Книга посвящена памяти известного историка науки и философа И. Д Рожанского (1913-1994). «Основную идею, которую в своей деятельности воплощал Иван Дмитриевич Рожанский, создавая, в частности, семинар по истории античной науки и философии, можно было бы обозначить как благородство разума», - пишет в «Слове памяти» В. П. Визгин. В сборник включена статья И. Д. Рожанского «Физические воззрения Плутарха» (ч. 1, с. 67—80), предваряющая собой публикацию авторского перевода трактата «О первичном холоде». В «Приложении» к ч. I публикуется также библиография основных работ И.Д. Рожанского.

Основное содержание сборника - переводы античных и средневековых текстов, рассматривающих те или иные вопросы натурфилософии, и комментарии к ним.

Во «Введении» отмечается: «Изучение философии природы этого исторического периода (т.е. античности и средневековья. - А.Г.) имеет для нас не просто антикварный интерес: оно открывает нам новые горизонты в видении природы, позволяя наметить альтернативный современному способ ее познания и общения с ней» (ч. 1, с. 15). Разумеется, речь идет не о замене современной науки о природе наукой античной — такая задача столь же невыполнима и утопична, как и всякая попытка вернуться в прошлое. Речь идет о расширении современного горизонта в понимании природы и способов ее познания, о диалоге с античной натурфилософской мыслью, позволяющем по-новому увидеть наше сегодняшнее отношение к природе. Именно современное миросозерцание кажется авторам сборника лишенным философской глубины и широкого горизонта, по сравнению с натурфилософией античности и средневековья, исследование традиций которой предлагается в качестве альтернативного пути для мысли.

Обоснованию этой позиции посвящено «Введение» (П. П. Гайденко, В. В. Петров), а также статья П. П. Гайденко «Онтологический горизонт натурфилософии Аристотеля».

По-видимому, следует сразу же разделить два момента в позиции авторов книги. Во-первых, это констатация того обстоятельства, что в силу некоторых сущностных причин современное видение природы и способ обращения с ней оказываются недостаточными или даже ущербными. Во-вторых, это тезис о том, что именно античная и средневековая натурфилософия могут восполнить этот недостаток современного подхода. Заметим, что из обоснования первого из этих моментов не вытекает непосредственно обоснованности второго, но справедливость второго момента имеет смысл, пожалуй, только при достаточной обоснованности первого. Поэтому логика авторов сборника станет вполне понятной только после последовательного и независимого анализа каждого из вышеперечисленных моментов.

Что касается вопроса о недостаточности современного подхода к природе, то любой тезис такого рода нуждается в подробном представлении и раскрытии, чтобы не стать просто повторением общеизвестных банальностей. Именно наличие общераспространенных мнений о том, что с современной наукой, техникой, философией и т.д. что-то не так, мешает ясно понять, что же именно обусловливает серьезность проблемы, в чем ее существенная сторона, а в чем лишь ее необязательное проявление. Во «Введении» и статье «Онтологический горизонт...» указываются следующие признаки неблагополучия настоящего положения дел: экологический кризис; кризис нравственных ценностей; скептицизм и релятивизм в философии; отсутствие онтологического фундамента у мышления и, в частности, у науки; механически-конструктивистское понимание природы; субъектный подход. При этом очевидно, что в зависимости от того, как будет выражена логическая взаимосвязь между элементами этого списка признаков, совершенно по-разному может выглядеть рассматриваемая нами проблема, и, соответственно, различные варианты ее решения будут в каждом случае считаться приемлемыми.

В частности, возможным является следующий ход мысли, привести который я считаю необходимым в силу его достаточной общераспространенности, т.е. в силу того, что он составляет естественный фон нашего анализа: действительно, следует признать, что экологический кризис является проблемой, порожденной современной научно-технической цивилизацией, т.е. проблемой самой науки, но при этом ее главной, если не сказать единственной, проблемой, все прочие же трудности порождены ею и разрешатся сами собой, как только будет снята острота экологической проблематики. Так, например, распространение скептицизма и релятивизма в философии, к последствиям которого можно отнести и саму постановку вопроса о недостаточности современного подхода к природе, является сиюминутной реакцией на трудности, с которыми столкнулось научное освоение действительности, при этом реакцией предсказуемой, поскольку ее причиной стало в конечном итоге то же, что в свое время породило эйфорию по поводу научно-технических достижений, а именно - не совсем верное представление о науке как о совершенном безошибочном инструменте, с помощью которого все проблемы могут быть эффективно разрешены. Опять-таки нельзя сказать, что подобное представление оказалось насильственно навязанным общественному мнению, - нет, его появление естественным образом заложено в устройстве самой науки, которое ориентировано на гарантированную успешность решения задач.

Таким образом, доверие к научным методам совершенно оправданно, но оно не должно переходить в безграничную веру в науку, поскольку в самом устройстве ее заложено и важное ограничение ее возможностей: наука никогда не дает окончательного и безупречного решения на все времена, но лишь предоставляет возможность воспользоваться наиболее эффективным на данный момент. Это значит, что в любом научном методе сущностью заложены как плюсы, так и минусы его применения, и в разных ситуациях перевешивать может одно или другое. Иными словами, наука - лишь нейтральный инструмент, и ответственность за его применение лежит на том, кто его использует. Что касается экологической проблемы, то ее появление очевидно, как и то, какими путями она может быть разрешена: в данном случае мы имеем дело с типичным по своей сути, хотя и выдающимся по своим масштабам, примером переоценки возможностей науки и недооценки возможных отрицательных последствий применения новых научно-технических достижений. Проблема в конечном итоге порождена не наукой, не научным способом мышления или подходом к природе, а теми людьми, которые не смогли вовремя оценить последствия своих решений. Решение этой проблемы, а вместе с ней и избавление от недоверия к науке, должно быть осуществлено путем поиска таких научно-технических решений, чье влияние на целостность окружающей среды было бы минимальным, и правильной оценки последствий применения уже имеющихся технологий, причем и та, и другая задачи вполне укладываются в сферу компетенции научного мышления и, тем самым, должны решаться в рамках новых особых разделов научного знания.

Достаточно важной особенностью этого хода мысли является то, что его импликации уже имеют свое место в действительности: «не случайно в последние десятилетия получили развитие экологическая этика, а также биоэтика, практическое значение которых - особенно в связи с новыми завоеваниями генетики и генной инженерии -возрастает с каждым днем» («Введение», с. 9). Таким образом, отказ от него приобретает в некотором отношении значение вызова существующему положению вещей, а это порождает уже традиционный упрек в сторону философов. Тем не менее, по словам авторов «Введения», только «на первый взгляд может показаться, что острота экологической ситуации ставит перед человечеством в основном этические проблемы, ибо касается поведения человека, его отношения к окружающим живым существам, ставит перед ним нравственный императив - ограничить зашедшее слишком далеко вмешательство в природу, хищническое использование ее органических и неорганических ресурсов без оглядки на то, в какой мере эти ресурсы еще в состоянии самовосстанавливаться» (там же). Ведь серьезность экологического вопроса возрастает многократно, и он приобретает совершенно иное значение, если окажется, что главная трудность состоит вовсе не в опрометчивости или безответственности в применении новейших технологий, т.е. не в том, кто использует инструмент науки, а в самом этом инструменте, который в силу своих сущностных недостатков принципиально не может не порождать кризисных ситуаций. В таком случае лечение с помощью подобного средства может только все больше и больше обострять недуг. Таким образом, вне зависимости от востребованности со стороны научного сообщества, подлежит рассмотрению вопрос о возможных изъянах современного научного подхода к природе, каковой, разумеется, может быть разрешим только при одновременном прояснении более фундаментальных вопросов о том, что такое природа и какие способы подхода к ней возможны. Как вопрос о сути науки, он не может исследоваться в рамках научного мышления и относится к делу философии.

Во «Введении» показывается, каким образом происходило постепенно расхождение натурфилософии и науки в истории мысли и как наука становилась самой собой именно по ходу освобождения себя от метафизической проблематики. Стоит ли расценивать конечную самостоятельность научного мышления по отношению к философии как его изъян? По мнению авторов статьи, стоит, ведь «именно натурфилософия разрабатывала такие фундаментальные понятия, как пространство, время, число, множество, континуум, движение, покой, материя, сила, масса, энергия, жизнь, развитие и т.д., - понятия, без которых не могут обойтись частные естественнонаучные дисциплины при построении своих теорий» (там же). Порвав с натурфилософией, наука оказалась в ситуации, когда ей приходится пользоваться для своей деятельности понятиями, происхождение которых сомнительно с точки зрения самой науки, и это не могло остаться незамеченным: на протяжении Нового времени прогресс науки во многом определялся тем, насколько полную редукцию метафизического содержания собственных положений ей удавалось произвести.

Второй изъян является логическим следствием первого: не зная, с чем она имеет дело по существу, наука, тем не менее, всегда может показать, с чем она имеет дело в частности - это противоречие имеет только одно объяснение: наука конструирует объект своего исследования. Вариацией этого тезиса является положение, сформулированное Декартом и цитируемое во вступительной статье, о том, что «все искусственные предметы вместе с тем предметы естественные». Таким образом, необходимо сделать следующий вывод:

«Как видим, отождествление естественного и искусственного, природы и машины, а также вытекающее отсюда отождествление научного знания и технического конструирования, составляющего сущность эксперимента, лежит в основе новоевропейского естествознания. Конструирование теперь оказывается ключом к пониманию природы» (там же).

Еще одним, если не важнейшим, изъяном новоевропейского научного мышления, по мнению авторов статьи, является естественно произошедший по ходу освобождения науки от метафизических представлений отказ от использования в своих рассуждениях о природе одного из видов причинности, а именно - «целевой» причины.

Так авторы демонстрируют сущностные недостатки современного подхода к природе. Но, как было уже замечено выше, есть два момента в их программном положении, каждый из которых нуждается в независимом обосновании. И, если даже счесть их критику науки справедливой, то все же остается неочевидным, что у нас имеется альтернатива научным методам. В качестве возможной альтернативы авторы сборника предлагают рассмотреть философию природы античности и средневековья, при этом, конечно, конкретизируя, что именно из всей многовековой истории натурфилософии полагается ими первостепенным и основополагающим. Как замечается во «Введении», «практически все представленные здесь работы так или иначе отправляются от аристотелевской традиции» (с. 15), которая характеризуется как «развитая естественнонаучная теория, построенная на прочном онтологическом фундаменте и дававшая цельную и продуманную систему рационального знания, а не просто мифологему природы» («Онтологический горизонт...», с. 26).

Анализ исторических корней современного подхода к природе во «Введении» (с. 10-15) показывает, что этот подход не является результатом некоторого скачка в истории мысли, но он появился в результате постепенного развития возможностей, заложенных уже в самой натурфилософии. В этом анализе особое внимание уделяется эволюции натурфилософии в средние века, когда произошли существенные общемировоззренческие изменения, которые при общей консервации аристотелевских натурфилософских представлений все же предопределили то, что в дальнейшем европейская философия уже не смогла развиваться по пути возврата к античным представлениям о природе, и появление цивилизации современного типа стало неизбежным.

Ключевую роль в обосновании предлагаемой авторами программной установки играет фиксирование в истории мысли момента необратимых изменений во взглядах на природу, в силу чего, во-первых, оказывается уже невозможным говорить о том, что современная наука является результатом некоторой естественной, per se, эволюции античных представлений о природе, и, во-вторых, только в силу этого возникают необходимые предпосылки для постановки вопроса о том, не приведет ли отказ от главенствующего сегодня научно-технического подхода к природе в пользу античного, в вышесказанном смысле несоизмеримого с ним, к решению существующих перед современной цивилизацией проблем. Ввиду того, что положительное решение последнего вопроса, по-видимому, влечет за собой весьма серьезные последствия, в том числе и практического характера, необходимо все же как-то оценить степень несоизмеримости двух указанных подходов к природе, понять, какой именно характер она имеет: имеет ли она, например, некий механизм «необратимости», гарантирующий нас впредь, после того как мы откажемся от ныне имеющегося подхода к природе, от его грядущего (как это уже было однажды в истории) возвращения, а если подобный барьер существует, то не стоит ли он и перед нами, когда мы пытаемся двигаться в обратном направлении. Такого рода вопросы, а их существует очень много, являются, на мой взгляд, вполне уместными, если уж нам предлагается в каком-то смысле изменять историю.

В том числе и с этой точки зрения, весьма интересной оказывается упомянутая статья «Онтологический горизонт натурфилософии Аристотеля» (ч. 1, с. 24-66). Автор указывает, что работа посвящена «рассмотрению онтологической базы, на которой строится естественнонаучная система Аристотеля» (ч. 1, с. 26). Краеугольным камнем этого здания оказывается понятие сущности, которое Аристотель хотя и перенимает у Платона, однако по-своему его интерпретирует, что позволяет теперь найти «нечто постоянное, пребывающее в самом изменчивом природном мире» (ч. 1, с. 28), т.е. впервые создать науку о природе: «вместе с понятием сущности вводятся ... те принципы научно-теоретического объяснения мира, которым суждено было определять характер европейской науки вплоть до XVII—XVIII вв.» (ч. 1, с. 29).

Автор подробно анализирует аристотелевское понятие сущности с точки зрения той функции, которую оно выполняет в категориальной системе и в области логики.

В качестве специфической черты аристотелевской онтологии и теории познания указывается то, что «природа бытия изучается философом главным образом ни примере чувственных вещей, то есть сущностей составных; но в результате этого изучения обнаруживается, что бытие как таковое в чистом своем виде присутствует в отдельных сущностях, в то время как чувственные вещи получают свою бытийность от этих последних, к которым - и прежде всего к высшей сущности - они влекутся как к благу и цели» (ч. 1, с. 60).

Этот тип мышления, по мнению автора, имеет перед современным то преимущество, что в нем отсутствуют вышеуказанные изъяны новоевропейской науки. Таким образом, он может стать альтернативой ему.

Безусловно, рассматриваемый вопрос столь серьезен, что его невозможно подробно рассмотреть в рамках рецензии. Отмечу лишь следующее. Во-первых, это касается оценки аристотелевской методологии, относительно которой мы имеем, например, высказывание М. Хайдеггера о том, что Аристотель собственно феноменолог, или мнение, высказанное еще Дж. Бернетом и поддержанное многими участниками аристотелевского симпозиума 1960 г., посвященного проблемам методологии, о том, что весьма значительное влияние на ход мысли философа даже по сравнению с учетом им фактического положения дел оказывало следование диалектическим приемам рассуждения. Кроме того, общеизвестно аристотелевское мнение о том, что искусство в некотором отношении исправляет то, что у природы вышло неудачным. Не здесь ли впервые речь зашла о том, что искусства могут подменять природу, конструировать ее? Иными словами, рациональность аристотелевской методологии, ее приемлемость для нас, для наших целей, -все это еще остается предметом для разговора.

Во-вторых, говоря о наших целях, как мне кажется, следует в каком-то смысле поточнее определиться с идеалом, с тем, каким критериям должен отвечать требуемый подход к природе, а именно: должен ли он быть, например, эффективным, точным и т.д. Положительный ответ на этот вопрос ставит под большое сомнение преимущество аристотелевской методологии перед новоевропейской, отрицательный же свидетельствует о том, что речь, пожалуй, идет уже о чем-то не связанном с понятием науки, с фактическим отказом от нее, чего, как у меня сложилось впечатление, автор делать все же не хочет или говорит об этом лишь в каком-то отношении.

В-третьих, проблема, возможно, частная, но, на мой взгляд, ставящая на пути к возвращению к античной методологии серьезные препятствия: преходящее у Аристотеля все же имеет несравненно меньшую ценность по сравнению с вечным и неизменным, по крайней мере, оно явно лишено у него той ценности, которую придает ему современная философия (что является, на мой взгляд, одним из ее действительных достижений), а именно ценности обладания своей историей. Ограничивая поле зрения лишь вопросами практического характера, можно сказать, что острота экологической проблемы для человечества не просто в том, что исчезают виды живых существ (это достаточно абстрактное для большинства людей знание), а в том, что нарушается непрерывность истории на индивидуальном уровне: например, отец уже не может дать понять сыну, как и где прошло его детство, их миры в этом отношении оказываются несоизмеримыми, точно такой же разрыв терпит история и в его собственном сознании. Аристотелевское преимущество формы над материей вполне уместно при решении задачи сохранения биологических видов, но оно же обусловливает невозможность подступиться к индивидуальному бытию, ибо носителем собственной истории является материя, а не форма.

Самого пристального внимания заслуживают и другие работы, представленные в этом издании, однако объем рецензии не позволяет рассмотреть их здесь столь же подробно. Приходится ограничивать себя итоговой сводкой: в статьях сборника разбираются фундаментальные понятия, категории и методы античной (П.П. Гайденко) и средневековой натурфилософии (В.П. Гайденко, В.В. Петров); прилагаемые переводы впервые вводят в русскую культуру целый пласт доселе неизвестных ей сочинений авторов (Плотин в необычном, разбитом на строки, переводе Ю. А. Шичалина, Фома Аквинский), комментаторов (Александр, Симпликий), популяризаторов, обеспечивших преемственность эпох (Плутарх, Макробий). Для историков философии важно, как одна и та же тема трактуется в разные эпохи. Читатель может сравнить комментарий на «Физику» Аристотеля у Симпликия и Фомы Аквинского, постановку проблемы смешения у Александра (включая разбор истории вопроса в статье М.А. Солоповой) и в трактате «De mixtione» того же Фомы. Представление об «интеллектуальной кухне» средневековых научных школ, их методов и специфики подхода через составление глосс можно получить в статьях В.В. Петрова.

Выход сборника «Философия природы в античности и в средние века» представляет собой заметное событие в философской жизни, поскольку сочетание в нем публикуемых впервые переводов и комментариев средневековых и античных текстов со статьями как молодых авторов, так и уже известных исследователей способно обратить на себя внимание научной общественности.