Во многих вузах общественно-политические дисциплины стали заменяться курсами философии. Часто «история» в них представлена шире, нежели «теория», поскольку курс истории философии служит одновременно и введением в общекультурную проблематику соответствующего региона или периода. Вновь возникшие учебные заведения гуманитарной направленности также как правило включают историю древней, средневековой, новоевропейской, восточной и русской философии в число обязательных предметов. Многие сотрудники академических институтов обратились к преподавательской работе. Выступления перед студенческой (а иногда и школьной) аудиторией, необходимость совмещения в пределах одного курса популяризаторской и специально-научной установок ставят множество проблем: и методических, и концептуальных. Публикуемая статья Ю. В. Чайковского намечает наиболее острые из них. Мы надеемся, что коллеги, имеющие опыт преподавания истории философии в различных учебных заведениях, примут участие в обсуждении поставленных вопросов и поделятся своими соображениями к данной теме.
Начав преподавать античную философию, я был вынужден признать: массовое ее преподавание в его настоящем виде ничего, кроме вреда, большинству студентов не приносит. И все-таки, уверяю, добиться пользы для них можно.
1. Почему именно философия?
Дело даже не столько в том, что скучный и непонятный предмет отбивает у студентов всякий интерес к философии (это видно мне по тем студентам, которые уже изучали философию в школе или других вузах), сколько в привитии им стойкого комплекса — общие проблемы обсуждать не надо, надо заучивать формулировки, не пытаясь их понять. Эту отупляющую функцию всеобщего преподавания философии прежняя власть использовала вполне успешно и, полагаю, вполне сознательно.
Разумеется, какое-то гуманитарное просвещение нужно всем, но зачем из океана гуманитарного знания выбрана ко всеобщему изучению самая неудобная для погружения впадина? Ведь студенты не знают куда более простого. Обычно всего один-два студента с курса могут на карте Европы указать Грецию, и даже из них не все знают, что египетская цивилизация старше греческой. О Пелопоннесской войне если знают (обычно они же), то лишь одно — что «прекрасные» Афины воевали с «отвратительной» Спартой; а о Персии (реально вышедшей в той войне победительницей) не знают ничего. Вообще о Востоке что-то знают только те единицы, кто специально им интересуется, но им-то как раз неинтересно, где Греция. А Восток ни в одном общеобразовательном предмете не изучается.
Зачем же я требую от студентов понимание, к примеру, бытия по Пармениду или категорий по Аристотелю? Может быть, им полезнее узнать, как жила древняя Греция, признаваемая ныне родиной демократии? Узнать о кошмарном политическом быте тогдашних «прекрасных» Афин и увязать типы правления с культурой и хозяйством древних государств вообще? Однако всеобщая история как общеобразовательный предмет с позапрошлого года отменена. А курс «рыночной экономики» общекультурных целей вообще не ставит, являясь, по моим наблюдениям, предметом чисто идеологическим, заместившим собою бывший курс истории КПСС.
Но программу не изменить, и остается в ее рамках делать нечто полезное, т.е. стараться повысить общую культуру студентов. На мой взгляд, сейчас в каждом вузе надо в рамках курса философии преподавать те предметы, для которых нашлись подходящие преподаватели. Экономическую историю, этнографию, историю театра, мифологию, философию Востока, России или Запада — что угодно. Меня вот нашли (взамен внезапно ушедшему философу) как историка науки, и первый год мне пришлось рассказывать то, что я знал — не столько античную философию, сколько историю древней Греции вообще и естествознания в ней в частности.
Студенты были довольны: «философ», а говорит понятно. По мере моего собственного просвещения, курс обрастал философией, студенты оставались довольными, и на седьмой год я отважился дать кое-кому конспекты своих лекций в качестве пособия к экзамену. Зачем? Ведь есть столько учебников античной философии, старых и новых, причем некоторые написаны блестящими учеными. Есть, но студентам предложить нечего.
Известные мне учебники скучны, непонятны, а от уровня знаний об античности отстают лет на 100-200 — поскольку повторяют познавательные схемы эпохи Просвещения. И мой успех у студентов (заслуженный или нет) основан на том, что учебниками мы почти не пользуемся.
Фактически я рассказываю историю античной культуры, как она видится историку естествознания, вынужденному считаться с программой курса философии. Студенты многое говорят сами, не столько на редких докладах (их делают лишь желающие), сколько в беседах на каждом семинаре: я раздаю им отрывки из греческих авторов (немного, по 10-12 страниц, т.е. по 5-6 разворотов ксерокопий) и прошу каждого на каждом занятии сказать хоть одну разумную фразу по домашнему заданию, после чего ставлю ему крестик в свой листок. Без крестика не хочет остаться никто. Выражают они свои мысли и в получасовых контрольных работах (две за семестр), где предлагается по 6 вопросов, допускающих краткий (1-2 фразы) ответ, и пятерка ставится за 5 правильных ответов.
Здесь, как и на экзамене, разрешается пользоваться тетрадями, и это выгодно как им (не надо ничего заучивать), так и мне: все студенты ведут тетради и сознают, что заученное без понимания им не поможет.
Пусть из античной философии, как ее понимают учебники, мы успеваем одолеть около половины, но зато даже троечники не путают Демокрита с Гераклитом, что при традиционном подходе делают даже некоторые отличники. Дело в том, что обычно каждого философа «проходят» отдельно, поэтому все имена идут как безликие обозначения соответствующих глав или параграфов и легко путаются; у нас же Гераклит появляется много раз — сперва как нелюдимый и неуживчивый мизантроп, один на всю Ионию, из которой интеллектуалы разбежались (от смуты и персов), затем как иониец, назвавший первопричиной не воду и не воздух, а огонь; затем — как первый, осознавший наличие «логоса» (инвариантов познания) и еще позже — как критик предшественников и как «наивный диалектик». Его ни с кем уже нельзя спутать к моменту первого упоминания Демокрита.
Мне всегда было жаль студентов, которые заучивают непонятные заумные для них фразы из учебников философии, не подозревая, что речь идет о вещах, для них понятных и интересных. Ни один из известных мне учебников не рассчитан всерьез на студента-нефилософа, поэтому поделюсь некоторыми соображениями с теми, кто в качестве общеобразовательного предмета взялся преподавать античную философию.
2. Почему учебники так скучны и непонятны?
Если совсем кратко — потому, что их пишут профессора для рецензентов. Ибо автора обычно больше заботит одобрение коллег и начальства, нежели пригодность учебника для целей обучения. Если чуть длиннее — потому, что и авторы, и рецензенты волей-неволей берут за точку отсчета руководства, написанные для философов. Эту установку выдают (даже в лучших курсах) повсеместные отсылки к неизвестному читателям материалу. Например: «В истории философии Нового времени Гераклит, естественно, привлекал к себе внимание тех.., которые высоко ценили диалектику» [1.С. 23]. Для читателя ничего естественного тут нет, ибо сама диалектика вводится много далее. Не видя в таких фразах смысла, я впервые упоминаю «наивную диалектику» Гераклита довольно поздно — в лекции «Сократ и рождение диалектики».
Другой порок учебников, вызванный ориентацией на коллег, а не на учеников, — голые перечни имен и названий. Даже А. С. Богомолов, менее других злоупотреблявший этим приемом, мог написать: «Гекатей из Милета, Харон из Лампсака, Гелланик из Митилен выработали жанр исторической науки», затем дать длинный перечень их трудов и на том завершить тему: «Они подготовили «Историю» Геродота» [2. С. 33]. Поскольку все это ничем не подкреплено, пассаж остается пуст для студента (не говоря уж о том, что Ксанф, главный предшественник Геродота, не назван, а Гелланик развивал иной жанр и был, вероятно, младше Геродота). И это — не от плохого знания предмета (Богомолов был блестящий эрудит), а от невнимания к содержанию «проходных» фраз.
По моему убеждению, в учебнике не должно быть ничего, что не излагается содержательно и понятно. Из ранних, доэллинистических, историков я упоминаю только Гекатея, Геродота и Фукидида — именно потому, что об остальных рассказать нет времени, а давать перечень имен и заглавий бессмысленно. Разумеется, Гекатей дается как самостоятельный мифограф, географ и историк, а не как чей-то предшественник.
К сожалению, это принято — наполнять учебники недосказанным и прямо непонятным. Очень редко авторы честно заявляют о неподъемности какой-то темы для студента (например: «Эта диалектика единого и многого в высшей степени трудна для понимания, и мы ее здесь опускаем» [22. С. 267]); обычно же дается все, «важное для уяснения воззрений», без всякой скидки на понимаемость студентами (а то и преподавателями).
Зато опускается все, что как раз наиболее понятно и интересно для начинающего — общие вопросы античного естествознания. Даже лучший (для меня) учебник Богомолова, едва коснувшись биологических взглядов Парменида, тут же отмахнулся: «Впрочем, это уже не философия» [2. С. 85]. Да, для нынешних философов — не философия, но для начинающих изучать Парменида — самая что ни на есть философия, ибо в те времена эти вопросы были нераздельны. Обычно не только биология Парменида не упоминается, но даже не говорится, что он первый назвал Землю шаром. А ведь стоит сказать это, и студенты уже редко Парменида с кем-то спутают.
Традиция более ориентировать учебники на ученых коллег, чем на учеников, очень стара и обща для всех предметов (таковы, например, все известные мне русские учебники общей биологии), но ведь не все из них служат общеобразовательными. И если через скучный учебник по «своему» предмету школьник, студент или аспирант вынужден продираться и обычно продирается, то общеобразовательный учебник на это рассчитывать не может: его будут попросту заучивать к экзамену и тут же забывать. Если что и запомнится, то неприязнь к предмету.
Самые разные учебники античной философии (столетней давности и новейшие, для школьников и для аспирантов-философов) одинаковы в главном — каждый вопрос подан так, как это принято в профессиональной философской литературе XIX-XX вв. Словно цель преподавания — обучить чтению философских монографий. Учебники, все как один, дают сложившееся ныне видение профессионалами готовых результатов работы античных мыслителей, да еще поданное в форме выжимки и препарированное для рецензента. Надо ли говорить, что эта форма большинству нечитабельна?
Но еще хуже с содержанием. Все, что было до Платона, может быть сжато как угодно и даже сведено к пародии. От Фалеса может быть оставлена одна фраза «Все из воды» (сама по себе она — чистая отписка для рецензента и, помню, вызвала у меня в дни студенчества недоумение: зачем это в курсе философии?), любому из ранних философов могут быть приписаны чьи угодно взгляды, любые школы смешаны — лишь бы скорее покончить с неинтересным и перейти к Платону. Однако при таком подходе сам Платон, опиравшийся на прежние школы, оказывается начинающему нефилософу малодоступен, а потому и неинтересен.
Даже у В. Ф. Асмуса можно прочесть: «Фалес опирался на результаты вавилонской науки. Но он представ пял порядок светил обратным тому, который существует в действительности» [1. С. 11]. На самом деле обратный порядок светил ввел в оборот Анаксимандр, и нет ни одного свидетельства о знании Фалесом вавилонской науки. Есть — о финикийской и египетской, и этим принято объяснять якобы сделанное Фалесом «успешное предсказание солнечного затмения» (там же. С. 10). Однако ни финикийцы, ни египтяне затмений не предсказывали, а вавилоняне стали предсказывать солнечные затмения после смерти Фалеса. Историки науки давно усомнились в предсказании Фалеса [19] (что усвоили лучшие руководства по истории философии, например [28]), но учебники философия этого так и не заметили: какая, мол, разница? Ведь это «уже не философия».
Из недавних учебников лишь один усомнился в фалесовом предсказании [4. С. 29]. Об этом учебнике следует сказать подробнее.
Раздел ранней философии (автор — Н. В. Мотрошилова) достаточно содержателен и понятен. Но пропустив вообще Анаксагора и софистов, раздел кончается на Демокрите. Наоборот, следующий раздел (автор — Ю. А. Шичалин, он же издатель всего учебника) вовсе не продолжает курс, а являет собой эссе на сугубо академическую тему «Пребывание, исхождение и возвращение». Тут (и только тут!) Анаксагору и Сократу уделено по абзацу, причем оба странным образом отнесены к софистам (а с ними заодно и Демокрит). Сократ, рубеж философии, практически' выпал, и пробел в гуманитарном образовании получается огромный.
Затем с любовью изложены (пусть и в неясном студенту аспекте) Платон и Аристотель, после чего снова провал: «Это краткое изложение философии стоиков по Диогену Лаэртию показывает, что они были хотя и недалекими, но, безусловно, положительными людьми; но в то же время это производит несколько комическое впечатление…» [4. С. 140].
Почти излишне напоминать, что профессионал должен излагать ранних стоиков не по Диогену (у которого комичны отнюдь не только стоики), а по И. Арниму (1903 г., см. недавний перевод [17]), и вывод тогда получится иной. Ранним стоикам принадлежит, например, такое понятие, как каталепсис (постигающее представление) [17, С. 25-40), означающее, в нынешних терминах, интуитивное ухватывание мысли как целого.
То был первый прорыв в область теории восприятия, прорыв, который смог быть повторен лишь сто лет назад: «…Поразительно сходство, которое можно наблюдать в этих рассуждениях стоиков при сопоставлении их с высказываниями выдающегося логика, математика и философа Готлиба Фреге (1848-1925)» [14. С. 59].
Таким же эссе, как у Шичалина, является и следующий раздел (автор — Д. В. Никулин), но тут не вполне соблюдена даже философская форма изложения: текст то и дело сбивается на проповедь (например: «Благо — до и вне определения и выражения. Даже и слово его не достигает. Благо — ничто из сущего. Если и можно говорить о Благе, то только как об абсолютном сверхсущем единстве, едином, делающем возможным бытие» [4. С. 201]). На этом разделе часть «Античная философия» закончена.
Оба эссе высокопрофессиональны в своей узкой области, но заменить отсутствующую часть учебника античной философии не могут. Например, для уяснения одной из основных мыслей Шичалина (что старый Платон отступал перед натиском юного Аристотеля) надо знать его статью [24], ссылки на которую нет и идея которой прямо не высказана.
Тем не менее учебник кое-где принят в качестве базового, и его обсуждению была посвящена конференция, где из 22-х выступавших ни один, если судить по отчету [10], не коснулся античности. Лишь один отметил: «в учебнике иной раз встречаются не учебные главы, а своего рода эссе», но в итоге «все участники обсуждения сошлись на том, что учебник заслуживает переиздания… без кардинальных изменений его структуры».
3. О веке Платона и Аристотеля
Учебники античной философии почти не касаются истории античного общества, хотя студентам она совершенно не известна. Если не считать первых страниц, обычно весьма схематичных, историческая канва учебников сводится к упоминанию рабства, к идее «прекрасных» Афин, «плохих» тираний и «отвратительной» Спарты. Однако полезно вспомнить, например, о спартанских женщинах-распорядительницах или о поэтессах, состязавшихся с поэтами в «отсталых» Фивах — в Афинах это было немыслимо. Далее, естествен вопрос: зачем Платон ввел в свое идеальное государство так много черт Спарты? Влияние Спарты на античных философов у нынешних авторов едва упоминается (если не считать книги Бертрана Рассела [11], но это — и не вполне история философии, и совсем не учебник), хотя сами античные авторы буквально вопиют об этом влиянии.
Редкие попытки философов увязать воззрения своих героев с реальной исторической обстановкой сразу выявляют грубые противоречия с общепринятой схемой «прекрасных Афин»: философия родилась в Милетской тирании и расцвела в тираниях Италии и Сицилии; математика, астрономия и медицина родились и расцвели вне Афин. Афины не привлекли ни одного философа вплоть до Анаксагора и не породили ни одного известного философа вплоть до Сократа1; афинская демократия изгнала Анаксагора, Протагора и Аристотеля, а Сократа казнила. Атомизм расцвел в самом дальнем захолустье (Абдеры во Фракии), а в Афинах не прижился; зато именно тут прижились лицемеры — младшие софисты. Наконец, сам «золотой век» афинской философии (от Сократа до ранних стоиков) пришелся на пору падения и унижения Афин как политического субъекта.
Нет, я вовсе не намерен умалять историко-культурную роль Афин, но хочу вновь напомнить, что идеализация закрывает путь к истине.
Традиция «прекрасных» Афин осталась нам от эпохи Просвещения, хотя сама гораздо старше (по-моему, она аналогична мифу о «золотом веке» истории). Традиция подчеркнуто внеисторична, что ясно сформулировал в 1928 г. А. Ф. Лосев («Я хочу рассмотреть античность как единый культурный тип»), сославшись в этом на И. И. Винкельмана (1755 г.) [7. С. 5, 11]. Но вписать хотя бы 500 лет, от Гомера до Теофраста и Каллимаха, в схему «единого культурного типа» вряд ли можно. Слишком сильно изменялись в это время гражданские, культурные и хозяйственные условия жизни, радикально влиявшие на философские взгляды. Сравним хотя бы гомеровского Зевса-разбойника и справедливого Зевса классических времен. Или — героев Гомера, влюбляющихся только в девушек, и «платоническую любовь», о которой сам же Лосев заявлял, что «диалоги, посвященные этой божественной любви, содержат нечто такое, что при дамах даже не сразу прочитаешь вслух» [7. С. 775].
Нет, приходится читать студентам (выбирая самое пристойное место, речь жрицы Диотимы): «От нравов он (философ. — Ю. Ч.) должен перейти к наукам, чтобы увидеть красоту наук и… не быть больше ничтожным и жалким рабом чьей-то привлекательности, плененным красотой одного какого-то мальчишки» (Платон. Пир. 210 cd). Однополость платонической любви вызывает у студентов оторопь — но не у всех, а лишь у тех, кто уже изучал философию по учебникам. Следует, по-моему, не приукрашивать Платона (цитаты о его «идеальном государстве» тоже вызывают шок у его почитателей), а стараться вписать его взгляды в его эпоху. Иначе говоря, пытаться в чем-то повысить культуру учеников.
Курс философии должен рассказать, как люди жили и думали в разные времена, показать, что они были не глупее нас, что их мысли нам интересны. Словом, разумная цель курса истории философии видится мне противоположной «единому культурному типу»: надо показать, как люди учились думать. С объяснения этого тезиса я начинаю первую лекцию.
Разумеется, учась думать, философы заходили в тупики, и мы должны быть им благодарны за то, что можем не повторять таких ходов. Однако ни в одном учебнике не прочесть, какие мысли древних оказались тупиковыми. Сократ хотел всем понятиям дать определения, Платон надеялся построить беспредпосылочное знание, Аристотель думал (в молодости) обойтись десятью категориями — все это оказалось тупиками мысли, к об этом надо прямо говорить. Иначе мы будем повторять нелепости вроде той, какую учинил 100 лет назад математик Н. В. Бугаев, отец Андрея Белого: председательствуя в одном собрании, он требовал от каждого оратора дать определение предмета обсуждения, а поскольку никто этого не сделал, Бугаев прекратил заседание — никто-де не знает, о чем говорит. Но все мы знаем, что определений вне математики искать не следует.
В конце жизни это понял сам Сократ. Согласно В. А. Шукову, на суде «Сократ показывает… что споры и несогласия, приводящие к вражде, возникают не по скудоумию спорящих, а из-за невозможности однозначного определения общих понятий» [25. С. 145].
Вместо весьма специального вопроса о категориях Аристотеля2 лучше рассказать о физике Аристотеля, царившей 2 тыс. лет. Без нее невозможно понять, почему Аристотель был так популярен, а затем стал рассматриваться как тормоз научного прогресса. Это было бы полезно студентам самых разных специальностей, но в курсах отсутствует.
Правда, учебники философии обычно говорят об аристотелевой «теории естественного места», но не отмечают, что она 2 тыс. лет заменяла отсутствующую тогда теорию гравитации. О теории прямолинейного движения (где сила пропорциональна не ускорению, как у Ньютона, а скорости) не говорят вовсе — то ли потому, что «это уже не философия», то ли в силу ее одиозности в эпоху научной революции XVII в., то ли в силу ее непонятности самим авторам учебников.
В любом случае данную практику пора менять, и историки философии (но не авторы учебников) давно это признали. Так, Александр Койре писал: «В самом деле, как уже довольно давно показал П. Таннери, именно потому, что аристотелевская наука основывалась на чувственном восприятии и была действительно эмпирической, она гораздо лучше согласовывалась с… опытом, чем галилеева или декартова наука. В конце концов, тяжелые тела, естественно, падают вниз, огонь, естественно, взмывает вверх… а брошенные тела не сохраняют без конца прямолинейности своего движения» [5. С. 18]. Добавлю: Аристотель дал верную теорию прямолинейного движения, но не в пустоте (как Галилей), а в вязкой среде. Большего для тех времен и ожидать нельзя.
Физика Аристотеля — прекрасный сюжет для темы, «как люди учились думать», но являла собой именно этап и именно афинский, поэтому никак не укладывается в «единый культурный тип». Не лучше, когда философы пытаются оценивать древних мыслителей из нашей эпохи. Вот примеры.
Сто лет назад Владимир Соловьев сетовал, что «лучшая общественная среда во всем тогдашнем человечестве — Афины — не могла перенести простого, голого принципа правды», т.е. речей Сократа [13. С. 34]. Почему лучшая, да еще во всем человечестве, не сказано. Это — явная модернизация истории3 ценителем демократии. О возможности говорить «голую правду» в остальном тогдашнем мире (и даже в Греции) мы почти ничего не знаем, но Демокрит у себя в Абдерах, по всей видимости, говорил и писал, не испытывая никакого давления.
Даже в солдафонской Спарте вскоре поселился Ксенофонт, ученик Сократа, и писал там все, что хотел. Сам же Соловьев отметил, что ученики Сократа (включая Платона) бежали из Афин в другие города. Но «чего хочется, в то и верится», и в каждую эпоху находятся желающие видеть в Афинах пример справедливого общества.
В 1933 г. С. И. Соболевский отмечал, что в Афинах под прикрытием народного собрания царила злая бюрократия и что ключевой была роль несменяемых чиновников в чехарде ежегодно сменяемых «демократов» [6. С. 261]. Но нынешние историки в 1994 г. пишут: «В Афинах, да, в сущности, и во всех остальных полисах не существовало какой-либо бюрократической надстройки, которая бы регулировала хозяйственные взаимоотношения отдельных экономических ячеек. В роли регулятора выступал рынок, где встречались свободные и равные товаропроизводители. Политическое равенство являлось проекцией в сферу политики экономического равенства афинских граждан» [6. С. 13-14]. Сейчас эти слова поражают своей наивностью, обычной в начале наших «радикальных реформ». Замечу лишь, что в Афинах — IV в.4 половину хозяйствующих субъектов составляли не граждане, а бесправные метэки (иногородние).
Далее, по Соловьеву, у Платона «воображаемый Сократ серьезно рассуждает о метафизических и космологических вопросах, которые действительный Сократ признавал бесплодными и нестоящими внимания» [13. С. 7]. Так и пишут поныне — все учебники утверждают, что Сократ презирал изучение природы. Но откуда это известно? От того же Платона.
Ясно, что надо выявить у Платона подлинные мысли Сократа, и только если это удастся, можно будет утверждать, что остальные сократовы мысли приписаны ему Платоном. Сделать это легко в отношении всех тех вопросов, что сходно описаны Платоном и Ксенофонтом, и тема натурфилософии, как увидим, именно такова.
4. Сократ из учебников и Сократ древних текстов
Начав преподавать и не будучи в силах понять учебники философии настолько, чтобы объяснять студентам прочитанное, я решил отправиться от истории науки, т.е. попытался увязать чисто научные взгляды древних ученых (сперва астрономические и медицинские, затем политические, географические и исторические и, наконец, физические и филологические) с тем, что пишут о них учебники философии. Непонятное почти всюду стало понятным. Проще всего показать это на примере Сократа.
В курсах философии пишут, что Сократ был чужд натурфилософии и реализовал поворот философии от природы к обществу и человеку. Но на самом деле данный поворот был совершен софистами еще в годы юности и безвестности Сократа. Наоборот, учителем Сократа традиция дружно называет «фисиолога» Архелая. Далее, три источника — Ксенофонт, Платон и Диоген Лаэрций — дружно говорят, что Сократ природу изучал.
Да, Сократ в начале «Воспоминаний» Ксенофонта выразил ученикам полное небрежение к небесной науке, но сам понимал ее блестяще. Вот как он пояснил свое неприятие одного места у Анаксагора:
«Анаксагор говорил, что огонь и солнце — одно и то же; но он упустил из виду то, что на огонь люди легко смотрят, а на солнце не могут глядеть; что от солнечного света люди имеют более темный цвет кожи, а от огня — нет; … что ни одно растение без солнечных лучей не может хорошо расти, а от согревания огнем они все погибают» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. IV, 7, 2; 7, 7).
Если вдуматься, это место изумительно. Мы восхищаемся (и вполне законно) построениями ранних «физиков», которые буквально из ничего строили картины мира, и игнорируем (тоже вроде бы законно) явную нелепость этих картин с позиции нынешней науки. Не, оказывается, нелепость была вполне видна уже Сократу, младшему современнику Анаксагора! Оказывается, он отвергал Анаксагора с прямо-таки наших позиций. С почти наших позиций он строил и свою натурфилософию: я имею в виду его понимание мира, очень похожее на наш антропный принцип (разумность и необходимость которого здесь обсуждать не место): мир создан так, чтобы в нем мог существовать человек.
Природа весьма занимала Сократа, но не сама по себе, а как поле действия разумного начала, и это начало он видел нравственным (Платон. Федон, 96а-98с5; Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. IV. 3, 3-10). И Диоген Лаэрций писал, что поначалу Сократ вел с учениками беседы именно «о физике». Почему же принято считать, что она ему была чужда? Только ли потому, что он сам отрицал на суде подобную тематику?
Нет, тот же Диоген привел куда более реальную причину: «Поняв, что философия физическая нам безразлична, он стал рассуждать о нравственной философии по рынкам и мастерским». И, добавлю, именно этим вошел в историю — как натурфилософ Сократ просто затерялся бы среди прочих, поскольку общество тогда требовало «нравственной философии».
Только через сократово видение природы (своеобразный «антропный принцип») можно целиком понять его философию. У Сократа мир устроен благим началом, и надо понять его замысел, чтобы действовать нравственно: вот собственная сократова натурфилософия. Сократу важно было понять свое место в природе, и это место он понял как центральное: каждая черта мира создана во благо человеку. От Сократа данная мысль перешла к ранним христианским апологетам, а от них — в богословие Нового времени, где детально разработана как естественное богословие. Эту доктрину высоко оценил (в «Автобиографии») Чарлз Дарвин, переосмысливший ее в свое учение об эволюции.
Сократ в «Федоне» упрекает Анаксагора в том, что тот не пользуется своими принципами, лишь декларируя их. Повторил этот ход мысли и Аристотель (Метафизика. 1,4, 985а). С этого пункта он и стал строить свою теорию познания. Увы, призыв Сократа — Аристотеля (пользоваться своими принципами всегда, а не тогда только, когда «возникает затруднение») ученым почти не известен. Здесь параллель древности и современности налицо, она может служить стержнем соответствующей лекции.
Искажение исторической картины происходит не только из-за пренебрежения подлинными текстами, но и за счет некритичности их восприятия. В отношении Сократа это выражается прежде всего в наивном пересказе.
Теперь о «майевтике» (обучение через вопросы), которая обычно подается как реальное достижение Сократа. На мой взгляд, она была всего лишь полемическим приемом, не слишком удачным и не имевшим дальнейшей истории. Приводимый часто пример того, как Сократ путем вопросов якобы побудил неграмотного раба доказать теорему Пифагора (Платон. Менон, 82b-85b) — явное недоразумение: на самом деле Сократ объяснял, а раб поддакивал. Лишь дважды ответ раба был содержательным, когда он демонстрировал, что знает таблицу умножения (а значит, чему-то учился).
Однажды студенты рассказали мне, что на параллельном предмете этот сюжет был упомянут как доказательство реальной силы майевтики. На следующей лекции я зачитал им сам сюжет, и зал, слушая беседу («Сократ: А не равны ли между собой также линии, проходящие через центр? Раб: Равны» — Менон, 82с), дружно смеялся. Чтобы не оставить у студентов впечатления, что Платон писал наивную ерунду, мне пришлось разъяснить стиль платоновых диалогов вообще: собеседником Сократа всегда является тот, кто продумывает мысль Сократа и только после того соглашается с ним. А для нас это звучит просто поддакиванием.
Предельно ясно ограничил роль майевтики Ксенофонт (Воспоминания о Сократе. IV, 2,47): когда Сократ убедился в готовности ученика учиться, он «перестал смущать его разными вопросами, но вполне прямо и ясно излагал, что, но его мнению, следует знать».
5. Фрагменты ранних философов и курс философии
Взгляды Сократа и досократиков даются в учебниках так, словно они извлечены из сочинений этих авторов. Студент не подозревает, что все труды досократиков утрачены и что ему подают догадки, часто — весьма произвольные. Иногда студентов удается заинтересовать предметом именно через процесс выяснения — откуда мы знаем, что сказал тот или иной философ. И тут мы подходим к вопросу о «Фрагментах».
Сто лет назад немецкий филолог Герман Дильс собрал основные дошедшие до нас сведения о ранних философах в издании «Фрагменты досократиков»6. Сведения даются о философах, а по основным из них собраны в две главные группы — «свидетельства» и «фрагменты», причем перевод на немецкий язык дан только для «фрагментов». Группы делятся на подгруппы (сведения о жизни, сведения об учении, изречения и т.д.). Рационально объяснить такое распределение не берусь: оно выглядит порой хаотичным. Во второй половине XX в. стали появляться сборники текстов об отдельных ранних философах, отвергнувшие метод Дильса и сгруппированные по чисто тематическому принципу [16. С. 574-575].
На русский язык труд Дильса никогда целиком не переводился, но весьма подробный пересказ издал А. О. Маковельский, а сборники сведений об отдельных авторах издавались с 1902 г. многократно. Последним явился русский перевод А. В. Лебедева [16] (без пояснений, без греческих и латинских оригиналов, но с добавлением новых фрагментов), которым и приходится пользоваться.
Его выход — большая удача для преподавателей, и первую треть курса (до Анаксагора включительно) мы на семинарах занимаемся по Лебедеву. На дом я задаю материал по одному-двум философам, о которых пойдет речь на следующей после семинара лекции. Поначалу это студентам трудно (надо самим понимать древние тексты, притом еще непройденного автора), но они быстро адаптируются и затем даже протестуют, если какое-то задание дать по учебнику — это уже скучно. Главное же -упреждающее задание делает лекцию гораздо более осмысленной и запоминающейся.
Студенты в большинстве своем видят, что выводы о ранних философах суть толкования, верные постольку, поскольку их удается погрузить в некое целостное представление об эпохе, и это само по себе полезно для понимания ими структуры научного знания. А некоторые прямо-таки творят чудеса. Так, одна студентка сама дошла, готовясь к семинару, до вывода, на который мне потребовалось больше года — что факт наличия в Милете двух Фалесов снимает многие противоречия облика Фалеса. (Подробно данная мысль развита мной в работе [20], где поэт Фалес Старший и звездочет Ферекид Старший — вероятные современники Гомера и Гесиода — помещены среди основателей греческой науки.)
Огромным достоинством книги [16] является включение в нее «Трактата о седмицах», что позволило мне дать всему курсу смысловой стержень. В прежних работах [18; 20] я напоминал давнюю мысль, что трактат очень стар, старше Пифагора, т.е. являет собой древнейший дошедший до нас греческий прозаический текст7, и старался показать, что он даже старше Фалеса. Тот факт, что трактат дошел практически целиком, позволяет начать семинары с него и описать первый шаг философии природы — осмысление мира как упорядочение по семеркам. Затем на лекциях и семинарах мы постоянно встречаем мысли, смутно намеченные в трактате, и под конец курса уже многие студенты указывают на это сами.
Увы, недостатков в издании Лебедева куда больше. Нет никакой критики приводимых текстов, а переводы зачастую произвольны. Так, у Лебедева на С. 105 читаем, что фригиец Эвфорб «изобрел глобус», и нет пометы, что это — вольный пересказ Лебедевым слов, которые, в свою очередь, додуманы Дильсом по одной плохо читаемой букве, причем это чтение Дильса давно отвергнуто (подробнее см. [20]). В действительности у Эвфорба шла речь о семи уровнях строения мира [18].
Иногда приходится обращаться к оригиналу просто для того, чтобы дочитать оборванную Лебедевым мысль. Так, свидетельство на С. 108 выглядит бессмысленно: «Фалес по каким-то приметам предвидел дождь». Что это? Он знал метеорологию или у старика кости ломило? Нет, в оригинале Фалес выступает как пророк воли богов [23. С. 12].
Есть у Лебедева и новейшие находки. Так, в главе «Фалес» дан перевод из папируса, опубликованного в 1986 г.: «О том, что затмения бывают в новолуние, говорит?! Аристарх из Самоса, который пишет: «Фалес сказал, что Солнце затмевается, когда его покрывает Луна, умозаключив об этом по тому дню, в который [обычно] происходят затмения»».
Слово в квадратных скобках (означающих вставку переводчика) наводит подозрение, что переводчик не понял прочитанного: ведь если свет Солнца заслоняв Луна, то затмение может быть только (а не обычно) в новолуние, в чем и состояли открытие Фалеса, которое в дни Аристарха было уже общеизвестным. Да и не писал так Аристарх. Филолог С. Н. Муравьев воспроизвел греческий оригинал фрагмента, сопроводив его точным переводом: «Что затмение Солнца происходит именно в новолуние, это показывает Аристарх Самосский, который пишет: Фалес сказал, что Солнце затмевается тогда, когда луна оказывается супротив него и ее исчезновение обозначает день, в который происходит затмение» [9].
Фрагмент сохранился плохо, данное курсивом слово додумано Муравьевым, но видно, что «умозаключение» выдумано. В полном противоречии с правилами филологии, домысел Лебедева никак им не отмечен.
Другие недостатки «Фрагментов» являются, на мой взгляд, продолжением недостатков. Дильс, интересуясь больше эволюцией языка, чем философии, включал в текст почти дословные повторы и не относящиеся к данному философу тексты, но часто опускал уникальные свидетельства о самих философах и их взглядах, неинтересные ему как филологу.
Лебедев последовал за ним дальше: произвольно изъял многие места из DK, нигде этого не оговорив, зато добавил свой материал, никак не относящийся к делу (например, пространные письма Псевдо-Гераклита вместо множества опущенных важных свидетельств о самом Гераклите). Нет перечня использованных литературных сокращений. Как и в DK, опущены все сведения, касавшиеся школ (кроме пифагорейской) в целом. А ведь некоторые из них весьма красноречивы и полезны. Например, Диоген Лаэрций (I. 13, 17) писал: «Философия же имела два начала: одно — от Анаксимандра, а другое — от Пифагора»; «одни философы называются физиками, за изучение природы; другие — этиками, за рассуждение о нравах; третьи — диалектиками, за хитросплетение речей».
Словом, уже сложившаяся традиция видеть в книге [16] полный свод свидетельств о досократиках неприемлема — не только для исследователя, но даже для преподавателя. Мне приходится то и дело заимствовать свидетельства из других источников и указывать на семинарах на ошибки, искажающие смысл. Поэтому звучит самоиронией лебедевская реплика: «Единственный русский перевод А. О. Маковельского… был устаревшим в момент выхода ввиду своей филологической беспомощности» [16. С. 574]. По-моему, ученые об ученых так писать не должны.
6. Философы и филологи
Ошибок и лакун у Лебедева так много, объяснений так не хватает, а посторонние темы настолько затрудняют пользование книгой (в частности, ксерокопирование к семинару), что нужно новое издание «Фрагментов». Мне уже приходилось писать, что филологи, в основном, пишут друг для друга, и о том раздражении, какое это вызывает у историков науки [18]. Можно привести и более резкие, чем там, высказывания. Например, Рассел заявлял: «Человек, если он потратил так много времени в пору своей юности на изучение греческого языка, так что у него не осталось времени на изучение вещей, которые Платон считал важными, не должен писать о Платоне» [11. С. 152].
Дело не столько в языке, сколько в личных деловых установках. Еще Клавдий Гален, сам писавший по-гречески, отвергал тех комментаторов Гиппократа, которые, «пренебрегая медицинской точкой зрения, сосредоточивали внимание на грамматических объяснениях: они претендуют понимать загадочные места, которые никто не понимает, а что касается положений, которые всем ясны, их-то они и не понимают» [3. С. 53-54].
Замечательный историк литературы И. М. Тройский с горечью признавал: «То, что лингвистам известно уже около 100 лет, не доходит даже и в наше время до филологов, комментирующих тексты, а тем более до историков» [15. С. 34]. Добавлю: и не может дойти — в той упаковке, в какой выпущено. Сам же Тройский в цитированной статье дал латинские цитаты без перевода и не разъяснил терминов и сокращений, которыми пользовался, хотя статья помещена в издании, адресованном всем, кто интересуется античностью, включая философов и историков.
Филологи просто не умеют писать иначе, но с этим давно пора кончать. Прежде так писали все ученые, и это было в какой-то мере приемлемо, пока каждая дисциплина была обозрима для одного ума. Филологи же остаются в этом на уровне XVIII в., и я не раз убеждался, обращаться к ним за консультациями, что они сами теряются в обозначениях, если статья выходит за рамки их узкой специализации. Тут они вполне могут поучиться у естественников — там ссылка в форме непонятной постороннему череды букв и точек просто немыслима.
Если мы хотим сделать античную философию действительно доступной для массового преподавания, то начать надо, по-моему, с издания пособий, доступных хотя бы преподавателям. Не только неряшливые «Фрагменты» А. В. Лебедева, но и аккуратные «Фрагменты» А. А. Столярова [17] для этой цели мало подходят (последние -из-за изнурительно избыточного комментария). Попробую приблизительно очертить эскиз пособия, которое, на мой взгляд, должно стать первым. Даже пока оно не издано, приводимый план может быть полезен для построения начальной части курса.
От мифа к философии. Фрагменты ранних греческих авторов (план)
Введение (назначение и структура сборника). Список терминов, использованной литературы и сокращений
I. Предфилософия в мифах (Лин, Гомер, Мусей, Гесиод, орфики) 1. Космогонические мифы. 2. Мифы о культурных героях
П. Ранние поэты и мудрецы. 1. Фалес Старший и Ферекид Старший [20]. 2. Арктин. 3. Архилох и др. поэты -VII в.
III. Первые философы: право и мораль у «семи мудрецов». 1. Питтак.
2. Солон. 3. Фалес (младший, т.е. общеизвестный)
IV. Первые философы: философия «стихий». 1. ФалеС. 2. Ферекид Младший.
3. Анаксимен. 4. Гераклит (только физические фрагменты)
V. Философия космоса и числовой символики. 1. Эвфорб и Фереид. 2. Трактат о седмицах. 3. Анаксимандр. 4. Пифагор (только свидетельства о нем лично). 5. Ксенофан.
VI. Философия Земли. 1. Гомер. 2. Гесиод. 3. Ксенофан. 4. Гекатей 5. Ксанф Лидиец. 6. Неизвестный натурфилософ [17. С. 53-56]
VII. Медицинская философия. 1. Храмовая медицина. 2. Трактат о седмицах. 3. Элофал (Гелофалес). 4. Алкмеон
VIII. Философия истории. 1. Генеалогические мифы и поэмы (выборочно). 2. Гекатей. 3. Харон. 4. Ксанф Лидиец
Примечания: греческие или латинские оригиналы свидетельств и фрагментов (выборочно), таблица соответствий с DK и [16], указатель имен (мифических, исторических и нынешних). Объем 20 авт. листов.
Более поздние авторы, начиная с Гераклита (фрагменты о путях познания) и Парменида, требуют иного подхода, более избирательного и в отношении текстов. Они должны войти в состав других пособий.
В отношении космологии и истории желательно провести параллели с Ветхим заветом. Греческие и латинские оригиналы могут показаться излишними, но опыт показал, что без них можно объяснить далеко не все (примеры приведены в [18; 20]).;[Для пользования ими (при содействии преподавателя) знание древних языков необязательно, достаточно любознательности и умения узнавать слово в чуждой оболочке. Многим студентам это нравится, а некоторых даже побуждает изучать языки.
В одном курсе использовать все сведения трудно, а в общеобразовательном невозможно, но преподавателю надо иметь о них хотя бы общее представление, чтобы спланировать самую интересную и полезную для большинства студентов часть курса — рождение науки и философии из мифа. (Обычно ее объявляют, но не раскрывают.) Кроме того, весь материал может быть использован и для студентов, но по частям — в вузах разных специальностей, а также для докладов желающих. Покажу на одном примере, как можно конкретно обрисовать переход от мифа к философии.
7. Четверка стихий
В учебниках философии пишут, что Эмпедокл в середине V в. предложил считать материальный мир, состоящий из четырех стихий — земли, воды, воздуха и огня. Не странно ли делить так все сущее? Куда отнести металлы, живое вещество, жидкие масла, анаксагоровский (взятый у Гомера) эфир и многое другое? И почему эта бедная содержанием четверка оказалась столь исторически устойчива, что пережила саму Античность? Думаю, что это произошло в силу ее сакральности, а значит, вероятно, и древности. Но тогда она должна быть много старше Эмпедокла.
Действительно, всю четверку можно обнаружить, как минимум, на 150 лет раньше, в «Предфилософской традиции» [16. С. 63, 64, 72, 87]. Затем Фалес объявил одну из этих стихий (воду) старшей, или первоначалом, и породил этим традицию рассуждений о первоначале (Анаксимен считал им воздух, а Гераклит — огонь). Можно сказать, что все они воспользовались мифом. Но откуда сам миф? Что он означал?
В IX в. известный энциклопедист патриарх Фотий писал, что пифагорейцы полагали землю нижним кругом мира, воду вторым, воздух третьим, огонь четвертым, а выше помещали небесные тела. Источник, использованный Фотием, нам неизвестен, и это место почти не упоминают (мне известна лишь одна ссылка на него [26, С. 103]; она ставила целью уточнить пифагорейскую космологию), но нам оно крайне важно: четверка стихий имеет космологическую основу.
Пифагорейцы не сами придумали четверку уровней космоса, а заимствовали ее из более древних представлений. Еще Лин, мифический догомеров поэт, считался автором слов: «Четыре начала у всех вещей», а Орфей, поэт столь же мифический и древний (но, видимо, вымышленный позже, чем Лин), уточнял, согласно дошедшему до нас прозаическому пересказу: «Это начало всех вещей… при своем происхождении вызвало разделение четырех элементов. Из двух первых элементов оно создало небо, а из прочих — землю…» [16. С. 72, 63]. Это хорошо согласуется с Фотием.
Столь же стара в мифах параллель между строением мира и человека (камни как кости матери-земли, болота как орган выделения и т.п.). Усложнение схемы шло путем увеличения числа уровней до пяти и до семи. О пятерке писал Ферекид Сиросский, утверждавший, что огонь, воздух и вода «распределились в пяти недрах» [16. С. 86, фр. 8]. Книга Ферекида называлась «Семинедрие», и это согласуется с упомянутыми выше (п. 4) семью уровнями Эвфорба. Но все это — одни голые названия, и мы не знали бы ничего более, если бы не «Трактат о седмицах».
Трактат излагает конкретную семиуровневую схему строения мира и человека, но не содержит даже намека на идею первоначала [16. С. 552-554]; это (как и многое другое) позволяет предположительно датировать его между Эвфорбом и Фалесом -подробнее см. [18; 20]. По трактату с предельной ясностью видно, как рациональное осмысление мира зарождается на материале мифа. Удивительно отсутствие данной темы в курсах истории философии. (Даже Вильям Гатри в своем капитальном руководстве [28] указал только на мифы как на предшествующие Фалесу взгляды.) Мне удалось найти на сей счет лишь одну реплику, без ссылки на источник: «ко времени Фалеса, очевидно, Космос уже был разделен на семь кругов» [4. С. 35]. Без пояснений она, разумеется, остается незамеченной и, видимо, рассчитана лишь на рецензента.
8. Сквозные темы курса
Наконец, несколько слов о построении курса как целого. Непременным атрибутом лекции должна быть карта. Если не удается вывешивать ее всегда, то уж обязательно она нужна в начале (показать Двуречье, Египет и Эгейский мир) и четырежды впоследствии — когда речь пойдет о перемещении мыслительного центра из Ионии в Италию, затем в Афины, в Александрию, в Рим. Идейная близость пифагорейцев, элеатов и Эмпедокла как нельзя лучше видна в их соседстве на карте, но еще важнее, что карта позволяет создать зрительный образ движения античной мысли. Пусть преподаватели философии сами редко обладают геометричностью мышления, но они должны учитывать геометричность мышления многих студентов.
Реализация тезиса, «как люди учились думать», задает курсу сквозные линии. Регулярное указание на них в ходе лекций довлеет активности и вниманию хороших студентов, а остальным облегчает сдачу экзамена.
1) Первая линия — от мифа к рациональному знанию. Здесь очень помогают стихотворные фрагменты. Сперва, в теме «От мифа к первым философам» их много (Гомер, Гесиод, Архилох и др.), затем меньше (поэты-трагики) и последним оказывается. Лукреций. Поскольку старательные студенты просят лектора диктовать им стихи для записи, что сделать невозможно, то удобно заранее раздать им распечатку стихов за весь курС. Мне это удалось лишь на шестой год, когда тематика устоялась.
2) Вторая линия (от «Трактата о седмицах» до Аристотеля и Теофраста, затем -отдельные имена) — это модели устройства мира. В ее рамках — более частные линии: модели вещества, организма (в основном, человека), общества и государства, космоса. Динамические модели, в которых мир объясняется через его развитие, чередуются со статическими, что позже удобно вспомнить для пояснения идеи «отрицание отрицания».
3) В параллель второй тянется от Ксенофана до ранних стоиков третья линия -поиск возможностей и путей постижения истины. Этот поиск искажается (начиная с софистов) риторикой как поиском удобных фраз, заменяющих истину. Тут было совершенно несколько тупиковых ходов (мы касались этого в п. 4), и видно разделение данной линии на диалектическую (подтверждающую), логическую (доказывающую) и интуитивную (ухватывающую суть) линии. Первая развита Платоном, вторая Аристотелем, а третья — ранними стоиками, которые ввели понятие каталепсиса.
Наиболее трудна диалектическая линия, но на ее разъяснение не жаль времени, поскольку она наиболее важна для будущих ученых. Взгляды на античную диалектику разнятся до предела — от восхищения («у Платона… диалектика так же гениальна, как и у Гегеля» [7. С. 775]) до ненависти («Платон ввел этот порок в философию, где он с тех пор и продолжает существовать» [11. С. 98]). Причину своего негодования Рассел объяснил тем, что диалектики всех времен «исходили из предположения, что им уже известны те заключения, к которым они должны только еще прийти». Примирить противников вряд ли возможно, и на лекциях я ограничиваюсь прояснением сути их позиций.
Да, диалектика как «хитросплетение речей» (см. выше, п. 5) противоположна всякому поиску истины. Да, платоново «восславим Эрота», сводящееся к «доказательству» превосходства однополой любви (например, жрицей Диотимой — см. выше, п. 3), выглядит для противника такой любви именно хитросплетением речей, и подобных мест у Платона много. Да, такая диалектика удобна для обоснования религии, и недаром блаженный Августин писал о диалектике: «Это она меня научила, что все приведенные положения, которыми я пользовался, истинны».
Но не надо забывать, что философия не сводится к поиску истины, что для нее столь же важно обоснование истины, уже очевидной интуитивно. То есть, усвоив идею, например посредством «каталепсиса» ранних стоиков, ее следует еще обосновать. Тут диалектика как поиск доводов полезна: ведь поиск доводов в пользу своего убеждения — один из основных способов рассуждения во все времена. По-моему, курс философии просто обязан освещать основные приемы мышления и их опасность.
4) Четвертая линия — этическая, начата Сократом и завершена римскими стоиками, после которых слилась с философией христианства.
5) Теодицея (богооправдание). Фактически начал ее Платон, объяснивший зло и несовершенство мира слабостью младших богов, выполнявших поручения Демиурга (Тимей, 42 de). Зло как итог удаления от Бога признано христианством: злые поступки трактуются как следствие злой воли людей. Зло, не связанное с поступками людей, почти выпало из внимания богословов. Мне остается приводить (на последнем семинаре) место из Лосского, трактующее зло, не связанное с волей людей, как «следствие недостатка единодушия между человеческим «я» и остальными деятелями природы» [8. С. 355]. Этим неперсональное зло фактически сводится к случайности [21].
Плутарх предложил объяснять зло не по Платону, а как эпифеномен и итог борьбы доброго и злого божеств (в трактате «Осирис и Изида»). Эти две противоположные линии являют основу теодицеи поныне.
Самой же теодицее противостоит линия мысли, трактующая богов как карающих. В античности она преобладала: начата в мифах, высказана Геродотом и вполне ясно выражена поздней фразой: «Никогда еще боги не давали римскому народу более ясных и более ужасных свидетельств того, что их дело — не заботиться о нас, а карать» (Тацит. История. I, 3). Для тех, кто далек от христианства и ислама, эта установка вполне близка и в наше время.
Рассказанная в такой форме, античная философия видится мне весьма полезной и для знакомства с историей культуры, и для уяснения своего места в нынешнем мире, и для разумной деятельности в нем.
Список литературы
1. Асмус В. Ф. Античная философия. М., 1999.
2. Богомолов А. С. Античная философия. М., 1985.
3. Гиппократ. Избранные книги. М., 1936. (Репринт: 1996).
4. История философии. Запад, Россия, Восток. Учебник для студентов. Кн. 1 / Под ред. Н. В. Мотрошиловой. М., 1995.
5. Каире А. Очерки истории философской мысли. М., 1985.
6. Лисий. Речи / С. И. Соболевский: перевод, статьи и комментарии; Л. П. Маринович, Г. А. Кошеленко: предисловие. М., 1994.
7. Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993.
8..Лосский И. О. Бог и мировое зло. М., 1994.
9. Муравьев С. Н. Новые астрономические фрагменты Гериклита (Р. Оху. 3710) // Mathesis. Из истории античной науки и философии. М., 1991.
10. Панфилова Т. В. Обсуждение учебника по истории философии // Вопросы философии. 2000. Э 6.
11. Рассел Б. История западной философии. М., 1993. Т. 1.
12. Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Т. 1. Античность. М., 1994.
13. Соловьев B. C. Жизненная драма Платона // Платон. Диалоги. Ростов н/Д, 1998.
14. Степанова А. С. Философия Древней Стой. СПб., 1995.
15. Троянский И. М. Chrestiani и Chrestus // Античность и современность. К 80-летию Ф. А. Петровского. М., 1972.
16. Фрагменты ранних греческих философов. Сост. А. В. Лебедев. Ч. 1. М., 1989.
17. Фрагменты ранних стоиков. Сост. А. А. Столяров. Т. 1. М., 1998.
18. Чайковский Ю. В. Фалесова наука в историческом контексте // Вопросы философии. 1997. Э 8.
19. Чайковский Ю. В. Что же умел Фалес как астроном? // Древняя астрономия: небо и человек. Труды конференции. М., 1998.
20. Чайковский Ю. В. Основатели Милетской школы //Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 2. М., 2000.
21. Чайковский Ю. В. О природе случайности. М., 2001.
22. Чанышев А.Н. Лекции по древней философии. М., 1981.
23. Шеффер В. А. Очерки греческой историографии. Киев, 1884.
24. Шичалин Ю. А. Поздний Платон и Аристотель // Mathesis. Из истории античной науки и философии / отв. ред. И. Д. Рожанский. М., 1991.
25. Шуков Н. А. Апология свободомыслия Сократа // Вопросы философии. 2001. Э 12.
26. Boeckh A. Philolaos des Pythagoreers Lehren nebst den Bruchstucken seines Werkes. Berlin, 1819.
27. Diels H. Die Fragmente der Vorsokratiker. Bd 1-3 / Hrsg. W. Kranz. Berlin, 1951-1952.
28. Guthrie W. K. C. A history of Greek philosophy. Vol. 1. The earlier presocratics and the pythagoreans. Cambridge, 1962.
29. Rohin L. Notice // Platan. Oeuvres completes. T. 4, partie 1. Phedon. Paris, 1983.
Примечания
1 Если говорить о философах, живших до Сократа и известных лишь по имени, то по каталогу пифагорейцев [16. С. 465], из 218 мужчин и 17 женщин всего один — афинянин, тогда как даже грубая и воинственная Лакония (Спарта) представлена тремя мужчинами и четырьмя женщинами (вероятно, это — эмигранты из Афин и Спарты).
2 Сам он, введя их в раннем трактате, затем фактически имине пользовался. Ныне категорией именуется совсем иное понятие.
3 Примеров модернизации множество. Так, итальянский учебник уверяет, что Гиппократ клялся: «Никому не поднесу лекарства смертоносного, даже если о том попросят… не допущу беременных женщин до аборта» [12. С. 89]. Католик да и только! На самом деле автор «Клятвы» обещал другое — не давать яды (в том числе — вагинальные) в бесконтрольное использование: «Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и … не вручу никакой женщине абортивного пессария» [3. С. 87]. Однако учебник [12] хорош уже тем, что посвятил главу Гиппократу. А традиция переиначивать Гиппократа родилась еще в Средние века.
4 Как и в предыдущих своих статьях, я пользуюсь полезным приемом, обычным у историков астрономии — обозначением годов до н. э. как отрицательных.
5 Не всюду ясно, что в «Федоне» принадлежит Сократу, а что Платону. Леон Робэн, французский комментатор «Федона», обсуждая этот вопрос, напоминал, что современники считали Сократа натурфилософом-пифагорейцем и что Платон, излагая в «Федоне» свои мысли о душе, вставил «для убедительности» много подлинных сократовых мыслей на иные темы [29. С. XXI-XXII]. Мысли о природе выглядят такими вставками.
6 Окончательный вариант издал в 1951-1952 гг. его ученик Вальтер Кранц [27] — далее этот труд обозначается, как общепринято: DK. Сколько-то полно можно воссоздать учения Гераклита, Эмпедокла, Анаксагора и Демокрита, остальные требуют многочисленных домыслов.
7 Речь о первых 11 главах трактата «О седмицах» из Гиппократова корпуса. Кранц намеревался поместить их в следующем издании DK вслед за сведениями об Анаксимене [27. Bd I. S. 488], но вскоре умер. К сожалению, Лебедев поместил трактат в конце книги среди поздних.
Начав преподавать античную философию, я был вынужден признать: массовое ее преподавание в его настоящем виде ничего, кроме вреда, большинству студентов не приносит. И все-таки, уверяю, добиться пользы для них можно.
1. Почему именно философия?
Дело даже не столько в том, что скучный и непонятный предмет отбивает у студентов всякий интерес к философии (это видно мне по тем студентам, которые уже изучали философию в школе или других вузах), сколько в привитии им стойкого комплекса — общие проблемы обсуждать не надо, надо заучивать формулировки, не пытаясь их понять. Эту отупляющую функцию всеобщего преподавания философии прежняя власть использовала вполне успешно и, полагаю, вполне сознательно.
Разумеется, какое-то гуманитарное просвещение нужно всем, но зачем из океана гуманитарного знания выбрана ко всеобщему изучению самая неудобная для погружения впадина? Ведь студенты не знают куда более простого. Обычно всего один-два студента с курса могут на карте Европы указать Грецию, и даже из них не все знают, что египетская цивилизация старше греческой. О Пелопоннесской войне если знают (обычно они же), то лишь одно — что «прекрасные» Афины воевали с «отвратительной» Спартой; а о Персии (реально вышедшей в той войне победительницей) не знают ничего. Вообще о Востоке что-то знают только те единицы, кто специально им интересуется, но им-то как раз неинтересно, где Греция. А Восток ни в одном общеобразовательном предмете не изучается.
Зачем же я требую от студентов понимание, к примеру, бытия по Пармениду или категорий по Аристотелю? Может быть, им полезнее узнать, как жила древняя Греция, признаваемая ныне родиной демократии? Узнать о кошмарном политическом быте тогдашних «прекрасных» Афин и увязать типы правления с культурой и хозяйством древних государств вообще? Однако всеобщая история как общеобразовательный предмет с позапрошлого года отменена. А курс «рыночной экономики» общекультурных целей вообще не ставит, являясь, по моим наблюдениям, предметом чисто идеологическим, заместившим собою бывший курс истории КПСС.
Но программу не изменить, и остается в ее рамках делать нечто полезное, т.е. стараться повысить общую культуру студентов. На мой взгляд, сейчас в каждом вузе надо в рамках курса философии преподавать те предметы, для которых нашлись подходящие преподаватели. Экономическую историю, этнографию, историю театра, мифологию, философию Востока, России или Запада — что угодно. Меня вот нашли (взамен внезапно ушедшему философу) как историка науки, и первый год мне пришлось рассказывать то, что я знал — не столько античную философию, сколько историю древней Греции вообще и естествознания в ней в частности.
Студенты были довольны: «философ», а говорит понятно. По мере моего собственного просвещения, курс обрастал философией, студенты оставались довольными, и на седьмой год я отважился дать кое-кому конспекты своих лекций в качестве пособия к экзамену. Зачем? Ведь есть столько учебников античной философии, старых и новых, причем некоторые написаны блестящими учеными. Есть, но студентам предложить нечего.
Известные мне учебники скучны, непонятны, а от уровня знаний об античности отстают лет на 100-200 — поскольку повторяют познавательные схемы эпохи Просвещения. И мой успех у студентов (заслуженный или нет) основан на том, что учебниками мы почти не пользуемся.
Фактически я рассказываю историю античной культуры, как она видится историку естествознания, вынужденному считаться с программой курса философии. Студенты многое говорят сами, не столько на редких докладах (их делают лишь желающие), сколько в беседах на каждом семинаре: я раздаю им отрывки из греческих авторов (немного, по 10-12 страниц, т.е. по 5-6 разворотов ксерокопий) и прошу каждого на каждом занятии сказать хоть одну разумную фразу по домашнему заданию, после чего ставлю ему крестик в свой листок. Без крестика не хочет остаться никто. Выражают они свои мысли и в получасовых контрольных работах (две за семестр), где предлагается по 6 вопросов, допускающих краткий (1-2 фразы) ответ, и пятерка ставится за 5 правильных ответов.
Здесь, как и на экзамене, разрешается пользоваться тетрадями, и это выгодно как им (не надо ничего заучивать), так и мне: все студенты ведут тетради и сознают, что заученное без понимания им не поможет.
Пусть из античной философии, как ее понимают учебники, мы успеваем одолеть около половины, но зато даже троечники не путают Демокрита с Гераклитом, что при традиционном подходе делают даже некоторые отличники. Дело в том, что обычно каждого философа «проходят» отдельно, поэтому все имена идут как безликие обозначения соответствующих глав или параграфов и легко путаются; у нас же Гераклит появляется много раз — сперва как нелюдимый и неуживчивый мизантроп, один на всю Ионию, из которой интеллектуалы разбежались (от смуты и персов), затем как иониец, назвавший первопричиной не воду и не воздух, а огонь; затем — как первый, осознавший наличие «логоса» (инвариантов познания) и еще позже — как критик предшественников и как «наивный диалектик». Его ни с кем уже нельзя спутать к моменту первого упоминания Демокрита.
Мне всегда было жаль студентов, которые заучивают непонятные заумные для них фразы из учебников философии, не подозревая, что речь идет о вещах, для них понятных и интересных. Ни один из известных мне учебников не рассчитан всерьез на студента-нефилософа, поэтому поделюсь некоторыми соображениями с теми, кто в качестве общеобразовательного предмета взялся преподавать античную философию.
2. Почему учебники так скучны и непонятны?
Если совсем кратко — потому, что их пишут профессора для рецензентов. Ибо автора обычно больше заботит одобрение коллег и начальства, нежели пригодность учебника для целей обучения. Если чуть длиннее — потому, что и авторы, и рецензенты волей-неволей берут за точку отсчета руководства, написанные для философов. Эту установку выдают (даже в лучших курсах) повсеместные отсылки к неизвестному читателям материалу. Например: «В истории философии Нового времени Гераклит, естественно, привлекал к себе внимание тех.., которые высоко ценили диалектику» [1.С. 23]. Для читателя ничего естественного тут нет, ибо сама диалектика вводится много далее. Не видя в таких фразах смысла, я впервые упоминаю «наивную диалектику» Гераклита довольно поздно — в лекции «Сократ и рождение диалектики».
Другой порок учебников, вызванный ориентацией на коллег, а не на учеников, — голые перечни имен и названий. Даже А. С. Богомолов, менее других злоупотреблявший этим приемом, мог написать: «Гекатей из Милета, Харон из Лампсака, Гелланик из Митилен выработали жанр исторической науки», затем дать длинный перечень их трудов и на том завершить тему: «Они подготовили «Историю» Геродота» [2. С. 33]. Поскольку все это ничем не подкреплено, пассаж остается пуст для студента (не говоря уж о том, что Ксанф, главный предшественник Геродота, не назван, а Гелланик развивал иной жанр и был, вероятно, младше Геродота). И это — не от плохого знания предмета (Богомолов был блестящий эрудит), а от невнимания к содержанию «проходных» фраз.
По моему убеждению, в учебнике не должно быть ничего, что не излагается содержательно и понятно. Из ранних, доэллинистических, историков я упоминаю только Гекатея, Геродота и Фукидида — именно потому, что об остальных рассказать нет времени, а давать перечень имен и заглавий бессмысленно. Разумеется, Гекатей дается как самостоятельный мифограф, географ и историк, а не как чей-то предшественник.
К сожалению, это принято — наполнять учебники недосказанным и прямо непонятным. Очень редко авторы честно заявляют о неподъемности какой-то темы для студента (например: «Эта диалектика единого и многого в высшей степени трудна для понимания, и мы ее здесь опускаем» [22. С. 267]); обычно же дается все, «важное для уяснения воззрений», без всякой скидки на понимаемость студентами (а то и преподавателями).
Зато опускается все, что как раз наиболее понятно и интересно для начинающего — общие вопросы античного естествознания. Даже лучший (для меня) учебник Богомолова, едва коснувшись биологических взглядов Парменида, тут же отмахнулся: «Впрочем, это уже не философия» [2. С. 85]. Да, для нынешних философов — не философия, но для начинающих изучать Парменида — самая что ни на есть философия, ибо в те времена эти вопросы были нераздельны. Обычно не только биология Парменида не упоминается, но даже не говорится, что он первый назвал Землю шаром. А ведь стоит сказать это, и студенты уже редко Парменида с кем-то спутают.
Традиция более ориентировать учебники на ученых коллег, чем на учеников, очень стара и обща для всех предметов (таковы, например, все известные мне русские учебники общей биологии), но ведь не все из них служат общеобразовательными. И если через скучный учебник по «своему» предмету школьник, студент или аспирант вынужден продираться и обычно продирается, то общеобразовательный учебник на это рассчитывать не может: его будут попросту заучивать к экзамену и тут же забывать. Если что и запомнится, то неприязнь к предмету.
Самые разные учебники античной философии (столетней давности и новейшие, для школьников и для аспирантов-философов) одинаковы в главном — каждый вопрос подан так, как это принято в профессиональной философской литературе XIX-XX вв. Словно цель преподавания — обучить чтению философских монографий. Учебники, все как один, дают сложившееся ныне видение профессионалами готовых результатов работы античных мыслителей, да еще поданное в форме выжимки и препарированное для рецензента. Надо ли говорить, что эта форма большинству нечитабельна?
Но еще хуже с содержанием. Все, что было до Платона, может быть сжато как угодно и даже сведено к пародии. От Фалеса может быть оставлена одна фраза «Все из воды» (сама по себе она — чистая отписка для рецензента и, помню, вызвала у меня в дни студенчества недоумение: зачем это в курсе философии?), любому из ранних философов могут быть приписаны чьи угодно взгляды, любые школы смешаны — лишь бы скорее покончить с неинтересным и перейти к Платону. Однако при таком подходе сам Платон, опиравшийся на прежние школы, оказывается начинающему нефилософу малодоступен, а потому и неинтересен.
Даже у В. Ф. Асмуса можно прочесть: «Фалес опирался на результаты вавилонской науки. Но он представ пял порядок светил обратным тому, который существует в действительности» [1. С. 11]. На самом деле обратный порядок светил ввел в оборот Анаксимандр, и нет ни одного свидетельства о знании Фалесом вавилонской науки. Есть — о финикийской и египетской, и этим принято объяснять якобы сделанное Фалесом «успешное предсказание солнечного затмения» (там же. С. 10). Однако ни финикийцы, ни египтяне затмений не предсказывали, а вавилоняне стали предсказывать солнечные затмения после смерти Фалеса. Историки науки давно усомнились в предсказании Фалеса [19] (что усвоили лучшие руководства по истории философии, например [28]), но учебники философия этого так и не заметили: какая, мол, разница? Ведь это «уже не философия».
Из недавних учебников лишь один усомнился в фалесовом предсказании [4. С. 29]. Об этом учебнике следует сказать подробнее.
Раздел ранней философии (автор — Н. В. Мотрошилова) достаточно содержателен и понятен. Но пропустив вообще Анаксагора и софистов, раздел кончается на Демокрите. Наоборот, следующий раздел (автор — Ю. А. Шичалин, он же издатель всего учебника) вовсе не продолжает курс, а являет собой эссе на сугубо академическую тему «Пребывание, исхождение и возвращение». Тут (и только тут!) Анаксагору и Сократу уделено по абзацу, причем оба странным образом отнесены к софистам (а с ними заодно и Демокрит). Сократ, рубеж философии, практически' выпал, и пробел в гуманитарном образовании получается огромный.
Затем с любовью изложены (пусть и в неясном студенту аспекте) Платон и Аристотель, после чего снова провал: «Это краткое изложение философии стоиков по Диогену Лаэртию показывает, что они были хотя и недалекими, но, безусловно, положительными людьми; но в то же время это производит несколько комическое впечатление…» [4. С. 140].
Почти излишне напоминать, что профессионал должен излагать ранних стоиков не по Диогену (у которого комичны отнюдь не только стоики), а по И. Арниму (1903 г., см. недавний перевод [17]), и вывод тогда получится иной. Ранним стоикам принадлежит, например, такое понятие, как каталепсис (постигающее представление) [17, С. 25-40), означающее, в нынешних терминах, интуитивное ухватывание мысли как целого.
То был первый прорыв в область теории восприятия, прорыв, который смог быть повторен лишь сто лет назад: «…Поразительно сходство, которое можно наблюдать в этих рассуждениях стоиков при сопоставлении их с высказываниями выдающегося логика, математика и философа Готлиба Фреге (1848-1925)» [14. С. 59].
Таким же эссе, как у Шичалина, является и следующий раздел (автор — Д. В. Никулин), но тут не вполне соблюдена даже философская форма изложения: текст то и дело сбивается на проповедь (например: «Благо — до и вне определения и выражения. Даже и слово его не достигает. Благо — ничто из сущего. Если и можно говорить о Благе, то только как об абсолютном сверхсущем единстве, едином, делающем возможным бытие» [4. С. 201]). На этом разделе часть «Античная философия» закончена.
Оба эссе высокопрофессиональны в своей узкой области, но заменить отсутствующую часть учебника античной философии не могут. Например, для уяснения одной из основных мыслей Шичалина (что старый Платон отступал перед натиском юного Аристотеля) надо знать его статью [24], ссылки на которую нет и идея которой прямо не высказана.
Тем не менее учебник кое-где принят в качестве базового, и его обсуждению была посвящена конференция, где из 22-х выступавших ни один, если судить по отчету [10], не коснулся античности. Лишь один отметил: «в учебнике иной раз встречаются не учебные главы, а своего рода эссе», но в итоге «все участники обсуждения сошлись на том, что учебник заслуживает переиздания… без кардинальных изменений его структуры».
3. О веке Платона и Аристотеля
Учебники античной философии почти не касаются истории античного общества, хотя студентам она совершенно не известна. Если не считать первых страниц, обычно весьма схематичных, историческая канва учебников сводится к упоминанию рабства, к идее «прекрасных» Афин, «плохих» тираний и «отвратительной» Спарты. Однако полезно вспомнить, например, о спартанских женщинах-распорядительницах или о поэтессах, состязавшихся с поэтами в «отсталых» Фивах — в Афинах это было немыслимо. Далее, естествен вопрос: зачем Платон ввел в свое идеальное государство так много черт Спарты? Влияние Спарты на античных философов у нынешних авторов едва упоминается (если не считать книги Бертрана Рассела [11], но это — и не вполне история философии, и совсем не учебник), хотя сами античные авторы буквально вопиют об этом влиянии.
Редкие попытки философов увязать воззрения своих героев с реальной исторической обстановкой сразу выявляют грубые противоречия с общепринятой схемой «прекрасных Афин»: философия родилась в Милетской тирании и расцвела в тираниях Италии и Сицилии; математика, астрономия и медицина родились и расцвели вне Афин. Афины не привлекли ни одного философа вплоть до Анаксагора и не породили ни одного известного философа вплоть до Сократа1; афинская демократия изгнала Анаксагора, Протагора и Аристотеля, а Сократа казнила. Атомизм расцвел в самом дальнем захолустье (Абдеры во Фракии), а в Афинах не прижился; зато именно тут прижились лицемеры — младшие софисты. Наконец, сам «золотой век» афинской философии (от Сократа до ранних стоиков) пришелся на пору падения и унижения Афин как политического субъекта.
Нет, я вовсе не намерен умалять историко-культурную роль Афин, но хочу вновь напомнить, что идеализация закрывает путь к истине.
Традиция «прекрасных» Афин осталась нам от эпохи Просвещения, хотя сама гораздо старше (по-моему, она аналогична мифу о «золотом веке» истории). Традиция подчеркнуто внеисторична, что ясно сформулировал в 1928 г. А. Ф. Лосев («Я хочу рассмотреть античность как единый культурный тип»), сославшись в этом на И. И. Винкельмана (1755 г.) [7. С. 5, 11]. Но вписать хотя бы 500 лет, от Гомера до Теофраста и Каллимаха, в схему «единого культурного типа» вряд ли можно. Слишком сильно изменялись в это время гражданские, культурные и хозяйственные условия жизни, радикально влиявшие на философские взгляды. Сравним хотя бы гомеровского Зевса-разбойника и справедливого Зевса классических времен. Или — героев Гомера, влюбляющихся только в девушек, и «платоническую любовь», о которой сам же Лосев заявлял, что «диалоги, посвященные этой божественной любви, содержат нечто такое, что при дамах даже не сразу прочитаешь вслух» [7. С. 775].
Нет, приходится читать студентам (выбирая самое пристойное место, речь жрицы Диотимы): «От нравов он (философ. — Ю. Ч.) должен перейти к наукам, чтобы увидеть красоту наук и… не быть больше ничтожным и жалким рабом чьей-то привлекательности, плененным красотой одного какого-то мальчишки» (Платон. Пир. 210 cd). Однополость платонической любви вызывает у студентов оторопь — но не у всех, а лишь у тех, кто уже изучал философию по учебникам. Следует, по-моему, не приукрашивать Платона (цитаты о его «идеальном государстве» тоже вызывают шок у его почитателей), а стараться вписать его взгляды в его эпоху. Иначе говоря, пытаться в чем-то повысить культуру учеников.
Курс философии должен рассказать, как люди жили и думали в разные времена, показать, что они были не глупее нас, что их мысли нам интересны. Словом, разумная цель курса истории философии видится мне противоположной «единому культурному типу»: надо показать, как люди учились думать. С объяснения этого тезиса я начинаю первую лекцию.
Разумеется, учась думать, философы заходили в тупики, и мы должны быть им благодарны за то, что можем не повторять таких ходов. Однако ни в одном учебнике не прочесть, какие мысли древних оказались тупиковыми. Сократ хотел всем понятиям дать определения, Платон надеялся построить беспредпосылочное знание, Аристотель думал (в молодости) обойтись десятью категориями — все это оказалось тупиками мысли, к об этом надо прямо говорить. Иначе мы будем повторять нелепости вроде той, какую учинил 100 лет назад математик Н. В. Бугаев, отец Андрея Белого: председательствуя в одном собрании, он требовал от каждого оратора дать определение предмета обсуждения, а поскольку никто этого не сделал, Бугаев прекратил заседание — никто-де не знает, о чем говорит. Но все мы знаем, что определений вне математики искать не следует.
В конце жизни это понял сам Сократ. Согласно В. А. Шукову, на суде «Сократ показывает… что споры и несогласия, приводящие к вражде, возникают не по скудоумию спорящих, а из-за невозможности однозначного определения общих понятий» [25. С. 145].
Вместо весьма специального вопроса о категориях Аристотеля2 лучше рассказать о физике Аристотеля, царившей 2 тыс. лет. Без нее невозможно понять, почему Аристотель был так популярен, а затем стал рассматриваться как тормоз научного прогресса. Это было бы полезно студентам самых разных специальностей, но в курсах отсутствует.
Правда, учебники философии обычно говорят об аристотелевой «теории естественного места», но не отмечают, что она 2 тыс. лет заменяла отсутствующую тогда теорию гравитации. О теории прямолинейного движения (где сила пропорциональна не ускорению, как у Ньютона, а скорости) не говорят вовсе — то ли потому, что «это уже не философия», то ли в силу ее одиозности в эпоху научной революции XVII в., то ли в силу ее непонятности самим авторам учебников.
В любом случае данную практику пора менять, и историки философии (но не авторы учебников) давно это признали. Так, Александр Койре писал: «В самом деле, как уже довольно давно показал П. Таннери, именно потому, что аристотелевская наука основывалась на чувственном восприятии и была действительно эмпирической, она гораздо лучше согласовывалась с… опытом, чем галилеева или декартова наука. В конце концов, тяжелые тела, естественно, падают вниз, огонь, естественно, взмывает вверх… а брошенные тела не сохраняют без конца прямолинейности своего движения» [5. С. 18]. Добавлю: Аристотель дал верную теорию прямолинейного движения, но не в пустоте (как Галилей), а в вязкой среде. Большего для тех времен и ожидать нельзя.
Физика Аристотеля — прекрасный сюжет для темы, «как люди учились думать», но являла собой именно этап и именно афинский, поэтому никак не укладывается в «единый культурный тип». Не лучше, когда философы пытаются оценивать древних мыслителей из нашей эпохи. Вот примеры.
Сто лет назад Владимир Соловьев сетовал, что «лучшая общественная среда во всем тогдашнем человечестве — Афины — не могла перенести простого, голого принципа правды», т.е. речей Сократа [13. С. 34]. Почему лучшая, да еще во всем человечестве, не сказано. Это — явная модернизация истории3 ценителем демократии. О возможности говорить «голую правду» в остальном тогдашнем мире (и даже в Греции) мы почти ничего не знаем, но Демокрит у себя в Абдерах, по всей видимости, говорил и писал, не испытывая никакого давления.
Даже в солдафонской Спарте вскоре поселился Ксенофонт, ученик Сократа, и писал там все, что хотел. Сам же Соловьев отметил, что ученики Сократа (включая Платона) бежали из Афин в другие города. Но «чего хочется, в то и верится», и в каждую эпоху находятся желающие видеть в Афинах пример справедливого общества.
В 1933 г. С. И. Соболевский отмечал, что в Афинах под прикрытием народного собрания царила злая бюрократия и что ключевой была роль несменяемых чиновников в чехарде ежегодно сменяемых «демократов» [6. С. 261]. Но нынешние историки в 1994 г. пишут: «В Афинах, да, в сущности, и во всех остальных полисах не существовало какой-либо бюрократической надстройки, которая бы регулировала хозяйственные взаимоотношения отдельных экономических ячеек. В роли регулятора выступал рынок, где встречались свободные и равные товаропроизводители. Политическое равенство являлось проекцией в сферу политики экономического равенства афинских граждан» [6. С. 13-14]. Сейчас эти слова поражают своей наивностью, обычной в начале наших «радикальных реформ». Замечу лишь, что в Афинах — IV в.4 половину хозяйствующих субъектов составляли не граждане, а бесправные метэки (иногородние).
Далее, по Соловьеву, у Платона «воображаемый Сократ серьезно рассуждает о метафизических и космологических вопросах, которые действительный Сократ признавал бесплодными и нестоящими внимания» [13. С. 7]. Так и пишут поныне — все учебники утверждают, что Сократ презирал изучение природы. Но откуда это известно? От того же Платона.
Ясно, что надо выявить у Платона подлинные мысли Сократа, и только если это удастся, можно будет утверждать, что остальные сократовы мысли приписаны ему Платоном. Сделать это легко в отношении всех тех вопросов, что сходно описаны Платоном и Ксенофонтом, и тема натурфилософии, как увидим, именно такова.
4. Сократ из учебников и Сократ древних текстов
Начав преподавать и не будучи в силах понять учебники философии настолько, чтобы объяснять студентам прочитанное, я решил отправиться от истории науки, т.е. попытался увязать чисто научные взгляды древних ученых (сперва астрономические и медицинские, затем политические, географические и исторические и, наконец, физические и филологические) с тем, что пишут о них учебники философии. Непонятное почти всюду стало понятным. Проще всего показать это на примере Сократа.
В курсах философии пишут, что Сократ был чужд натурфилософии и реализовал поворот философии от природы к обществу и человеку. Но на самом деле данный поворот был совершен софистами еще в годы юности и безвестности Сократа. Наоборот, учителем Сократа традиция дружно называет «фисиолога» Архелая. Далее, три источника — Ксенофонт, Платон и Диоген Лаэрций — дружно говорят, что Сократ природу изучал.
Да, Сократ в начале «Воспоминаний» Ксенофонта выразил ученикам полное небрежение к небесной науке, но сам понимал ее блестяще. Вот как он пояснил свое неприятие одного места у Анаксагора:
«Анаксагор говорил, что огонь и солнце — одно и то же; но он упустил из виду то, что на огонь люди легко смотрят, а на солнце не могут глядеть; что от солнечного света люди имеют более темный цвет кожи, а от огня — нет; … что ни одно растение без солнечных лучей не может хорошо расти, а от согревания огнем они все погибают» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. IV, 7, 2; 7, 7).
Если вдуматься, это место изумительно. Мы восхищаемся (и вполне законно) построениями ранних «физиков», которые буквально из ничего строили картины мира, и игнорируем (тоже вроде бы законно) явную нелепость этих картин с позиции нынешней науки. Не, оказывается, нелепость была вполне видна уже Сократу, младшему современнику Анаксагора! Оказывается, он отвергал Анаксагора с прямо-таки наших позиций. С почти наших позиций он строил и свою натурфилософию: я имею в виду его понимание мира, очень похожее на наш антропный принцип (разумность и необходимость которого здесь обсуждать не место): мир создан так, чтобы в нем мог существовать человек.
Природа весьма занимала Сократа, но не сама по себе, а как поле действия разумного начала, и это начало он видел нравственным (Платон. Федон, 96а-98с5; Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. IV. 3, 3-10). И Диоген Лаэрций писал, что поначалу Сократ вел с учениками беседы именно «о физике». Почему же принято считать, что она ему была чужда? Только ли потому, что он сам отрицал на суде подобную тематику?
Нет, тот же Диоген привел куда более реальную причину: «Поняв, что философия физическая нам безразлична, он стал рассуждать о нравственной философии по рынкам и мастерским». И, добавлю, именно этим вошел в историю — как натурфилософ Сократ просто затерялся бы среди прочих, поскольку общество тогда требовало «нравственной философии».
Только через сократово видение природы (своеобразный «антропный принцип») можно целиком понять его философию. У Сократа мир устроен благим началом, и надо понять его замысел, чтобы действовать нравственно: вот собственная сократова натурфилософия. Сократу важно было понять свое место в природе, и это место он понял как центральное: каждая черта мира создана во благо человеку. От Сократа данная мысль перешла к ранним христианским апологетам, а от них — в богословие Нового времени, где детально разработана как естественное богословие. Эту доктрину высоко оценил (в «Автобиографии») Чарлз Дарвин, переосмысливший ее в свое учение об эволюции.
Сократ в «Федоне» упрекает Анаксагора в том, что тот не пользуется своими принципами, лишь декларируя их. Повторил этот ход мысли и Аристотель (Метафизика. 1,4, 985а). С этого пункта он и стал строить свою теорию познания. Увы, призыв Сократа — Аристотеля (пользоваться своими принципами всегда, а не тогда только, когда «возникает затруднение») ученым почти не известен. Здесь параллель древности и современности налицо, она может служить стержнем соответствующей лекции.
Искажение исторической картины происходит не только из-за пренебрежения подлинными текстами, но и за счет некритичности их восприятия. В отношении Сократа это выражается прежде всего в наивном пересказе.
Теперь о «майевтике» (обучение через вопросы), которая обычно подается как реальное достижение Сократа. На мой взгляд, она была всего лишь полемическим приемом, не слишком удачным и не имевшим дальнейшей истории. Приводимый часто пример того, как Сократ путем вопросов якобы побудил неграмотного раба доказать теорему Пифагора (Платон. Менон, 82b-85b) — явное недоразумение: на самом деле Сократ объяснял, а раб поддакивал. Лишь дважды ответ раба был содержательным, когда он демонстрировал, что знает таблицу умножения (а значит, чему-то учился).
Однажды студенты рассказали мне, что на параллельном предмете этот сюжет был упомянут как доказательство реальной силы майевтики. На следующей лекции я зачитал им сам сюжет, и зал, слушая беседу («Сократ: А не равны ли между собой также линии, проходящие через центр? Раб: Равны» — Менон, 82с), дружно смеялся. Чтобы не оставить у студентов впечатления, что Платон писал наивную ерунду, мне пришлось разъяснить стиль платоновых диалогов вообще: собеседником Сократа всегда является тот, кто продумывает мысль Сократа и только после того соглашается с ним. А для нас это звучит просто поддакиванием.
Предельно ясно ограничил роль майевтики Ксенофонт (Воспоминания о Сократе. IV, 2,47): когда Сократ убедился в готовности ученика учиться, он «перестал смущать его разными вопросами, но вполне прямо и ясно излагал, что, но его мнению, следует знать».
5. Фрагменты ранних философов и курс философии
Взгляды Сократа и досократиков даются в учебниках так, словно они извлечены из сочинений этих авторов. Студент не подозревает, что все труды досократиков утрачены и что ему подают догадки, часто — весьма произвольные. Иногда студентов удается заинтересовать предметом именно через процесс выяснения — откуда мы знаем, что сказал тот или иной философ. И тут мы подходим к вопросу о «Фрагментах».
Сто лет назад немецкий филолог Герман Дильс собрал основные дошедшие до нас сведения о ранних философах в издании «Фрагменты досократиков»6. Сведения даются о философах, а по основным из них собраны в две главные группы — «свидетельства» и «фрагменты», причем перевод на немецкий язык дан только для «фрагментов». Группы делятся на подгруппы (сведения о жизни, сведения об учении, изречения и т.д.). Рационально объяснить такое распределение не берусь: оно выглядит порой хаотичным. Во второй половине XX в. стали появляться сборники текстов об отдельных ранних философах, отвергнувшие метод Дильса и сгруппированные по чисто тематическому принципу [16. С. 574-575].
На русский язык труд Дильса никогда целиком не переводился, но весьма подробный пересказ издал А. О. Маковельский, а сборники сведений об отдельных авторах издавались с 1902 г. многократно. Последним явился русский перевод А. В. Лебедева [16] (без пояснений, без греческих и латинских оригиналов, но с добавлением новых фрагментов), которым и приходится пользоваться.
Его выход — большая удача для преподавателей, и первую треть курса (до Анаксагора включительно) мы на семинарах занимаемся по Лебедеву. На дом я задаю материал по одному-двум философам, о которых пойдет речь на следующей после семинара лекции. Поначалу это студентам трудно (надо самим понимать древние тексты, притом еще непройденного автора), но они быстро адаптируются и затем даже протестуют, если какое-то задание дать по учебнику — это уже скучно. Главное же -упреждающее задание делает лекцию гораздо более осмысленной и запоминающейся.
Студенты в большинстве своем видят, что выводы о ранних философах суть толкования, верные постольку, поскольку их удается погрузить в некое целостное представление об эпохе, и это само по себе полезно для понимания ими структуры научного знания. А некоторые прямо-таки творят чудеса. Так, одна студентка сама дошла, готовясь к семинару, до вывода, на который мне потребовалось больше года — что факт наличия в Милете двух Фалесов снимает многие противоречия облика Фалеса. (Подробно данная мысль развита мной в работе [20], где поэт Фалес Старший и звездочет Ферекид Старший — вероятные современники Гомера и Гесиода — помещены среди основателей греческой науки.)
Огромным достоинством книги [16] является включение в нее «Трактата о седмицах», что позволило мне дать всему курсу смысловой стержень. В прежних работах [18; 20] я напоминал давнюю мысль, что трактат очень стар, старше Пифагора, т.е. являет собой древнейший дошедший до нас греческий прозаический текст7, и старался показать, что он даже старше Фалеса. Тот факт, что трактат дошел практически целиком, позволяет начать семинары с него и описать первый шаг философии природы — осмысление мира как упорядочение по семеркам. Затем на лекциях и семинарах мы постоянно встречаем мысли, смутно намеченные в трактате, и под конец курса уже многие студенты указывают на это сами.
Увы, недостатков в издании Лебедева куда больше. Нет никакой критики приводимых текстов, а переводы зачастую произвольны. Так, у Лебедева на С. 105 читаем, что фригиец Эвфорб «изобрел глобус», и нет пометы, что это — вольный пересказ Лебедевым слов, которые, в свою очередь, додуманы Дильсом по одной плохо читаемой букве, причем это чтение Дильса давно отвергнуто (подробнее см. [20]). В действительности у Эвфорба шла речь о семи уровнях строения мира [18].
Иногда приходится обращаться к оригиналу просто для того, чтобы дочитать оборванную Лебедевым мысль. Так, свидетельство на С. 108 выглядит бессмысленно: «Фалес по каким-то приметам предвидел дождь». Что это? Он знал метеорологию или у старика кости ломило? Нет, в оригинале Фалес выступает как пророк воли богов [23. С. 12].
Есть у Лебедева и новейшие находки. Так, в главе «Фалес» дан перевод из папируса, опубликованного в 1986 г.: «О том, что затмения бывают в новолуние, говорит?! Аристарх из Самоса, который пишет: «Фалес сказал, что Солнце затмевается, когда его покрывает Луна, умозаключив об этом по тому дню, в который [обычно] происходят затмения»».
Слово в квадратных скобках (означающих вставку переводчика) наводит подозрение, что переводчик не понял прочитанного: ведь если свет Солнца заслоняв Луна, то затмение может быть только (а не обычно) в новолуние, в чем и состояли открытие Фалеса, которое в дни Аристарха было уже общеизвестным. Да и не писал так Аристарх. Филолог С. Н. Муравьев воспроизвел греческий оригинал фрагмента, сопроводив его точным переводом: «Что затмение Солнца происходит именно в новолуние, это показывает Аристарх Самосский, который пишет: Фалес сказал, что Солнце затмевается тогда, когда луна оказывается супротив него и ее исчезновение обозначает день, в который происходит затмение» [9].
Фрагмент сохранился плохо, данное курсивом слово додумано Муравьевым, но видно, что «умозаключение» выдумано. В полном противоречии с правилами филологии, домысел Лебедева никак им не отмечен.
Другие недостатки «Фрагментов» являются, на мой взгляд, продолжением недостатков. Дильс, интересуясь больше эволюцией языка, чем философии, включал в текст почти дословные повторы и не относящиеся к данному философу тексты, но часто опускал уникальные свидетельства о самих философах и их взглядах, неинтересные ему как филологу.
Лебедев последовал за ним дальше: произвольно изъял многие места из DK, нигде этого не оговорив, зато добавил свой материал, никак не относящийся к делу (например, пространные письма Псевдо-Гераклита вместо множества опущенных важных свидетельств о самом Гераклите). Нет перечня использованных литературных сокращений. Как и в DK, опущены все сведения, касавшиеся школ (кроме пифагорейской) в целом. А ведь некоторые из них весьма красноречивы и полезны. Например, Диоген Лаэрций (I. 13, 17) писал: «Философия же имела два начала: одно — от Анаксимандра, а другое — от Пифагора»; «одни философы называются физиками, за изучение природы; другие — этиками, за рассуждение о нравах; третьи — диалектиками, за хитросплетение речей».
Словом, уже сложившаяся традиция видеть в книге [16] полный свод свидетельств о досократиках неприемлема — не только для исследователя, но даже для преподавателя. Мне приходится то и дело заимствовать свидетельства из других источников и указывать на семинарах на ошибки, искажающие смысл. Поэтому звучит самоиронией лебедевская реплика: «Единственный русский перевод А. О. Маковельского… был устаревшим в момент выхода ввиду своей филологической беспомощности» [16. С. 574]. По-моему, ученые об ученых так писать не должны.
6. Философы и филологи
Ошибок и лакун у Лебедева так много, объяснений так не хватает, а посторонние темы настолько затрудняют пользование книгой (в частности, ксерокопирование к семинару), что нужно новое издание «Фрагментов». Мне уже приходилось писать, что филологи, в основном, пишут друг для друга, и о том раздражении, какое это вызывает у историков науки [18]. Можно привести и более резкие, чем там, высказывания. Например, Рассел заявлял: «Человек, если он потратил так много времени в пору своей юности на изучение греческого языка, так что у него не осталось времени на изучение вещей, которые Платон считал важными, не должен писать о Платоне» [11. С. 152].
Дело не столько в языке, сколько в личных деловых установках. Еще Клавдий Гален, сам писавший по-гречески, отвергал тех комментаторов Гиппократа, которые, «пренебрегая медицинской точкой зрения, сосредоточивали внимание на грамматических объяснениях: они претендуют понимать загадочные места, которые никто не понимает, а что касается положений, которые всем ясны, их-то они и не понимают» [3. С. 53-54].
Замечательный историк литературы И. М. Тройский с горечью признавал: «То, что лингвистам известно уже около 100 лет, не доходит даже и в наше время до филологов, комментирующих тексты, а тем более до историков» [15. С. 34]. Добавлю: и не может дойти — в той упаковке, в какой выпущено. Сам же Тройский в цитированной статье дал латинские цитаты без перевода и не разъяснил терминов и сокращений, которыми пользовался, хотя статья помещена в издании, адресованном всем, кто интересуется античностью, включая философов и историков.
Филологи просто не умеют писать иначе, но с этим давно пора кончать. Прежде так писали все ученые, и это было в какой-то мере приемлемо, пока каждая дисциплина была обозрима для одного ума. Филологи же остаются в этом на уровне XVIII в., и я не раз убеждался, обращаться к ним за консультациями, что они сами теряются в обозначениях, если статья выходит за рамки их узкой специализации. Тут они вполне могут поучиться у естественников — там ссылка в форме непонятной постороннему череды букв и точек просто немыслима.
Если мы хотим сделать античную философию действительно доступной для массового преподавания, то начать надо, по-моему, с издания пособий, доступных хотя бы преподавателям. Не только неряшливые «Фрагменты» А. В. Лебедева, но и аккуратные «Фрагменты» А. А. Столярова [17] для этой цели мало подходят (последние -из-за изнурительно избыточного комментария). Попробую приблизительно очертить эскиз пособия, которое, на мой взгляд, должно стать первым. Даже пока оно не издано, приводимый план может быть полезен для построения начальной части курса.
От мифа к философии. Фрагменты ранних греческих авторов (план)
Введение (назначение и структура сборника). Список терминов, использованной литературы и сокращений
I. Предфилософия в мифах (Лин, Гомер, Мусей, Гесиод, орфики) 1. Космогонические мифы. 2. Мифы о культурных героях
П. Ранние поэты и мудрецы. 1. Фалес Старший и Ферекид Старший [20]. 2. Арктин. 3. Архилох и др. поэты -VII в.
III. Первые философы: право и мораль у «семи мудрецов». 1. Питтак.
2. Солон. 3. Фалес (младший, т.е. общеизвестный)
IV. Первые философы: философия «стихий». 1. ФалеС. 2. Ферекид Младший.
3. Анаксимен. 4. Гераклит (только физические фрагменты)
V. Философия космоса и числовой символики. 1. Эвфорб и Фереид. 2. Трактат о седмицах. 3. Анаксимандр. 4. Пифагор (только свидетельства о нем лично). 5. Ксенофан.
VI. Философия Земли. 1. Гомер. 2. Гесиод. 3. Ксенофан. 4. Гекатей 5. Ксанф Лидиец. 6. Неизвестный натурфилософ [17. С. 53-56]
VII. Медицинская философия. 1. Храмовая медицина. 2. Трактат о седмицах. 3. Элофал (Гелофалес). 4. Алкмеон
VIII. Философия истории. 1. Генеалогические мифы и поэмы (выборочно). 2. Гекатей. 3. Харон. 4. Ксанф Лидиец
Примечания: греческие или латинские оригиналы свидетельств и фрагментов (выборочно), таблица соответствий с DK и [16], указатель имен (мифических, исторических и нынешних). Объем 20 авт. листов.
Более поздние авторы, начиная с Гераклита (фрагменты о путях познания) и Парменида, требуют иного подхода, более избирательного и в отношении текстов. Они должны войти в состав других пособий.
В отношении космологии и истории желательно провести параллели с Ветхим заветом. Греческие и латинские оригиналы могут показаться излишними, но опыт показал, что без них можно объяснить далеко не все (примеры приведены в [18; 20]).;[Для пользования ими (при содействии преподавателя) знание древних языков необязательно, достаточно любознательности и умения узнавать слово в чуждой оболочке. Многим студентам это нравится, а некоторых даже побуждает изучать языки.
В одном курсе использовать все сведения трудно, а в общеобразовательном невозможно, но преподавателю надо иметь о них хотя бы общее представление, чтобы спланировать самую интересную и полезную для большинства студентов часть курса — рождение науки и философии из мифа. (Обычно ее объявляют, но не раскрывают.) Кроме того, весь материал может быть использован и для студентов, но по частям — в вузах разных специальностей, а также для докладов желающих. Покажу на одном примере, как можно конкретно обрисовать переход от мифа к философии.
7. Четверка стихий
В учебниках философии пишут, что Эмпедокл в середине V в. предложил считать материальный мир, состоящий из четырех стихий — земли, воды, воздуха и огня. Не странно ли делить так все сущее? Куда отнести металлы, живое вещество, жидкие масла, анаксагоровский (взятый у Гомера) эфир и многое другое? И почему эта бедная содержанием четверка оказалась столь исторически устойчива, что пережила саму Античность? Думаю, что это произошло в силу ее сакральности, а значит, вероятно, и древности. Но тогда она должна быть много старше Эмпедокла.
Действительно, всю четверку можно обнаружить, как минимум, на 150 лет раньше, в «Предфилософской традиции» [16. С. 63, 64, 72, 87]. Затем Фалес объявил одну из этих стихий (воду) старшей, или первоначалом, и породил этим традицию рассуждений о первоначале (Анаксимен считал им воздух, а Гераклит — огонь). Можно сказать, что все они воспользовались мифом. Но откуда сам миф? Что он означал?
В IX в. известный энциклопедист патриарх Фотий писал, что пифагорейцы полагали землю нижним кругом мира, воду вторым, воздух третьим, огонь четвертым, а выше помещали небесные тела. Источник, использованный Фотием, нам неизвестен, и это место почти не упоминают (мне известна лишь одна ссылка на него [26, С. 103]; она ставила целью уточнить пифагорейскую космологию), но нам оно крайне важно: четверка стихий имеет космологическую основу.
Пифагорейцы не сами придумали четверку уровней космоса, а заимствовали ее из более древних представлений. Еще Лин, мифический догомеров поэт, считался автором слов: «Четыре начала у всех вещей», а Орфей, поэт столь же мифический и древний (но, видимо, вымышленный позже, чем Лин), уточнял, согласно дошедшему до нас прозаическому пересказу: «Это начало всех вещей… при своем происхождении вызвало разделение четырех элементов. Из двух первых элементов оно создало небо, а из прочих — землю…» [16. С. 72, 63]. Это хорошо согласуется с Фотием.
Столь же стара в мифах параллель между строением мира и человека (камни как кости матери-земли, болота как орган выделения и т.п.). Усложнение схемы шло путем увеличения числа уровней до пяти и до семи. О пятерке писал Ферекид Сиросский, утверждавший, что огонь, воздух и вода «распределились в пяти недрах» [16. С. 86, фр. 8]. Книга Ферекида называлась «Семинедрие», и это согласуется с упомянутыми выше (п. 4) семью уровнями Эвфорба. Но все это — одни голые названия, и мы не знали бы ничего более, если бы не «Трактат о седмицах».
Трактат излагает конкретную семиуровневую схему строения мира и человека, но не содержит даже намека на идею первоначала [16. С. 552-554]; это (как и многое другое) позволяет предположительно датировать его между Эвфорбом и Фалесом -подробнее см. [18; 20]. По трактату с предельной ясностью видно, как рациональное осмысление мира зарождается на материале мифа. Удивительно отсутствие данной темы в курсах истории философии. (Даже Вильям Гатри в своем капитальном руководстве [28] указал только на мифы как на предшествующие Фалесу взгляды.) Мне удалось найти на сей счет лишь одну реплику, без ссылки на источник: «ко времени Фалеса, очевидно, Космос уже был разделен на семь кругов» [4. С. 35]. Без пояснений она, разумеется, остается незамеченной и, видимо, рассчитана лишь на рецензента.
8. Сквозные темы курса
Наконец, несколько слов о построении курса как целого. Непременным атрибутом лекции должна быть карта. Если не удается вывешивать ее всегда, то уж обязательно она нужна в начале (показать Двуречье, Египет и Эгейский мир) и четырежды впоследствии — когда речь пойдет о перемещении мыслительного центра из Ионии в Италию, затем в Афины, в Александрию, в Рим. Идейная близость пифагорейцев, элеатов и Эмпедокла как нельзя лучше видна в их соседстве на карте, но еще важнее, что карта позволяет создать зрительный образ движения античной мысли. Пусть преподаватели философии сами редко обладают геометричностью мышления, но они должны учитывать геометричность мышления многих студентов.
Реализация тезиса, «как люди учились думать», задает курсу сквозные линии. Регулярное указание на них в ходе лекций довлеет активности и вниманию хороших студентов, а остальным облегчает сдачу экзамена.
1) Первая линия — от мифа к рациональному знанию. Здесь очень помогают стихотворные фрагменты. Сперва, в теме «От мифа к первым философам» их много (Гомер, Гесиод, Архилох и др.), затем меньше (поэты-трагики) и последним оказывается. Лукреций. Поскольку старательные студенты просят лектора диктовать им стихи для записи, что сделать невозможно, то удобно заранее раздать им распечатку стихов за весь курС. Мне это удалось лишь на шестой год, когда тематика устоялась.
2) Вторая линия (от «Трактата о седмицах» до Аристотеля и Теофраста, затем -отдельные имена) — это модели устройства мира. В ее рамках — более частные линии: модели вещества, организма (в основном, человека), общества и государства, космоса. Динамические модели, в которых мир объясняется через его развитие, чередуются со статическими, что позже удобно вспомнить для пояснения идеи «отрицание отрицания».
3) В параллель второй тянется от Ксенофана до ранних стоиков третья линия -поиск возможностей и путей постижения истины. Этот поиск искажается (начиная с софистов) риторикой как поиском удобных фраз, заменяющих истину. Тут было совершенно несколько тупиковых ходов (мы касались этого в п. 4), и видно разделение данной линии на диалектическую (подтверждающую), логическую (доказывающую) и интуитивную (ухватывающую суть) линии. Первая развита Платоном, вторая Аристотелем, а третья — ранними стоиками, которые ввели понятие каталепсиса.
Наиболее трудна диалектическая линия, но на ее разъяснение не жаль времени, поскольку она наиболее важна для будущих ученых. Взгляды на античную диалектику разнятся до предела — от восхищения («у Платона… диалектика так же гениальна, как и у Гегеля» [7. С. 775]) до ненависти («Платон ввел этот порок в философию, где он с тех пор и продолжает существовать» [11. С. 98]). Причину своего негодования Рассел объяснил тем, что диалектики всех времен «исходили из предположения, что им уже известны те заключения, к которым они должны только еще прийти». Примирить противников вряд ли возможно, и на лекциях я ограничиваюсь прояснением сути их позиций.
Да, диалектика как «хитросплетение речей» (см. выше, п. 5) противоположна всякому поиску истины. Да, платоново «восславим Эрота», сводящееся к «доказательству» превосходства однополой любви (например, жрицей Диотимой — см. выше, п. 3), выглядит для противника такой любви именно хитросплетением речей, и подобных мест у Платона много. Да, такая диалектика удобна для обоснования религии, и недаром блаженный Августин писал о диалектике: «Это она меня научила, что все приведенные положения, которыми я пользовался, истинны».
Но не надо забывать, что философия не сводится к поиску истины, что для нее столь же важно обоснование истины, уже очевидной интуитивно. То есть, усвоив идею, например посредством «каталепсиса» ранних стоиков, ее следует еще обосновать. Тут диалектика как поиск доводов полезна: ведь поиск доводов в пользу своего убеждения — один из основных способов рассуждения во все времена. По-моему, курс философии просто обязан освещать основные приемы мышления и их опасность.
4) Четвертая линия — этическая, начата Сократом и завершена римскими стоиками, после которых слилась с философией христианства.
5) Теодицея (богооправдание). Фактически начал ее Платон, объяснивший зло и несовершенство мира слабостью младших богов, выполнявших поручения Демиурга (Тимей, 42 de). Зло как итог удаления от Бога признано христианством: злые поступки трактуются как следствие злой воли людей. Зло, не связанное с поступками людей, почти выпало из внимания богословов. Мне остается приводить (на последнем семинаре) место из Лосского, трактующее зло, не связанное с волей людей, как «следствие недостатка единодушия между человеческим «я» и остальными деятелями природы» [8. С. 355]. Этим неперсональное зло фактически сводится к случайности [21].
Плутарх предложил объяснять зло не по Платону, а как эпифеномен и итог борьбы доброго и злого божеств (в трактате «Осирис и Изида»). Эти две противоположные линии являют основу теодицеи поныне.
Самой же теодицее противостоит линия мысли, трактующая богов как карающих. В античности она преобладала: начата в мифах, высказана Геродотом и вполне ясно выражена поздней фразой: «Никогда еще боги не давали римскому народу более ясных и более ужасных свидетельств того, что их дело — не заботиться о нас, а карать» (Тацит. История. I, 3). Для тех, кто далек от христианства и ислама, эта установка вполне близка и в наше время.
Рассказанная в такой форме, античная философия видится мне весьма полезной и для знакомства с историей культуры, и для уяснения своего места в нынешнем мире, и для разумной деятельности в нем.
Список литературы
1. Асмус В. Ф. Античная философия. М., 1999.
2. Богомолов А. С. Античная философия. М., 1985.
3. Гиппократ. Избранные книги. М., 1936. (Репринт: 1996).
4. История философии. Запад, Россия, Восток. Учебник для студентов. Кн. 1 / Под ред. Н. В. Мотрошиловой. М., 1995.
5. Каире А. Очерки истории философской мысли. М., 1985.
6. Лисий. Речи / С. И. Соболевский: перевод, статьи и комментарии; Л. П. Маринович, Г. А. Кошеленко: предисловие. М., 1994.
7. Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993.
8..Лосский И. О. Бог и мировое зло. М., 1994.
9. Муравьев С. Н. Новые астрономические фрагменты Гериклита (Р. Оху. 3710) // Mathesis. Из истории античной науки и философии. М., 1991.
10. Панфилова Т. В. Обсуждение учебника по истории философии // Вопросы философии. 2000. Э 6.
11. Рассел Б. История западной философии. М., 1993. Т. 1.
12. Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Т. 1. Античность. М., 1994.
13. Соловьев B. C. Жизненная драма Платона // Платон. Диалоги. Ростов н/Д, 1998.
14. Степанова А. С. Философия Древней Стой. СПб., 1995.
15. Троянский И. М. Chrestiani и Chrestus // Античность и современность. К 80-летию Ф. А. Петровского. М., 1972.
16. Фрагменты ранних греческих философов. Сост. А. В. Лебедев. Ч. 1. М., 1989.
17. Фрагменты ранних стоиков. Сост. А. А. Столяров. Т. 1. М., 1998.
18. Чайковский Ю. В. Фалесова наука в историческом контексте // Вопросы философии. 1997. Э 8.
19. Чайковский Ю. В. Что же умел Фалес как астроном? // Древняя астрономия: небо и человек. Труды конференции. М., 1998.
20. Чайковский Ю. В. Основатели Милетской школы //Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 2. М., 2000.
21. Чайковский Ю. В. О природе случайности. М., 2001.
22. Чанышев А.Н. Лекции по древней философии. М., 1981.
23. Шеффер В. А. Очерки греческой историографии. Киев, 1884.
24. Шичалин Ю. А. Поздний Платон и Аристотель // Mathesis. Из истории античной науки и философии / отв. ред. И. Д. Рожанский. М., 1991.
25. Шуков Н. А. Апология свободомыслия Сократа // Вопросы философии. 2001. Э 12.
26. Boeckh A. Philolaos des Pythagoreers Lehren nebst den Bruchstucken seines Werkes. Berlin, 1819.
27. Diels H. Die Fragmente der Vorsokratiker. Bd 1-3 / Hrsg. W. Kranz. Berlin, 1951-1952.
28. Guthrie W. K. C. A history of Greek philosophy. Vol. 1. The earlier presocratics and the pythagoreans. Cambridge, 1962.
29. Rohin L. Notice // Platan. Oeuvres completes. T. 4, partie 1. Phedon. Paris, 1983.
Примечания
1 Если говорить о философах, живших до Сократа и известных лишь по имени, то по каталогу пифагорейцев [16. С. 465], из 218 мужчин и 17 женщин всего один — афинянин, тогда как даже грубая и воинственная Лакония (Спарта) представлена тремя мужчинами и четырьмя женщинами (вероятно, это — эмигранты из Афин и Спарты).
2 Сам он, введя их в раннем трактате, затем фактически имине пользовался. Ныне категорией именуется совсем иное понятие.
3 Примеров модернизации множество. Так, итальянский учебник уверяет, что Гиппократ клялся: «Никому не поднесу лекарства смертоносного, даже если о том попросят… не допущу беременных женщин до аборта» [12. С. 89]. Католик да и только! На самом деле автор «Клятвы» обещал другое — не давать яды (в том числе — вагинальные) в бесконтрольное использование: «Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и … не вручу никакой женщине абортивного пессария» [3. С. 87]. Однако учебник [12] хорош уже тем, что посвятил главу Гиппократу. А традиция переиначивать Гиппократа родилась еще в Средние века.
4 Как и в предыдущих своих статьях, я пользуюсь полезным приемом, обычным у историков астрономии — обозначением годов до н. э. как отрицательных.
5 Не всюду ясно, что в «Федоне» принадлежит Сократу, а что Платону. Леон Робэн, французский комментатор «Федона», обсуждая этот вопрос, напоминал, что современники считали Сократа натурфилософом-пифагорейцем и что Платон, излагая в «Федоне» свои мысли о душе, вставил «для убедительности» много подлинных сократовых мыслей на иные темы [29. С. XXI-XXII]. Мысли о природе выглядят такими вставками.
6 Окончательный вариант издал в 1951-1952 гг. его ученик Вальтер Кранц [27] — далее этот труд обозначается, как общепринято: DK. Сколько-то полно можно воссоздать учения Гераклита, Эмпедокла, Анаксагора и Демокрита, остальные требуют многочисленных домыслов.
7 Речь о первых 11 главах трактата «О седмицах» из Гиппократова корпуса. Кранц намеревался поместить их в следующем издании DK вслед за сведениями об Анаксимене [27. Bd I. S. 488], но вскоре умер. К сожалению, Лебедев поместил трактат в конце книги среди поздних.
© Ю. Чайковский, 2002
Авторское право на материал
Копирование материалов допускается только с указанием активной ссылки на статью!
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Похожие статьи