Недавно мне на глаза попалась небольшая газетная заметка современного писателя под заголовком «Я люблю смотреть, как умирают дети». В заголовок он вынес эпатажную строку Маяковского из начала XX века, а сама заметка о наших днях, о конце этого века в России. «Даже самая эпатажная строка русской поэзии кажется сегодня слабой. В ней слишком много пафоса отчаянного протеста еще той, прекрасной эпохи. Теперь все — другое. Никто от конца света в ужас не приходит… Недавние взрывы (имеются в виду взрывы домов в Москве в сентябре 1999 года. — Г.И.) можно представить себе как большой будильник — проснитесь! Никто не проснулся. Никто даже особенно не ужаснулся — ну если только на минуту, не больше. Интересно все-таки, что может нас разбудить. Чернобыль не разбудил. Свидетельства о преступлениях коммунизма никого не тронули… государство обворовало нас много раз — только почесались, массовые заказные убийства никем не раскрытые — подумаешь!.. Наркомания среди молодежи — ну и что? Бешено нарастает эпидемия СПИДа — неважно. Детская армия вчерашних школьников воюет против кавказских профессионалов — пусть! Не помогла даже свобода слова — никто не верит ни в какое слово…»
Автор заметки много чего перечисляет, от чего другая нация бы встрепенулась, поднялась, начала что-то делать, чтобы ситуацию резко исправить, а в России сейчас взорви хоть всю Москву — это будет только радость для провинциальных политиков, начнут выбирать новую столицу и за этими хлопотами забудут вообще о существовании Москвы.
Писатель делает вывод, что мы живем в каком-то бреду, который надо взорвать, проломить, что-то сделать. Иначе мы вот-вот вообще потеряем Россию, хотя, может быть, она уже потеряна… Он считает, что «это — возмездие. Это страшно сказать, но оно справедливо». Считает, что это возмездие за черты нашего национального характера. «Это приговор русской лени, равнодушию к человеческой жизни, алкогольному безумию, развалу института семьи. Нам казалось: обойдется. Как-нибудь проскочим. С помощью воровства, Бога, Запада… У нас нет основы цивилизованной нации — личного и общественного самосознания. Мы не общество, а куча одичавших людей».
Такую большую цитату я выписал для того, чтобы читатель проникся таким тревожным ощущением нашего времени. Но больше я привел эту заметку для того, чтобы, оттолкнувшись от нашего времени, перенестись в начало XX века, когда созревал талант Марины Цветаевой. Хочу сразу же заметить, что автор опрометчиво называет начало века «той, прекрасной эпохой». Она прекрасна с точки зрения творческих достижений русских поэтов, художников, музыкантов, но совсем не прекрасна как общая ситуация в России. Александр Блок с легкостью расставался с той эпохой в 1918 году, он писал: «Художнику надлежит знать, что той России, которая была, — нет и никогда не будет. Европы, которая была, нет и не будет. То и другое явится, может быть, в удесятеренном ужасе, так что жить станет нестерпимо. Но того ужаса, который был, уже не будет. Мир вступил в новую эру». Блок считал, что он присутствует уже много лет при гниении и тлении «той цивилизации, той государственности, той религии».
Дореволюционную Россию идеализировать не надо. Это видно, например, и по письмам Тютчева. А вот В.В. Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» говорит наотмашь: «Не довольно ли писать о нашей вонючей Революции — и о прогнившем насквозь Царстве, — которые воистину стоят друг друга».
Начало XX века — это борьба Революции и Царства. Блок, Розанов и многие другие отвергали и то и другое, они хотели некой новой эры, новизны и социальной, и духовной, и творческой. Другое дело, что потом многие испугались грянувшей новизны, многие ждали новизны совсем другого рода, чем большевизм, но уж тут как получилось.
«Художнику надлежит готовиться встретить еще более великие события, имеющие наступить, и, встретив, суметь склониться перед ними», — писал Блок. Брюсов, Клюев, Пастернак, Есенин, Цветаева и многие другие поэты приняли «великие события» при всей их кровавости, а Бунин, Гиппиус, Бальмонт, Вяч. Иванов и также многие другие — нет, не склонились.
Марина Цветаева с жадным художническим вниманием относилась ко всему новому, меняющемуся. Даже потом, в эмиграции в 1928 году, на вопрос: «Что же скажете о России после чтения Маяковского?» — а дело было после выступления Маяковского в Париже — Цветаева, не задумываясь, ответила: «Что сила — там…»
Это была сила новизны, сила той новой эры, к которой стремился Блок, к которой стремилась и Цветаева.
Подводя итог моему пространному рассуждению о начале и конце XX века, я хочу еще раз акцентировать внимание читателя на том, что Цветаева творчески созревала примерно в такое же время, какое переживаем и мы. Сегодня многие хотят все пробудить, обновить, по сути призывают новую эпоху — сегодня многие художники видят тупик, в который зашли жизнь, искусство и вообще все. Сегодня, как воздух, нужно новое Слово.
Такое же новое Слово ждали и в начале XX века. Марина Цветаева как поэт рождена предчувствием и воплощением того нового Слова. Ее невероятная творческая интенсивность, изобразительная воля, максимализм и воинствующий романтизм, ее сложный поэтический мир с постоянным глубочайшим монологизмом, со сложнейшими переходами от заклинаний к плачам, потом к пению, потом опять к заклинаниям, ее дерзкий переход от традиционности к авангарду и снова от авангарда к традиционности… одним словом, вся новизна поэзии Цветаевой идет от глубочайшей потребности личности поэта в новизне не только формально-поэтической, но в новизне почти вселенской.
Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве 26 сентября (8 октября) 1892 года в полночь на Иоанна Богослова.
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья,
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
Она родилась в семье профессора-искусствоведа Ивана Владимировича Цветаева и его жены, талантливой пианистки. Отец остался навсегда в памяти России как создатель Музея изобразительных искусств (теперь — имени А.С. Пушкина). На музее установлена мемориальная доска с его именем.
Домашний мир Цветаевых был пронизан интересом к искусству. Кругом были книги по античности, бюсты античных богов и героев. Поэтому в стихах Марины Ивановны много реминисценций и мифологических образов из античных времен. Она даже написала пьесы «Федра» и «Тезей», а дочь свою назвала Ариадной.
Мать — это прежде всего музыкальность, унаследованная Мариной. Восприятие мира через звук — это от матери. Мария Александровна Мейн — мать Марины — по крови была и немкой, и полькой, и чешкой, что, как считают специалисты, сказалось на взрывчатом характере дочери. Но эта взрывчатость в соединении с музыкальностью и дала миру неповторимый музыкальный мир Цветаевой. У нее в поэзии музыка не певуча, не мелодична, а, наоборот, резка, дисгармонична. Но это была и музыка эпохи. Примерно то же самое уловили тогда во времени композиторы Скрябин, Стравинский, Шостакович. Последний даже написал на стихи Цветаевой несколько произведений.
Надо сказать, что отец ее был выходцем из бедного сельского священства, по сути выходцем из крестьян. Именно от отца Цветаева унаследовала свою «двужильность» и трудолюбие. Она сама не раз говорила, что все это от той земли от отцовской, где родился Илья Муромец — отец был из Талицкого уезда Владимирской губернии.
Первая книга у Цветаевой вышла в 1910 году — «Вечерний альбом». Многие отметили, что это был сборник еще полудетских стихов. Хотя эта полудетскость и пленяла, Николай Гумилёв, читая уже второй ее сборник — «Волшебный фонарь», — отметил: «Первая книга Марины Цветаевой "Вечерний альбом" заставила поверить в нее, и, может быть, больше всего — своей неподдельной детскостью, так мило-наивно не сознающей своего отличия от зрелости». О второй книге он уже высказался сурово: «"Волшебный фонарь" — уже подделка, и изданная к тому же в стилизованном "под детей" книгоиздательстве».
Гумилёв вторую книгу раскритиковал. А Волошин и первую, и вторую книги активно поддержал. И не только Волошин — Брюсов тоже.
Цветаева не просто обретала саму себя в поэзии. Она примеряла на себя различные маски — цыганки, грешницы, куртизанки — пока пришла уже к себе зрелой. И все это время она особенно прислушивалась к советам поэта Волошина и своего мужа Сергея Эфрона.
Стихи 1916–1917 годов составили книги «Версты I» и «Версты II». В них Цветаева распахнута миру, всему сущему; повинуясь интуиции, она благословляет свистящий ветер перемен. Но вместе с тем — а шла война, Россия проигрывала многие сражения — Цветаева передавала трагизм эпохи, жалость и печаль переполняли ее сердце.
Белое солнце и низкие, низкие тучи,
Вдоль огородов — за белой стеною — погост.
И на песке вереница соломенных чучел
Под перекладинами в человеческий рост.
И, перевесившись через заборные колья,
Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд.
Старая баба — посыпанный крупною солью
Черный ломоть у калитки жует и жует…
Чем прогневили тебя эти серые хаты,
Господи! — и для чего стольким простреливать грудь?
Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,
И запылил, запылил отступающий путь…
Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,
Чем этот жалобный, жалостный каторжный вой
О чернобровых красавицах. — Ох, и поют же
Нынче солдаты! О Господи Боже ты мой!
Именно в это время в стихи Цветаевой входит народное слово. Все — сказка, былина, заклятия, частушки — входят в ее поэтическую речь.
Фольклор в ней как бы очнулся.
Заклинаю тебя от злата,
От полночной вдовы крылатой,
От болотного злого дыма,
От старухи, бредущей мимо.
Змеи под кустом,
Воды под мостом.
Дороги крестом,
От бабы — постом.
От шали бухарской,
От грамоты царской,
От черного дела,
От лошади белой!
Потом фольклор станет основой целых поэм — «Царь-Девица», «На Красном коне», «Молодец».
Исследователь творчества М. Цветаевой А. Павловский пишет: «Из стихов "Верст" видно, какое огромное интонационное разнообразие русской гибкой и полифоничной культуры навсегда вошло в ее слух. Этого богатства хватило ей не только на стихи "Верст", а затем на большие поэмы, но и на прозу, на всю жизнь. При своей феноменальной слуховой памяти природного музыканта ей было нетрудно не только сохранить этот бесценный запас во все года эмиграции, когда речевое море отступило от нее, оставив на каменном островке парижской улицы, но и постоянно творчески варьировать, аранжировать и даже приумножать его. В русской поэтической речи нашего века художественный вклад Цветаевой — языковой, языкотворческий и интонационно-синтаксический — весом и значителен. Национальное начало в ее поэзии выразилось с большой силой и интенсивностью».
Цветаева переживала революционные годы в положении довольно двусмысленном — ее муж в это время находился в белой армии. Четыре года она не получала от него никаких известий. От голода умер ее ребенок, сама она бедствовала и голодала — и все время думала о муже, которого она не просто любила, а боготворила. И эти думы — сплошная пытка.
В это время она пишет книгу «Лебединый стан», в которой прославляет белую армию, прославляет только за то, что в ее рядах — ее любимый и единственный.
С Новым Годом, Лебединый стан!
Славные обломки!
С Новым Годом — по чужим местам —
Воины с котомкой!
С пеной у рта пляшет, не догнав,
Красная погоня!
С Новым Годом — битая — в бегах
Родина с ладонью!
Приклонись к земле — и вся земля
Песнею заздравной.
Это, Игорь, — Русь через моря
Плачет Ярославной.
Томным стоном утомляет грусть:
Брат мой! — Князь мой! — Сын мой!
— С Новым Годом, молодая Русь,
За морем за синим!
У Цветаевой всегда была ненависть к миру «сытых», к «буржуазности», поэтому ее не угнетала общая бедность того времени, она печалилась и страдала только об отсутствии весточки от мужа, а красная Москва ей даже нравилась.
14 июля 1921 года Цветаева получила «благую весть» — письмо от С. Эфрона. Он находился в Чехии, учился в Пражском университете. Разыскал его, по просьбе Марины Ивановны, Эренбург. Цветаева мгновенно решила ехать к мужу.
Начались годы эмиграции. Сначала Берлин, потом Прага, потом в поисках дешевого жилья семья переезжает в Иловищи, в Дольние Макропсы, во Вшероны.
Исследователь творчества Цветаевой Анна Саакянц считает, что «в Чехии Марина Цветаева выросла в поэта, который в наши дни справедливо причислен к великим. Ее поэзия говорила о бессмертном творческом духе, ищущем и алчущем абсолюта в человеческих чувствах. Самой заветной цветаевской темой в это время стала философия и психология любви… Изображение людских страстей достигало у нее порой истинно шекспировской силы, а психологизм, пронзительное исследование чувств можно сравнить с плутанием по лабиринту душ человеческих в романах Достоевского».
В Чехии она завершила поэму «Молодец», написала много лирики, работала над «Поэмой Горы», «Поэмой Конца», трагедией «Тезей» и поэмой «Крысослов».
1 февраля 1925 года у Цветаевой родился сын Георгий — в семье его будут звать Мур.
Вскоре семья переезжает в Париж. Во Франции им было суждено прожить тринадцать с половиной лет.
Надо сказать, что эмигрантские литературные круги не очень жаловали Цветаеву, особенно З. Гиппиус и Д. Мережковский. Да и сама она не больно-то к ним тянулась. Она писала о своем одиночестве в письме Ю. Иваску: «Нет, голубчик, ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с сотыми, и не только с "политиками", а я и с писателями — не, ни с кем, одна, всю жизнь, без книг, без читателей, без друзей, — без среды, без всякой защиты, причастности, хуже, чем собака…» (апрель, 1933 год).
«Они не Русь любят, а помещичьего гуся — и девок», — так она говорила об эмигрантских «вождях» и «политиканах».
Потом, когда жизнь Цветаевой трагически оборвется в Советском Союзе, многие эти «вожди» осознают и свою вину — что они выталкивали ее из эмиграции своим холодом, равнодушием. Цветаева как-то сказала Зинаиде Шаховской: «Некуда податься — выживает меня эмиграция».
Но, с другой стороны, могли ли ее удержать эмигранты в 1939 году, когда она вслед за дочерью и мужем уезжала в СССР? Ирина Одоевцева мучалась, что, мол, «мы не сумели ее оценить, не полюбили, не удержали от гибельного возвращения в Москву». Да нет. Тут уже эмигранты ни при чем. Это судьба. «Я с первой минуты знала, что уеду», — это слова Марины Ивановны.
О трагедии семьи Цветаевой в СССР много написано в последние годы. Зачем было им всем возвращаться? Но дело в том, что Сергей Эфрон активно участвовал в работе Союза дружбы с Советским Союзом и, по некоторым источникам, выполнял задания НКВД. Могли ли они думать, что просоветски настроенную семью так встретят; а встретили именно так — мужа арестовали и расстреляли, дочь тоже арестовали. К тому же у Сергея Эфрона выбора не было: после одной политической операции он вынужден был тайно и срочно уехать в Москву.
Так что — судьба, судьба и судьба. Судьба Поэта.
Последние годы жизни Цветаева много писала прозу, после нападения Германии на Чехословакию создала целый цикл антифашистских стихов, много она в эти годы переводила — с французского, с немецкого, английского, грузинского, болгарского, польского…
Война застала Цветаеву за переводами из Федерико Гарсиа Лорки. В начале августа 1941 года Цветаева с сыном отплыла на пароходе в эвакуацию. Поселились в Елабуге, на Каме. Здесь и завершила она свой земной путь, повесившись, 31 августа, в воскресенье.
Она оставила три записки: в одной просила Асеевых взять к себе сына Мура: «Я для него больше ничего не могу и только его гублю…», другая записка людям, которых просила помочь ему уехать: «Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадет». И еще одна — сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик»… Через три года Мур погибнет на войне. А о судьбе мужа в тот момент Цветаева точно не знала.
Поэзия Марины Ивановны Цветаевой стала пробивать себе дорогу и обрела по сути всенародное признание уже в наше время. Выходят ее стихи огромнейшими тиражами, на многие стихи написаны песни, романсы. Ее стихам «настал свой черед», как она пророчески написала в юности.
Детали быта и даже изгибы судьбы с годами отходят на задний план, а вперед выдвигается само Слово поэта. Мы теперь восхищаемся многими и многими ее строфами и стихами, просто восхищаемся как явлениями искусства. Например, поэт Евгений Винокуров счел своим долгом оставить в дневнике такую запись:
«В цветаевском стихотворении есть такая строфа:
Кудельную тянуть за бабкой нить,
Да ладиком курить по дому росным,
Да под руку торжественно проплыть
Соборной площадью,
ГРЕМЯ шелками, с крестным.
Попробуйте вместо слова ГРЕМЯ поставить хотя бы слово ШУРША, и стихотворение сразу же проиграет, сразу же погаснет. Именно в этом слове КУЛЬМИНАЦИЯ, удар. Это "гвоздь" всего стихотворения. В двух строках четверостишия вложена необычайная экспрессия, которая все нарастает от слова к слову. Здесь передан неистовый характер женщины, безуспешно усмиряемый всей домостроевской средой».
Многие и поэты, и любители поэзии записывают свои восторги от стихов Цветаевой или просто переписывают стихи…
Без Цветаевой русская поэзия уже немыслима. А в периоды переломных эпох, когда все ищут новую силу, новое слово, поэзия Цветаевой всегда будет обретать второе дыхание, будет источником энергии для поколений и вдохновением для творцов.
Цветаева и погибла потому, что к этому моменту всю свою душевную и всякую другую энергию отдала творчеству. Энергии на то, чтобы продолжать жить, уже не оставалось.
В двадцать лет Марина писала:
Идешь на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!
Она представляла себя в могиле — и оттуда говорила с прохожими (хотя людей на кладбище как-то не хочется называть прохожими). Она еще играла в жизнь и в смерть. Как играла в то же самое ранняя Ахматова, молодой Гумилёв, да и многие поэты играют…
Но в этом стихотворении запечатлена такая девическая чистота, такая целомудренность и ласковое, светлое чувство к миру, что его, это стихотворение, хочется считать итоговым, через него хочется воспринимать мрачную гибель поэта — душа как бы вылетела из мрака и снова стала душой двадцатилетней Цветаевой.
Не думай, что здесь — могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
«Прохожий, остановись!» Все мы прохожие. Но остановиться и открыть для себя мир Марины Цветаевой — это необходимо человеку даже в наше супербыстрое и мало поэтическое время.
Автор заметки много чего перечисляет, от чего другая нация бы встрепенулась, поднялась, начала что-то делать, чтобы ситуацию резко исправить, а в России сейчас взорви хоть всю Москву — это будет только радость для провинциальных политиков, начнут выбирать новую столицу и за этими хлопотами забудут вообще о существовании Москвы.
Писатель делает вывод, что мы живем в каком-то бреду, который надо взорвать, проломить, что-то сделать. Иначе мы вот-вот вообще потеряем Россию, хотя, может быть, она уже потеряна… Он считает, что «это — возмездие. Это страшно сказать, но оно справедливо». Считает, что это возмездие за черты нашего национального характера. «Это приговор русской лени, равнодушию к человеческой жизни, алкогольному безумию, развалу института семьи. Нам казалось: обойдется. Как-нибудь проскочим. С помощью воровства, Бога, Запада… У нас нет основы цивилизованной нации — личного и общественного самосознания. Мы не общество, а куча одичавших людей».
Такую большую цитату я выписал для того, чтобы читатель проникся таким тревожным ощущением нашего времени. Но больше я привел эту заметку для того, чтобы, оттолкнувшись от нашего времени, перенестись в начало XX века, когда созревал талант Марины Цветаевой. Хочу сразу же заметить, что автор опрометчиво называет начало века «той, прекрасной эпохой». Она прекрасна с точки зрения творческих достижений русских поэтов, художников, музыкантов, но совсем не прекрасна как общая ситуация в России. Александр Блок с легкостью расставался с той эпохой в 1918 году, он писал: «Художнику надлежит знать, что той России, которая была, — нет и никогда не будет. Европы, которая была, нет и не будет. То и другое явится, может быть, в удесятеренном ужасе, так что жить станет нестерпимо. Но того ужаса, который был, уже не будет. Мир вступил в новую эру». Блок считал, что он присутствует уже много лет при гниении и тлении «той цивилизации, той государственности, той религии».
Дореволюционную Россию идеализировать не надо. Это видно, например, и по письмам Тютчева. А вот В.В. Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» говорит наотмашь: «Не довольно ли писать о нашей вонючей Революции — и о прогнившем насквозь Царстве, — которые воистину стоят друг друга».
Начало XX века — это борьба Революции и Царства. Блок, Розанов и многие другие отвергали и то и другое, они хотели некой новой эры, новизны и социальной, и духовной, и творческой. Другое дело, что потом многие испугались грянувшей новизны, многие ждали новизны совсем другого рода, чем большевизм, но уж тут как получилось.
«Художнику надлежит готовиться встретить еще более великие события, имеющие наступить, и, встретив, суметь склониться перед ними», — писал Блок. Брюсов, Клюев, Пастернак, Есенин, Цветаева и многие другие поэты приняли «великие события» при всей их кровавости, а Бунин, Гиппиус, Бальмонт, Вяч. Иванов и также многие другие — нет, не склонились.
Марина Цветаева с жадным художническим вниманием относилась ко всему новому, меняющемуся. Даже потом, в эмиграции в 1928 году, на вопрос: «Что же скажете о России после чтения Маяковского?» — а дело было после выступления Маяковского в Париже — Цветаева, не задумываясь, ответила: «Что сила — там…»
Это была сила новизны, сила той новой эры, к которой стремился Блок, к которой стремилась и Цветаева.
Подводя итог моему пространному рассуждению о начале и конце XX века, я хочу еще раз акцентировать внимание читателя на том, что Цветаева творчески созревала примерно в такое же время, какое переживаем и мы. Сегодня многие хотят все пробудить, обновить, по сути призывают новую эпоху — сегодня многие художники видят тупик, в который зашли жизнь, искусство и вообще все. Сегодня, как воздух, нужно новое Слово.
Такое же новое Слово ждали и в начале XX века. Марина Цветаева как поэт рождена предчувствием и воплощением того нового Слова. Ее невероятная творческая интенсивность, изобразительная воля, максимализм и воинствующий романтизм, ее сложный поэтический мир с постоянным глубочайшим монологизмом, со сложнейшими переходами от заклинаний к плачам, потом к пению, потом опять к заклинаниям, ее дерзкий переход от традиционности к авангарду и снова от авангарда к традиционности… одним словом, вся новизна поэзии Цветаевой идет от глубочайшей потребности личности поэта в новизне не только формально-поэтической, но в новизне почти вселенской.
Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве 26 сентября (8 октября) 1892 года в полночь на Иоанна Богослова.
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья,
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
Она родилась в семье профессора-искусствоведа Ивана Владимировича Цветаева и его жены, талантливой пианистки. Отец остался навсегда в памяти России как создатель Музея изобразительных искусств (теперь — имени А.С. Пушкина). На музее установлена мемориальная доска с его именем.
Домашний мир Цветаевых был пронизан интересом к искусству. Кругом были книги по античности, бюсты античных богов и героев. Поэтому в стихах Марины Ивановны много реминисценций и мифологических образов из античных времен. Она даже написала пьесы «Федра» и «Тезей», а дочь свою назвала Ариадной.
Мать — это прежде всего музыкальность, унаследованная Мариной. Восприятие мира через звук — это от матери. Мария Александровна Мейн — мать Марины — по крови была и немкой, и полькой, и чешкой, что, как считают специалисты, сказалось на взрывчатом характере дочери. Но эта взрывчатость в соединении с музыкальностью и дала миру неповторимый музыкальный мир Цветаевой. У нее в поэзии музыка не певуча, не мелодична, а, наоборот, резка, дисгармонична. Но это была и музыка эпохи. Примерно то же самое уловили тогда во времени композиторы Скрябин, Стравинский, Шостакович. Последний даже написал на стихи Цветаевой несколько произведений.
Надо сказать, что отец ее был выходцем из бедного сельского священства, по сути выходцем из крестьян. Именно от отца Цветаева унаследовала свою «двужильность» и трудолюбие. Она сама не раз говорила, что все это от той земли от отцовской, где родился Илья Муромец — отец был из Талицкого уезда Владимирской губернии.
Первая книга у Цветаевой вышла в 1910 году — «Вечерний альбом». Многие отметили, что это был сборник еще полудетских стихов. Хотя эта полудетскость и пленяла, Николай Гумилёв, читая уже второй ее сборник — «Волшебный фонарь», — отметил: «Первая книга Марины Цветаевой "Вечерний альбом" заставила поверить в нее, и, может быть, больше всего — своей неподдельной детскостью, так мило-наивно не сознающей своего отличия от зрелости». О второй книге он уже высказался сурово: «"Волшебный фонарь" — уже подделка, и изданная к тому же в стилизованном "под детей" книгоиздательстве».
Гумилёв вторую книгу раскритиковал. А Волошин и первую, и вторую книги активно поддержал. И не только Волошин — Брюсов тоже.
Цветаева не просто обретала саму себя в поэзии. Она примеряла на себя различные маски — цыганки, грешницы, куртизанки — пока пришла уже к себе зрелой. И все это время она особенно прислушивалась к советам поэта Волошина и своего мужа Сергея Эфрона.
Стихи 1916–1917 годов составили книги «Версты I» и «Версты II». В них Цветаева распахнута миру, всему сущему; повинуясь интуиции, она благословляет свистящий ветер перемен. Но вместе с тем — а шла война, Россия проигрывала многие сражения — Цветаева передавала трагизм эпохи, жалость и печаль переполняли ее сердце.
Белое солнце и низкие, низкие тучи,
Вдоль огородов — за белой стеною — погост.
И на песке вереница соломенных чучел
Под перекладинами в человеческий рост.
И, перевесившись через заборные колья,
Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд.
Старая баба — посыпанный крупною солью
Черный ломоть у калитки жует и жует…
Чем прогневили тебя эти серые хаты,
Господи! — и для чего стольким простреливать грудь?
Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,
И запылил, запылил отступающий путь…
Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,
Чем этот жалобный, жалостный каторжный вой
О чернобровых красавицах. — Ох, и поют же
Нынче солдаты! О Господи Боже ты мой!
Именно в это время в стихи Цветаевой входит народное слово. Все — сказка, былина, заклятия, частушки — входят в ее поэтическую речь.
Фольклор в ней как бы очнулся.
Заклинаю тебя от злата,
От полночной вдовы крылатой,
От болотного злого дыма,
От старухи, бредущей мимо.
Змеи под кустом,
Воды под мостом.
Дороги крестом,
От бабы — постом.
От шали бухарской,
От грамоты царской,
От черного дела,
От лошади белой!
Потом фольклор станет основой целых поэм — «Царь-Девица», «На Красном коне», «Молодец».
Исследователь творчества М. Цветаевой А. Павловский пишет: «Из стихов "Верст" видно, какое огромное интонационное разнообразие русской гибкой и полифоничной культуры навсегда вошло в ее слух. Этого богатства хватило ей не только на стихи "Верст", а затем на большие поэмы, но и на прозу, на всю жизнь. При своей феноменальной слуховой памяти природного музыканта ей было нетрудно не только сохранить этот бесценный запас во все года эмиграции, когда речевое море отступило от нее, оставив на каменном островке парижской улицы, но и постоянно творчески варьировать, аранжировать и даже приумножать его. В русской поэтической речи нашего века художественный вклад Цветаевой — языковой, языкотворческий и интонационно-синтаксический — весом и значителен. Национальное начало в ее поэзии выразилось с большой силой и интенсивностью».
Цветаева переживала революционные годы в положении довольно двусмысленном — ее муж в это время находился в белой армии. Четыре года она не получала от него никаких известий. От голода умер ее ребенок, сама она бедствовала и голодала — и все время думала о муже, которого она не просто любила, а боготворила. И эти думы — сплошная пытка.
В это время она пишет книгу «Лебединый стан», в которой прославляет белую армию, прославляет только за то, что в ее рядах — ее любимый и единственный.
С Новым Годом, Лебединый стан!
Славные обломки!
С Новым Годом — по чужим местам —
Воины с котомкой!
С пеной у рта пляшет, не догнав,
Красная погоня!
С Новым Годом — битая — в бегах
Родина с ладонью!
Приклонись к земле — и вся земля
Песнею заздравной.
Это, Игорь, — Русь через моря
Плачет Ярославной.
Томным стоном утомляет грусть:
Брат мой! — Князь мой! — Сын мой!
— С Новым Годом, молодая Русь,
За морем за синим!
У Цветаевой всегда была ненависть к миру «сытых», к «буржуазности», поэтому ее не угнетала общая бедность того времени, она печалилась и страдала только об отсутствии весточки от мужа, а красная Москва ей даже нравилась.
14 июля 1921 года Цветаева получила «благую весть» — письмо от С. Эфрона. Он находился в Чехии, учился в Пражском университете. Разыскал его, по просьбе Марины Ивановны, Эренбург. Цветаева мгновенно решила ехать к мужу.
Начались годы эмиграции. Сначала Берлин, потом Прага, потом в поисках дешевого жилья семья переезжает в Иловищи, в Дольние Макропсы, во Вшероны.
Исследователь творчества Цветаевой Анна Саакянц считает, что «в Чехии Марина Цветаева выросла в поэта, который в наши дни справедливо причислен к великим. Ее поэзия говорила о бессмертном творческом духе, ищущем и алчущем абсолюта в человеческих чувствах. Самой заветной цветаевской темой в это время стала философия и психология любви… Изображение людских страстей достигало у нее порой истинно шекспировской силы, а психологизм, пронзительное исследование чувств можно сравнить с плутанием по лабиринту душ человеческих в романах Достоевского».
В Чехии она завершила поэму «Молодец», написала много лирики, работала над «Поэмой Горы», «Поэмой Конца», трагедией «Тезей» и поэмой «Крысослов».
1 февраля 1925 года у Цветаевой родился сын Георгий — в семье его будут звать Мур.
Вскоре семья переезжает в Париж. Во Франции им было суждено прожить тринадцать с половиной лет.
Надо сказать, что эмигрантские литературные круги не очень жаловали Цветаеву, особенно З. Гиппиус и Д. Мережковский. Да и сама она не больно-то к ним тянулась. Она писала о своем одиночестве в письме Ю. Иваску: «Нет, голубчик, ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с сотыми, и не только с "политиками", а я и с писателями — не, ни с кем, одна, всю жизнь, без книг, без читателей, без друзей, — без среды, без всякой защиты, причастности, хуже, чем собака…» (апрель, 1933 год).
«Они не Русь любят, а помещичьего гуся — и девок», — так она говорила об эмигрантских «вождях» и «политиканах».
Потом, когда жизнь Цветаевой трагически оборвется в Советском Союзе, многие эти «вожди» осознают и свою вину — что они выталкивали ее из эмиграции своим холодом, равнодушием. Цветаева как-то сказала Зинаиде Шаховской: «Некуда податься — выживает меня эмиграция».
Но, с другой стороны, могли ли ее удержать эмигранты в 1939 году, когда она вслед за дочерью и мужем уезжала в СССР? Ирина Одоевцева мучалась, что, мол, «мы не сумели ее оценить, не полюбили, не удержали от гибельного возвращения в Москву». Да нет. Тут уже эмигранты ни при чем. Это судьба. «Я с первой минуты знала, что уеду», — это слова Марины Ивановны.
О трагедии семьи Цветаевой в СССР много написано в последние годы. Зачем было им всем возвращаться? Но дело в том, что Сергей Эфрон активно участвовал в работе Союза дружбы с Советским Союзом и, по некоторым источникам, выполнял задания НКВД. Могли ли они думать, что просоветски настроенную семью так встретят; а встретили именно так — мужа арестовали и расстреляли, дочь тоже арестовали. К тому же у Сергея Эфрона выбора не было: после одной политической операции он вынужден был тайно и срочно уехать в Москву.
Так что — судьба, судьба и судьба. Судьба Поэта.
Последние годы жизни Цветаева много писала прозу, после нападения Германии на Чехословакию создала целый цикл антифашистских стихов, много она в эти годы переводила — с французского, с немецкого, английского, грузинского, болгарского, польского…
Война застала Цветаеву за переводами из Федерико Гарсиа Лорки. В начале августа 1941 года Цветаева с сыном отплыла на пароходе в эвакуацию. Поселились в Елабуге, на Каме. Здесь и завершила она свой земной путь, повесившись, 31 августа, в воскресенье.
Она оставила три записки: в одной просила Асеевых взять к себе сына Мура: «Я для него больше ничего не могу и только его гублю…», другая записка людям, которых просила помочь ему уехать: «Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадет». И еще одна — сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик»… Через три года Мур погибнет на войне. А о судьбе мужа в тот момент Цветаева точно не знала.
Поэзия Марины Ивановны Цветаевой стала пробивать себе дорогу и обрела по сути всенародное признание уже в наше время. Выходят ее стихи огромнейшими тиражами, на многие стихи написаны песни, романсы. Ее стихам «настал свой черед», как она пророчески написала в юности.
Детали быта и даже изгибы судьбы с годами отходят на задний план, а вперед выдвигается само Слово поэта. Мы теперь восхищаемся многими и многими ее строфами и стихами, просто восхищаемся как явлениями искусства. Например, поэт Евгений Винокуров счел своим долгом оставить в дневнике такую запись:
«В цветаевском стихотворении есть такая строфа:
Кудельную тянуть за бабкой нить,
Да ладиком курить по дому росным,
Да под руку торжественно проплыть
Соборной площадью,
ГРЕМЯ шелками, с крестным.
Попробуйте вместо слова ГРЕМЯ поставить хотя бы слово ШУРША, и стихотворение сразу же проиграет, сразу же погаснет. Именно в этом слове КУЛЬМИНАЦИЯ, удар. Это "гвоздь" всего стихотворения. В двух строках четверостишия вложена необычайная экспрессия, которая все нарастает от слова к слову. Здесь передан неистовый характер женщины, безуспешно усмиряемый всей домостроевской средой».
Многие и поэты, и любители поэзии записывают свои восторги от стихов Цветаевой или просто переписывают стихи…
Без Цветаевой русская поэзия уже немыслима. А в периоды переломных эпох, когда все ищут новую силу, новое слово, поэзия Цветаевой всегда будет обретать второе дыхание, будет источником энергии для поколений и вдохновением для творцов.
Цветаева и погибла потому, что к этому моменту всю свою душевную и всякую другую энергию отдала творчеству. Энергии на то, чтобы продолжать жить, уже не оставалось.
В двадцать лет Марина писала:
Идешь на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!
Она представляла себя в могиле — и оттуда говорила с прохожими (хотя людей на кладбище как-то не хочется называть прохожими). Она еще играла в жизнь и в смерть. Как играла в то же самое ранняя Ахматова, молодой Гумилёв, да и многие поэты играют…
Но в этом стихотворении запечатлена такая девическая чистота, такая целомудренность и ласковое, светлое чувство к миру, что его, это стихотворение, хочется считать итоговым, через него хочется воспринимать мрачную гибель поэта — душа как бы вылетела из мрака и снова стала душой двадцатилетней Цветаевой.
Не думай, что здесь — могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
«Прохожий, остановись!» Все мы прохожие. Но остановиться и открыть для себя мир Марины Цветаевой — это необходимо человеку даже в наше супербыстрое и мало поэтическое время.
Источник: М., «Вече»
Авторское право на материал
Копирование материалов допускается только с указанием активной ссылки на статью!
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Похожие статьи