неназванным, лишённым имени и истории. Усердие эллинов дошло до того, что они даже по-ставили в Афинах алтарь, написав на нём: «Неизвестному богу». Освоив истории о богах, греки на-чали рассказывать подобные истории о себе самих. Эти рассказы, точно так же как и мифы о богах, были переполнены фантастическими легендами и вымыслами, но именно они положили начало ис-тории как науке, у истоков которой стоят имена греков Геродота и Фукидида.
Эллины меньше, чем их соседи на Востоке, боялись мира неведомых сил и богов, в котором жил человек. Они называли этот мир Космосом и считали его разумным. Космос управляется законами, а не капризами богов. Привычка побеждать в себе страх порождала гражданское мужество, готовность рискнуть жизнью ради сохранения свободы, которую в Элладе ценили так высоко. Свободный дух греков помог им увидеть всю прелесть человеческой фигуры и лица, лишённых страха и уни-женности и просветлённых работой мысли и чувства. Статуи знаменитых скульпторов Поликлета, Фидия и других служили эллинам своеобразными зеркалами; они любовались собою неустанно.
Всё это вместе взятое — презрение к чужому, склонность к самолюбованию, к бесконечной игре с новым, только что открывшимся человеку миром, — быстро привело греков к вычурности в искусстве, отвлечённым рассуждениям в философии и к полному бессилию в политике. Если античная история и содержит в себе какие-то уроки для наших дней,
то главный из них заключается в следующем: жизнь народа не может превращаться в захваты-вающую, великолепную, величественную, но всего лишь игру с Космосом. В каком-то смысле эллины на протяжении всей своей истории оставались похожи на детей, получивших в подарок новую игрушку (позицию «наблюдателя мира»), но не вполне уверенных в том, что они играют с ней правильно. Не случайно миф о Прометее — благодетеле человечества, подарившем людям огонь и знание ремёсел, — был тесно связан в сознании греков с мифом о ящике Пандоры — источнике всех бед и горестей на земле.
И мифы эллинов, и трагедии, сочинённые Эсхилом, Софоклом и Эврипидом, показывают, что внутренняя противоречивость и трагизм греческой культуры не остались незамеченными для самих греков. Эллины смогли глубоко пережить свою историческую трагедию, след от которой и сейчас сохраняется в европейской культуре. Зрителями (да и участниками) драмы, разыгрывавшейся на под-мостках Эллады, стали не только потомки греков, но и их современники. С некоторого времени со-бытия в Элладе стали привлекать к себе пристальное внимание в далёкой Италии: « наблюдатели »-греки понемногу начинают чувствовать на себе цепкий взгляд нового наблюдателя — Рима.
Принято считать, что между греками и римлянами было много общего — полисный строй, близкие верования, единая средиземноморская культура. Это сходство действительно существовало, но оно скрывало и глубокие различия, которые, пожалуй, были посерьёзнее внешнего сходства. Римляне в отличие от греков умели проводить границу между серьёзными делами и играми: они в упоении следили за травлей зверей и гладиаторскими боями на арене цирка, но, возвращаясь после празднеств к себе домой, вновь становились скупыми и прижимистыми хозяевами, строгими главами семей и дисциплинированными чиновниками. В Риме любили поговорку: «Развлечения — после дела». Да и развлечения римлян отличались от эллинских: греки предпочитали театр, где всё было не взаправду, «понарошку» и казалось игрой ума — маски на лицах актёров, их необычайно высокая обувь; римлянам же нравились игры, похожие на жизнь, — после этих игр трупы проигравших крючьями уволакивали с арены.
Главным же делом мужчины римляне считали заботу о благе семьи (по-латыни — «фамилии»). Римский полис-государство при этом также рассматривался как большая, разросшаяся семья, руко-водимая почтенными старцами — главами отдельных родов (слово «сенатор» первоначально значило «человек преклонных лет», а обозначение «патриций» восходило к слову «отец»). Один из самых почётных титулов римского императора выглядел как «отец отечества». От римлянина требовалось беспрекословное подчинение главе «фамилии»; такую же дисциплинированность должен был проявлять и государственный служащий по отношению к вышестоящему начальнику. Проявление своево-
лия каралось со всей суровостью: консул Тит Манлий Торкват без колебаний казнил за подобное на-рушение родного сына.
Из сказанного видно, что полис для римлян являлся лишь продолжением «фамилии» и должен был служить её процветанию. Не случайно римляне в отличие от греков смогли в конце концов под-менить полисный строй правлением императоров — империя сулила римской «фамилии» больше благ, чем республика. На стороне империи были: изобилие дешёвых и качественных товаров из всех уголков Средиземноморья, приток рабов на рынки Италии, прочный мир и надёжный полицейский порядок. На стороне республики — постоянные дрязги политических партий в Риме, угроза гражданской войны и казнокрадство обнаглевших чиновников. Греки предпочли сохранить полисные свободы; римская же «фамилия» выбрала довольство и процветание.
Римляне продвинулись на один шаг дальше греков: эллины оказались как бы прикованы к полису, даровавшему им свободу; римляне же, сохранившие древнюю «фамилию», сохранили тем самым и возможность переустройства своей политической жизни, поиска нового, созвучного времени политического строя. По мере того как республиканский Рим утрачивал свой прежний облик, его реальные черты стирались и затуманивались, а подлинная история города превращалась в священное предание, в миф. Этот миф о «вечном городе», которому боги с самого начала даровали господство над миром, сыграл исключительную роль в становлении Римской империи. Римские историки постоянно заботились о том, чтобы оправдать современность указанием на её прямую связь с идеальным прошлым. Похоже, что эта связь была далеко не такой очевидной, как хотелось бы самим римлянам...
Все эти черты римского характера и особенности римской истории сделали жителей города на семи холмах и прилежными учениками эллинов, и их яростными критиками, и, в конце концов, их побе-дителями и наследниками. Рим не смог избежать очарования греческой культуры: самые знатные аристократы платили огромные деньги знаменитым учителям-грекам, чтобы свободно цитировать в обществе Гомера и Аристофана, отпускали бороды на греческий манер, давали греческие имена своим подружкам. В то же время поборники древней чистоты нравов критически смотрели на распространение в «вечном городе» греческих мод, обычаев и идей. Многие из этих идей вообще не укладывались в сознании римлян; к примеру, прославление «сильной личности», не подчиняющейся законам общества, шло совершенно вразрез с римскими представлениями о преобладании «общественной пользы» над интересами отдельного гражданина. Большие сомнения у римлян вызывало и жалкое состояние современной им Греции II—I вв. до н. э., давно миновавшей пик своей истории, классическую эпоху (V—IV вв. до н. э.). Можно ли было научиться чему-либо хорошему у народа, так легко опустившегося до положения рабов? Римлянин не знал большего позора, чем жизнь с душой раба. Цицерон писал, что все народы могут терпеть рабство, т.к. избегают трудов и горестей и готовы перенести всё, лишь бы их не испытывать. Только римляне не могут терпеть рабство, ибо со времён предков всё подчиняли чести и достоинству.
И всё же увядающая ветвь Эллады была привита молодому и здоровому римскому дичку. Опыт эл-линской культуры оказался слишком соблазнительным для римлян, и искушение перевесило тра-диционную римскую осмотрительность. Дело в том, что греческое «исследование Космоса» было понято в Риме как возможность установления господства над миром. Практичные потомки Ромула полагали, что умение «видеть» мир в истинном свете, свойственное хитроумным грекам, должно быть употреблено с пользой; эллины же без дела расточают свой магический талант в словопрениях бездомных и нищих философов, в изобретении никому не нужных механических игрушек и красноречии наёмных поэтов и адвокатов. Римский историк Тит Ливий назвал греков «легкомысленными»; это была не простая оценка, но приговор, который Рим намеревался привести в исполнение.
Мы уже говорили, что римляне оказались не так привязаны к идее полиса, как греки, поэтому они и продвинулись на шаг дальше эллинов в своём развитии. Следующий шаг в том же направлении они сделали, поставив своей целью овладение миром, а не наблюдение за ним. Империя должна была ор-ганизовать Вселенную по законам разума и человеческой свободы, привести человека к окончатель-ному равновесию с богами и природой.
Наивно было бы думать, что римляне были грубыми солдатами-завоевателями, рассчитывавшими только на силу меча и воинскую дисциплину. Таких народов в истории было немало, и ни один из них не создал ничего похожего на Римскую империю. В основание здания империи римляне зало-жили единство человеческого разума и воли богов; то, что разумно и полезно всем, не может быть неугодно силам, которые управляют миром. Цицерон писал о своих соотечественниках: «Мы не превзошли ни испанцев своей численностью, ни галлов силой, ни пунийцев хитростью, ни греков искусствами, ни даже италийцев и латинян внутренним и врождённым чувством любви к родине, свойственным нашему племени и стране; но благочестием, почитанием богов и мудрой уверенностью в том, что всем руководит и управляет воля богов, мы превзошли все племена и народы».
Создание империи завершилось блестящим успехом. На протяжении нескольких веков миллионы жителей обширного «римского мира» наслаждались спокойствием и довольством, понемногу пе-ренимая язык римлян, их право и административные принципы, усваивая плоды греко-римской культуры. Казалось, что в Риме исправили ошибку эллинов: новые хозяева мира доказали, что разум приносит благо лишь тогда, когда он обретает власть, повелевает десятками легионов и тысячами
чиновников, прокладывает дороги и мосты, превращает варваров в римлян. Надо сказать, что в процессе создания империи у римлян выработалось терпимое, а подчас и уважительное отношение к галлам и дакам, германцам и иллирийцам, совершенно не свойственное грекам.
Торжество империи, однако, было недолгим. На деле власть оказалась не слугой разума и порядка, а их господином. Полная и неограниченная власть императоров над жизнью и смертью миллионов людей граничила с безумием; она и в самом деле превратила в безумцев Тиберия, Калигулу и Нерона... Восточный деспот равнодушно посылал на гибель десятки и сотни своих подданных; но для человека, воспитанного на Гомере и Аристотеле, груз такой власти оказывался непосильным. Невыносимым он
был и для простолюдина, чувствовавшего свою несоразмерность огромному механизму власти. Его жизнь лишалась смысла, человек искал любую щель, укрытие, в котором он мог быть самим собой. В поздней античности такими «укрытиями» становились самые разнообразные объединения людей по профессиям, по месту жительства, а также религиозные общины.
Крушение Римской империи стало финалом античной истории. Человечество в первый (но не в последний) раз усомнилось в способности своего разума противостоять миру на равных. Богатый опыт уходящей античности заставил людей дополнить разум верой. Но теперь это была другая вера, не похожая на все религии древности, — она сохранила в себе и вечный отблеск эллинского гения, и римское представление о силе, несущей добро.