Поэт и мыслитель Вячеслав Иванов в 1917 году написал очерк "Скрябин и дух революции". Он подружился с композитором в последние два года его жизни, а потому его суждение достаточно обоснованно:

"…творчество Скрябина было решительным отрицанием предания, безусловным разрывом не только со всеми художественными навыками, заветами и запретами прошлого, но и со всем душевным строем, воспитавшим эти навыки, освятившим эти заветы. Разрывом с ветхою святыней было это разрушительное творчество — и неудержимым, неумолимым порывом в неведомые дотоле миры духа.

Об этом не спорят; но все ли с равным трепетом чувствуют, что эта музыка не только в титанических нагромождениях первозданных звуковых глыб, но и в своих тишайших и кристальнейших созвучиях проникнута странной, волшебной силой, под влиянием которой, мнится, слабеют и размыкаются прежние скрепы и атомические сцепления, непроницаемое становится разреженным и прозрачным, логическое — алогическим, последовательное — случайным, "распадается связь времен", как говорит Гамлет, — разведенное же ищет сложиться в новый порядок и сочетаться в иные средства?

Божество, вдохновлявшее Скрябина, прежде всего разоблачается как Разрушитель, Расторжитель, Высвободитель…"

Действительно, стихия Скрябина — свобода. Во имя чего? Вот в чем вопрос. Ответ композитор дает в своем творчестве: во имя творчества, всеединства и соборности, где личность не теряется в массе, а объединяется с ней для высших целей. Не в разрушении, а в созидании революционный дух Скрябина. Но великое творение предполагает и не менее великий разрушительный порыв…

По известной уже нам закономерности, у многих великих музыкантов могучая сила творчества сочеталась с ничем не примечательной биографией. Игорь Глебов (псевдоним композитора и искусствоведа Б.В. Асафьева) свою книгу о нем начал так:

"Жизнь его совсем не богата внешними событиями, а легенды о великих людях в наше время как будто бы не успевают сложиться. Родился Александр Николаевич в Москве в декабре 1871 г. Отец его юрист, потом консул, дед — военный, а мать — хорошая пианистка, через год с небольшим умершая за границей от чахотки. О влиянии родителей говорить не приходится, так как по смерти жены Николай Александрович Скрябин, отец композитора, редко виделся с сыном, служа по дипломатической части на Востоке (в Турции) и не часто приезжая в Россию.

Мальчик остался на ласковом попечении бабушки (по отцу) Елизаветы Ивановны и тетки Любови Александровны, души в нем не чаявших, но сумевших бережно и ласково оградить хрупкую духовную и физическую природу ребенка от преждевременных жизненных невзгод и вредных влияний. Влечение к музыке и особенно обожание рояля проявилось у Скрябина очень рано (уже в четырехлетнем возрасте). С пяти лет он по слуху играл и фантазировал на рояли. Не менее увлекался и театром, сочиняя трагедии и инсценируя их в подаренном ему детском складном театре.

Отданный на одиннадцатом году в Кадетский корпус, Скрябин довольно легко выдержал военное воспитание. Во вред оно ему не пошло, а скорее приучило к дисциплине. Корпус не помешал Скрябину заниматься музыкой, сочинять и постепенно приготовиться с помощью С.И. Танеева и Г.Э. Конюса в Консерваторию, которую он и кончил по классу рояля в 1892 году, а в 1898 был приглашен в нее профессором игры на фортепиано. Сочинение Скрябина уже в юный период его творчества отличались своеобразием и утонченностью гармонического и мелодического рисунка и прихотливо изысканным ритмом".

Тем не менее первые фортепианные произведения Скрябина отмечены подражанием Шопену. Это влияние Скрябин преодолевал сначала с помощью Рихарда Вагнера и Ференца Листа, а вскоре проторял свой собственный путь в музыке. С 1900 года он стал работать над крупными оркестровыми сочинениями, создав Первую и Вторую симфонии. Задумав "Божественную поэму", он уходит с должности профессора в Московской консерватории и, пользуясь меценатством М.К. Морозовой, в 1904 году отправляется на 4 года в Швейцарию, где завершает Третью симфонию ("Божественную поэму") и создает "Поэму Экстаза". Теперь он обрел полную самостоятельность, избавился от всех влияний. "В этой поэме, — писал Асафьев, — свершилось подлинное высвобождение духа Скрябина не в мыслях только, не в философских построениях, а на деле — в музыке, расширив в значительной мере сферу привычных соотношений звуков и добившись напряженнейшего подъема — нагнетания чувств и разрешения этого подъема в ослепительном сиянии солнечного луча: в полнозвучном ликовании всего оркестра".

Следующей стала "Поэма Огня" — "Прометей" (1910), первый в мире опыт не только новых звучаний, но и цветомузыки. Следующей, завершающей частью трилогии должна была явиться "Мистерия", и композитор взялся за "Предварительное действо", но так и не завершил его…

Творения его воспринимались крайне контрастно. Поэт Борис Пастернак, в юности мечтавший стать композитором, признавался: "Больше всего на свете я любил музыку, больше всех в ней Скрябина". А солидный композитор А.К. Лядов в частном письме дал волю своим впечатлениям: "Ну уж и симфония! Это черт знает что такое!! Скрябин смело может подать руку Рихарду Штраусу. Господи, да куда же делась музыка? Со всех концов, со всех щелей ползут декаденты. Помогите, святые угодники!! Караул!! Я избит, избит, как Дон Кихот пастухами… После Скрябина Вагнер превратился в грудного младенца со сладким лепетом. Кажется, сейчас с ума сойду. Куда бежать от такой музыки? Караул!"

Впрочем, такое мнение в среде профессиональных музыкантов было, пожалуй, исключением. И объясняется оно скорей всего неожиданностью лавины "звукоэмоций", которую обрушил на слушателей Скрябин. Главное ощущение от этого Асафьев передал так:

"Мы знаем, что цветок расцветает, но мы не видим этого; мы знаем, что вращение миров рождает музыку сфер, но мы ее не слышим, не различаем среди шумов, замкнувшись в тесном кругу нам привычных звучаний; мы знаем, что мы сами растем, но не ощущаем этого процесса — кажется, мы ощущаем только разрушение и то, как мы умираем… И вдруг среди нас родится гений — человек, нам подобный, но и над нами властвующий, ибо он чародей, вещун. Он не хочет знать, как люди умирают (вспомни Чайковского!), он хочет знать (переживать), как и чем они живут, глубь их жизни, он хочет испытать это, хочет слышать музыку сфер, хочет ощутить процесс роста и оплодотворения…

Творчество немыслимо без любви, без желания передать, излить себя, изжить себя. Зерно творчества — акт оплодотворения, обсеменения. Творчество есть любовь, есть выделение накопленной жизненной энергии в мир, окружающий творца. Больше — творчество есть создание новых миров. Творчество есть благодеяние. Скрябин принимает на себя миссию пророка: он жаждет возвестить людям, чтобы они не боялись ни угроз судьбы, ни скорбей, ни горестей, что все — хорошо, что они будут счастливы. Скрябин дерзостно и смело говорит, что сам он так счастлив, так напоен счастьем, что может наделить им всех людей. И если счастье есть изымание духа из пределов "условной человечности", из оков "житейскости" и слияние с космосом, с истоками жизни — он имел право так говорить. Но чтобы внушить людям это, чтобы захватить их волю, их воображение и перенести их в иные области переживаний, он должен был создать новые миры в музыке…"

Скрябин конечно же не стремился к новизне, подобно так называемым авангардистам. Он не хотел поразить, ошеломить, взбудоражить почтеннейшую публику. Его творения совершенно искренни, отражают его отношение к миру, человеку и творчеству. Ни о какой социальной революции он не мечтал: просто подобные явления были вне его интересов.

Вячеслав Иванов писал о "демоне Скрябина", который "рушит вековые устои" под "знамением древнего Огненосца", Прометея. Но ведь титан Прометей, нарушив запрет Зевса, сорвал цепи духовной неволи, оковывавшие людей, одарил их светом и жаром огня. Вот и Скрябин нес весть о мире ином, искра которого присутствует в каждом, но как часто едва теплится. Светозвучание его "Прометея" призвано было высвечивать души. Ибо вся Земля, все звезды, все человечество воплощены в каждом из нас.

"Нет ничего, кроме моего сознания… — писал в своем дневнике Скрябин.. — Оно — господин вселенной". "Мир — есть результат моей деятельности, моего творчества, моего хотения (свободного)". И такое гордое сознание человека-творца он передавал людям, тем, кому дано это прочувствовать и понять. "Понять — значит пережить, — считал он, — познать — значит отождествиться с познаваемым". У Скрябина это отождествление — с космосом мироздания и микрокосмом души человеческой, которые для него едины.

По верному замечанию Асафьева, "в некотором смысле "Поэма Огня" Скрябина является продолжением и развитием грандиозного вдохновенного финала "Гибели Богов" Вагнера — потрясающего завершения мировой трагедии, развернутой в "Кольце Нибелунга". Но там стихия выступает как грозная судьба, как судия и мститель богов, предавшихся людским страстям и похотям. У Скрябина же гордый человеческий Дух зажигает пожар мира и, презирая созданное не им, творит вновь. У Вагнера пожар — разрушение, гибель. У Скрябина — возрождение, воссоздавание. Такой пожар в конце всего, как итог эволюции; здесь — как начало, исходная точка, творение мира… Не природу и мир необходимо очеловечить, а человеческий Дух уподобить Божеству, "остихиить" его, насытить творческой энергией космоса: в свободной творческой игре, в самом наслаждении творчеством он должен познать себя и мир".

Остается лишь задуматься: удалось ли людям воспринять в свои души, в сознание свое огонь Прометея? А может быть, им оказался не только ближе и дороже, но и единственно нужен земной огонь очага, жаркое пламя кузницы, доменной печи, ракеты? Да и многим ли дано испытать экстаз творчества и ощутить в себе прометеев огонь?

Может показаться, что это — удел избранных. Не думаю, и вот почему. Принято считать, будто Скрябин творчеством своим проник в космические сферы. Однако прислушаемся к проницательным словам Вячеслава Иванова: Александр Николаевич Скрябин — "русский национальный композитор, представивший просторолюбивую стихию родной музыки в ее новом виде динамического перестроения и претворения в образы космической беспредельности, — аполитический художник в жизни, мирный анархист по своим безотчетным влечениям и по вражде к принудительному порядку, суду и насилию; демократ не только по целостной и чистосердечной проникнутости чувством всеобщего братства и трудового товарищества, но и по "глубочайшему и постоянному алканию соборности; аристократ по изяществу природы и привычек… истый всечеловек, каким является, по Достоевскому, прямой русский, — и вместе пламенный патриот, по живому чувствованию своих духовных корней, по органической любви к складу и преданию русской жизни, по вере в наше национальное предназначение, наконец, по своему глубочайшему самосознанию, — самосознанию одного из творцов русской идеи…".

Здесь — ссылка на загадочную "русскую идею", которую поныне ищут мудрецы. А ее, быть может, и нет вовсе в облике некой формулы-идеи. Она присутствует в музыке великих русских композиторов, в картинах великих русских художников, в произведениях великих русских поэтов, писателей, мыслителей. Она существует — невысказанно — в душах всех, для кого русская культура является родной, вне зависимости от их национальности.

Глубокая связь творчества Скрябина и русских революций 1905 и 1917 годов подмечена Ивановым верно. Ведь после страшной Гражданской войны, голода и разрухи Россия в считанные годы возродилась невероятно быстро, как никогда не бывало в истории, превратилась в могучую сверхдержаву. Она победила полчища, нагрянувшие с Запада (Вагнер — Гитлер — Германский Рейх против Скрябина — Сталина — СССР), а в космос вознесся первым русский человек. Не таково ли было воплощение русской идеи? И не осуществилось ли ее воплощение в конце XX столетия? И не заглушают ли окончательно скрежет, грохот, железные ритмы и электронные дурманы те мелодии высших сфер, которые улавливали чутким слухом творцы гармонии, одним из которых был Скрябин?