Биографический метод исследования преимущественно основывается на предположении о том, что можно восстанавливать и изучать индивидуальную, социальную и культурную реальность через анализ биографических материалов и событий, сохраненных в них, через оценки, отзывы, мнения и установки, содержащиеся в автобиографиях, дневниках, письмах, воспоминаниях и т.д. Биографический метод широко применяется в истории, социологии, психологии, литературоведении, культурологии, философии, методологии науки и других дисциплинах. Возможностей биографического метода немало, но и трудностей достаточно. С одной стороны он позволяет лучше понять определенную эпоху, повседневную жизнь людей, произведения искусства и научные или религиозные тексты, уловить закономерные и уникальные моменты индивидуальной или всемирной истории. С другой стороны, он нередко вызывает недоверие вследствие кажущейся или действительной субъективности при написании биографий или автобиографий и соответствующем истолковании социальных, научных или культурных феноменов. Поэтому часто обсуждается проблема возможностей и границ биографического метода. Немаловажное значение биографический метод приобрел в связи с лингвистическим и нарративным поворотом в современных исследованиях. Детерминированность авторских интенций лингвистическими и вообще социокультурными факторами, а также независимое от автора бытие текста в культуре и его многообразные интерпретации иногда расцениваются, в частности в постмодернизме, как смерть автора. В то же время современная культурная ситуация с необходимостью воспроизводит фигуру автора, порой нетрадиционным способом. Все это актуализирует изучение биографии автора и в плане поиска внутриличностных и внеличностных детерминант его творчества, и в связи с проблемой интерпретации его произведения, и в отношении возможностей биографического нарратива в этих процессах.
Биографическое описание используется в самых разных целях. Биография автора, например, ученого или писателя, может исследоваться, чтобы лучше понять время, в котором он жил. Его оценки, наблюдения, дневники могут дать огромный материал для выводов. Его видение данной эпохи помогает лучше ее понять. Факты биографии в данном случае используются исследователем для объяснения эпохи, например, состояния науки того времени.
Биография автора может быть изучена как жизнь данного индивида с его собственным мироощущением, отношениями с другими людьми, где его творчество представляется лишь незначительным элементом жизни. Это оценивается исследователем в известном социальном и культурном контексте, из которого объясняются факты биографии ученого, литератора, религиозного или политического деятеля. Он рассматривается, например, как типичный представитель эпохи, научного, писательского, религиозного или иного сообщества.
Биографию можно изучать в плане формирования автора как творца и в этом контексте лучше понять и его самого и его произведения, что предполагает учет первых двух моментов.
Понимание автора как творца начало формироваться в эпоху Возрождения, когда человек-творец потеснил бога-творца в картине мира. Недоверие к человеческому творчеству в эпоху средневековья объяснялось тем, что творчество приписывалось богу, а подражание ему могло быть расценено как дьявольское передразнивание со всеми вытекающими отсюда последствиями для любителя творчества. В частности, для средневекового монаха, переписывающего и комментирующего Священное Писание или Священное Предание, важнее было точно донести Божественный замысел или идеи Отцов церкви, чем выразить свое личное мнение. Лишь в период Возрождения, когда человек начинает считать творцом самого себя, потеснив бога в своей ценностной картине мира и растворив его в природе, человеческое творчество поднимается на небывалую высоту.
Но определение автора как творца, который несет ответственность за создание своего произведения, было впервые четко сформулировано в романтической традиции в XVIII веке. Тогда же были юридически узаконены права собственности автора на свое творение. До того установление авторства связывалось с нарушением запрета на священные каноны. "У текстов, книг, дискурсов устанавливалась принадлежность действительным авторам (отличным от мифических персонажей, отличным от великих фигур – освященных и освящающих) поначалу в той мере, в какой автор мог быть наказан, то есть в той мере, в какой дискурсы эти могли быть преступающими. Дискурс в нашей культуре (и, несомненно, во многих других) поначалу не был продуктом, вещью, имуществом; он был по преимуществу актом – актом, который размещался в биполярном поле священного и профанного, законного и незаконного, благоговейного и богохульного" [7, с.19]. Именно поэтому великие мыслители Средневековья, оставившие заметный след в философии и теологии, имели такие трудные судьбы. Если же автор не нарушал запретов, а был передаточным звеном, повторяя, например, Священное Писание или Священное Предание, то он не был автором в подлинном смысле слова, его имя имело значение лишь в профессиональном плане для потенциальных заказчиков, например, при росписях храмов, и для будущих учеников, а биография мало кого интересовала и с творчеством не связывалась.
Когда же смысл произведения был поставлен в связь с авторской интенцией, особенно в XIX – начале XX вв., изучение биографии приобрело большое значение. Факты биографии включались в число факторов, детерминирующих смысл произведения. Они способствовали проникновению в авторский замысел, помогали увидеть степень совпадения субъективностей автора и читателя. Иными словами знание биографии автора получает значение в рамках определенной методологической позиции, например, когда герменевтика рассматривается как проникновение в субъективность автора, когда подразумевается, что автор написал то, что хотел написать, а читатель прочитал именно то, что написал автор, или когда господствует идея беспредпосылочного и незаинтересованного субъекта как в позитивизме. При таких подходах практически не возникает проблема иной интерпретации: если известно, что хотел сказать автор, то незачем как–то иначе интерпретировать текст. Однако остается проблема неверной или верной интерпретации, причем не только текста, но и авторского замысла. Верной будет не просто та интерпретация, которая не расходится с авторской, а та, которая позволит правильно понять автора. Для этого особенно важно проникнуть в авторский замысел и вообще в его душевную жизнь. Способ проникновения в чужую субъективность указал В. Дильтей как высший вид понимания: «перенесение–себя–на–место–другого», то есть сопереживание [3, с.146]. Дильтей далее отмечает необходимость грамматической и исторической подготовительной работы для того, «чтобы ориентацию понимания на устойчивые предметы – на прошлое, пространственно отдаленное или чуждое по языку, – перенести из эпохи и среды, в которой жил автор, в эпоху и среду, которая окружает читателя» [3, с.148]. Понимание достигается лишь как целостность душевной жизни. То есть необходимо полное душевное слияние с изучаемым временем, его людьми, их внутренним миром. Как тут обойтись без знания их биографий? Хотя Дильтей не говорит непосредственно о биографическом методе, но, во-первых, его рассуждение о понимании начального этапа Реформации пронизано именами Сакса, Дюрера, Лютера, без знания биографических данных которых невозможно представить себе эпоху [3, с.147], во-вторых, в проблеме исторического познания он решающее место отводит автобиографии. Понимание других людей основывается на переживании и понимании самого себя [3, с.141]. «Постижение и истолкование собственной жизни проходит ряд ступеней: наиболее совершенная их экспликация и есть автобиография…Автобиография способна, наконец, развернуться в историческую картину» [3, с.141]. Но духовная жизнь индивида находит свое выражение в языке, где она объективно выражается. Поэтому «истолкование завершается в интерпретации следов человеческого бытия, оставленных в сочинении» [3, с.147]. В таком случае не только изучение биографии автора является необходимым условием понимания его произведений, но и понимание его произведений является условием понимания самого автора. Это касается сферы и литературы, и искусства, и науки, и религии. И хотя авторская оценка является значимой и авторитетной, интерпретация его произведений является важным способом установления необходимой целостности душевной жизни, позволяющей сопереживать, а значит понимать. В этом смысле Шлейермахер заявил, что автор должен быть понят лучше, чем он сам себя понимал. Дильтей осторожно называет такое высказывание, смелым и парадоксальным афоризмом, но, в сущности, с ним согласен, видя в этом не просто образ глубокой исследовательской работы, но и буквальный смысл [3, с.147].
Таким образом, на рубеже XIX–XX веков было установлено, что биографический метод невозможен без изучения авторского наследия. Не только биография автора способствует лучшему пониманию его произведений, но и изучение творчества автора помогает создать «правильную» биографию.
В XX веке, особенно в рамках лингвистического поворота, в частности, в исторической науке, а также постпозитивистского интереса к социокультурным детерминантам научного творчества, интерес к биографическому методу получил новый импульс. Например, описание нормальной науки требовало изучения биографии научного сообщества, а осмысление революционной науки оказалось невозможным без биографического описания жизни ученого, поскольку новые принципы понимания проблемы логически не вытекали из прежнего знания, и даже противоречили ему. Выход из логики науки в ее историю, в том числе биографическую, был неизбежен. Соотношение интенций автора, его биографии и социокультурного контекста ставило вопрос о предрассудке данной эпохи, который во многом определяет индивидуальные представления и (или) неявном предпосылочном, чаще всего «личностном», знании [5], которое либо пребывает в плену предрассудка эпохи, либо прорывает его горизонт.
Один из способов преодоления предрассудка указал Г.Гадамер: надо не переноситься в духовную атмосферу того времени и мыслить в его понятиях, а использовать временной интервал для обнаружения предрассудка того времени. Нам надо определить предрассудок, ибо иначе он определяет нас [2, с.278]. Действительно, не выявив предрассудки изучаемой эпохи, мы неявно приписываем ее участникам собственные представления и предрассудки, искажая биографии людей. В результате возникает эффект кривого зеркала, когда естественные поступки выглядят аморально, а трезвый учет обстановки определяется как роковая ошибка. Показательна в этой связи судьба выдающегося советского ученого В. П. Сукачева, оказавшего заметное влияние на фитоценологию и науки экологического цикла. Его концепция основывалась на понятиях “биогеоценоз” и “диалектико-материалистическая методология”. Экстраполяция частного случая на более широкий круг экосистем и идеологический довесок к теории превратили это понимание в догму, что имело противоречивые последствия, в том числе репрессии против оппонентов. Однако, учитывая предрассудки эпохи, вряд ли можно морально осуждать Сукачева, тем более что идеологический довесок явно спас его науку от разгрома.
Растворение авторского Я в социокультурном контексте и лингвистических структурах принесло отрицание авторской интенции при определении или описании значения произведения, перенесло акцент на символическую многозначность авторского текста и неисчерпаемость его смысловых инстанций, поставило задачу экспликации неявных смысловых пластов произведения. «Смысловой горизонт понимания не может быть ограничен ни тем, что имел в виду автор, ни горизонтом того адресата, которому первоначально предназначался текст ... Тексты не добиваются от нас, чтобы мы понимали их как выражение субъективности автора. То, что зафиксировано письменно, свободно от случайности своего происхождения и своего автора и открыто новым позитивным связям». [2, с.459-460]. Приблизительно той же позиции придерживается П. Рикер: «Судьба текста не помещается в замкнутый горизонт жизни его автора. То, что говорит текст, важнее того, что хотел сказать автор» [6, с.217]. Действительно, читая текст, мы не обязательно должны представлять реального автора-субъекта, стоящего за ним. Некоторые исследователи даже утверждают, что знание биографических данных мешает восприятию текста, искажает его смысл. «Когда на чистый голос текста накладывается еще и реальная физиономия автора как личности, восприятие текста искажается. Оно становится более одномерным, более плоским». [4, c.38].
Таким образом, вопрос о роли биографического метода не может обойти проблему «смерти» автора, под которой, в частности, понимается отсутствие соответствия между авторской интенцией и смыслом текста, когда авторское намерение не принимается как основное условие для понимания его произведения.
В современной культуре стала нормой дистанция между автором и его произведением. Порой создается искусственный автор, своеобразная авторская маска для данной совокупности текстов. Имя автора даже становится брендом, под которым работают большие коллективы. Человек, носящий данное имя может не иметь отношения к тексту, публикуемому под его именем. В этом плане вопрос о соотношении текста и автора не сводится только лишь к вопросу о биографии, а проблема изучения биографии автора приобретает совершенно иной смысл.
В известной степени это связано с лингвистическим поворотом, произошедшим в философии в начале ХХ века, с попытками поставить безлично-безымянный язык на место говорящего.
Современная культурная ситуация породила небывалый расцвет двух культурных феноменов: цитаты и комментария, что в свою очередь породило открытость и незавершенность мысли и текста и необязательность их понимания. Читатель интерпретирует тексты в меру своей эрудиции, порой узнает, но чаще не узнает источник цитирования. Автор, а не читатель является главным определителем того, что является искусством, а что нет. Здесь имеет особое значение имидж автора. Он не имеет прямого отношения к биографии автора. Это некая искусственная подмена авторского образа, хотя и не полностью выдуманная, учитывающая некоторые реальные черты и факты биографии. Имидж создается самим автором или его продюсерами и «раскрутчиками» для того, чтобы убедить читателя в том, что только эти произведения заслуживают всеобщего внимания и могут быть отнесены к разряду шедевров. Данная ситуация порождает удивительное следствие: читатель или слушатель имеет моральное и эстетическое право не понимать и не стыдиться этого непонимания. Произведения можно интерпретировать как угодно, вплоть до полной ахинеи, а цитаты не обязательно узнавать, следовательно, образование ненужно.
Говоря о "смерти автора", необходимо учитывать, что это нередко являться особым приемом мнимого самоустранения, используемого самим же автором. Благодаря этому он активизирует позицию читателя, предоставляет ему свободу интерпретации и этим, можно сказать, конструирует или создает своего читателя. Кроме того, созданный им имидж является необходимым условием для формирования определенного круга читателей. А они в свою очередь становятся фондом поддержки и закрепления этого имиджа.
В результате такого соотношения автора и произведений, выходящих под его именем, его биография дробится, расщепляется, распадается. Ведь автор, во-первых, представляет собой некоторое юридическое лицо, имеющее соответствующие документы, удостоверяющие его личность и авторские права. Во-вторых, он – некоторый индивидуальный и культурно-исторический индивид, проживающий определенную жизнь, не имеющую прямого отношения к его произведениям. В-третьих, автор являет собой персонаж, так или иначе включенный в его произведения. В-четвертых, он – некий имидж, имеющий лишь формальное отношение к его произведениям. В-пятых, это знак для объединения или классификации определенных произведений. Перечень может быть продолжен. Поэтому воссоздание биографии становится непростой проблемой. Биография превращается в некоторый сложный конструкт, где должны объединиться и смыслы его произведений и его личные жизненные идеалы и намерения в некотором целостном концептуальном или ценностном контексте, и культурно-историческая ситуация, и реальные факты его жизни, но определенным образом осмысленные и поданные.
В этом плане автор не умирает, а, напротив, получает определенный статус внутри некоторого общества и культуры. Фуко подчеркивает, что "имя автора не идет, подобно имени собственному, изнутри некоторого дискурса к реальному и внешнему индивиду, который его произвел, но что оно стремится в некотором роде на границу текстов, что оно их вырезает, что оно следует вдоль этих разрезов, что оно обнаруживает способ их бытия, или, по крайней мере, его характеризует» [7, с.18].
Таким образом, можно утверждать, что современная социокультурная ситуация не только умерщвляет автора, но и воспроизводит его вновь, а вместе с ним и его биографию. Биографии писателей, ученых, и вообще исторических, социальных и культурных деятелей по-прежнему являются предметом изучения. Между тем, проблемой остается выяснение механизмов превращения тех или иных индивидуальных, случайных биографических фактов в общезначимый и как кажется закономерный культурный результат. Но биографии чаще всего как раз и пишутся с оглядкой на данный результат. То есть, в жизни автора отыскиваются данные, которые, якобы можно рассматривать как толчок, условие или даже причину научного открытия или гениального романа, а нередко вся жизнь описывается так, словно она закономерно ведет к указанному достижению как цели. Общим местом стали ссылки на Архимеда, который открыл закон плавающих тел, решая поставленную перед ним практическую «правительственную» задачу: имело ли место хищение золота при изготовлении короны. В советские времена будущим ботаникам и биологам много рассказывали о том, как карманы мальчика-Мичурина были вечно наполнены различными семенами, что якобы способствовало формированию великого селекционера. А биографии многих ученых укладывались в рубрику «вся жизнь – научный подвиг».
В подобных случаях сознательно или неосознанно используется известная лингвистическая повествовательная структура – нарратив.
Нарратив – не просто повествование. Это фундаментальная психологическая, лингвистическая и культурная основа нашего понимания мира [1, с.30].
Суть нарратива в том, что он явно или неявно упорядочивает отдельные события и явления в некоторую последовательность. При этом указывается на начальные и конечные пункты происходящих с человеком или вне его событий, дел и переживаний, на последствия, которые одни действия и явления имели для других, на цели или результаты, в соответствии с которыми отбираются предшествующие этому факты. Короче говоря, выстраивается сюжет в отличие от простого хронологического перечисления событий [8, с.286].
Нарратив не просто регистрирует или описывает события, он конституирует и интерпретирует их как значимые части осмысленной последовательности, образующей некоторую временную целостность. Ею может быть ситуация, совокупность природных и социальных явлений, общество, жизнь человека и др. Например, нарратив придает смысл человеческим действиям, представляя их как объективные связи и отношения. Этому служат понятия, образующие повествовательную схему: цели, мотивы, интенции, каузальность, препятствия, непредвиденные обстоятельства и т. п. Так индивидуальная жизнь как единый и целостный феномен не распадается на бесконечное множество самостоятельных, независимых и несвязанных события и явлений, а представляется с помощью биографического или автобиографического нарратива, выстраивающего четкую сюжетную линию. В частности, в биографии любой факт понимается путем указания на его значение, вытекающее из последовавших за ним других событий, результатов, последствий.
Биографические нарративы на первый взгляд описывают и объясняют реальные жизненные ситуации. Но в то же время и в первую очередь они конструируют саму жизнь. Она приобретает тот смысл, который задан данной формой биографии, той последовательностью, которую выбрал биограф и которая соответствующим образом увязала факты, например, как восхождение к некоторой цели. «За кадром» осталось бесконечное число событий и их связей, которые могли быть увязаны другими нарративами, выстроив тем самым иные жизни. Более того, биографический или автобиографический нарратив не только объясняет прошедшие события, конструируя связное целое, он и во многом предопределяет последующее поведение людей, «продлевая» смыслы, придавая завершенность жизненным этапам, стимулируя усилия на достижение определенных целей, заданных, например, прогрессистским нарративом. Аналогичную функцию выполняет и нарратив общественного прогресса как «биография» страны, народа, человечества: происходящие изменения объясняются как прогрессивный рост и развитие, а существующие лишения трактуются как преходящие на пути к счастливому будущему. Ту же функцию, но с обратным знаком, выполняет регрессистский нарратив. Так индивидуальная или социальная реальность в соответствующие временные отрезки принимает ту нарративную форму, которая оказывается более подходящей для биографа.
Нарративы биографий реальных людей, были и остаются нравственными ориентирами или антиориентирами для целых социальных групп и поколений. Примером может служить образ «великой и трогательной дружбы» Маркса и Энгельса или образ Ленина как идеального человека. «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше» – эти стихи В. Маяковского вызвали к жизни не одно индивидуальное бытие. В этом смысле биографический нарратив является частью реальной человеческой жизни, а не просто ее теоретическим конструктом.
В этой связи существенной проблемой оказывается объективная, беспристрастная, «всамделишная» биография.
В качестве выводов можно отметить, что современная культурная ситуация не только вызывает смерть автора, но с необходимостью воскресает его, актуализируя роль биографического метода и как способа понимания эпохи, и как особой формы отношения к произведениям, выходящим под определенным именем, и как проблемы конструирования авторской биографии.

1. Брокмейер Й., Харре Р. Нарратив: проблемы и обещания одной альтернативной парадигмы // Вопросы философии. – 2000. – №3.
2. Гадамер Г.-Г. Істина і метод. Т.1. – К.: Юніверс, 2000.
3. Дильтей В. Наброски к критике исторического разума //Вопросы философии.- 1988.- №4.
4. Корнев С. Сетевая литература и завершение постмодерна // НЛО. -1998.- №32.
5. Полани М. Личностное знание: на пути к посткритической философии. - М.: Прогресс, 1985.
6. Рикер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. – М.: Academia-Центр, Медиум, 1995.
7. Фуко М. Что такое автор? // Воля к истине. – М.: Политиздат, 1996.
8. Riceur P. Hermeneutics and Human Science. – Cambridge university press, 1995.