Собственное имя — Ле Тонелье де Бретей. Французская писательница. Получив блестящее образование, Шатле с ранних лет интересовалась философией, математикой. В их доме бывали Мопертюи, Бернулли, Кёнига, де Клеро… Окружённая при дворе Людовика XV многочисленными поклонниками, она вступила в интимные отношения с маркизом де Гебрианом и герцогом Ришельё. В 1725 году она вышла замуж за маркиза дю Шатле, а через несколько лет развелась с мужем. В 1733 году сблизилась с Вольтером и до конца своей жизни жила с ним в замке Сирей.



С маркизой дю Шатле Вольтер встретился при любопытных обстоятельствах. Пребывая в вечном страхе быть узнанным и отправленным в Париж, где его ждала Бастилия, он не выходил из дома и вёл жизнь настоящего отшельника. Однажды в лунную ночь он всё-таки решился прогуляться. Возвращаясь, заметил недалеко от дома несколько человек, которые, по-видимому, кого-то поджидали. Они делали угрожающие жесты своими палками, и Вольтер невольно вспомнил случай из своей жизни, происшедший с ним в Париже и наполнивший его сердце ненавистью к сливкам общества. Это была знаменитая выходка герцога Роган-Шабо, который приказал своим слугам поколотить Вольтера на улице за то, что тот задел его в памфлете. Физически слабый, поэт едва не умер тогда под ударами усердных слуг, и вполне понятно, что, увидев мужчин, вооружённых палками, почувствовал, что душа его уходит в пятки. Вдруг новое зрелище привлекло его внимание. Стройная амазонка, с развевающимися перьями на шляпе, ехала в сопровождении кавалера и остановилась у его дома. Появление дамы смутило мужчин с палками, и они разошлись. Ободрённый, Вольтер вышел из своего укрытия и поклонился даме, которую мог считать своей спасительницей.

При волшебном сиянии луны женщина эта показалась поэту поистине богиней. Она действительно стала его спасительницей. Войдя в дом, прекрасная незнакомка рассказала, что, узнав в Париже о его пребывании в Руане, где ему постоянно грозит опасность быть схваченным, она примчалась сюда, чтобы предложить ему комнату в своём замке. Её сопровождал муж, который относился с не меньшим уважением к поэту и был готов защищать его от посягательств со стороны правительства. Стоит ли говорить, что Вольтер с радостью принял предложение.

Пятнадцать лет провёл он со своей подругой в этом замке, которому придал вид настоящего волшебного уголка, и время это совпало с высшим подъёмом его творческой деятельности, так что влияние дю Шатле можно считать благотворным для всей его литературно-философской карьеры.

Когда Вольтер встретил Божественную Эмилию, она имела двоих детей, но дом и семейные заботы были не единственным смыслом её жизни. Она изучала философию и математику, читала в подлиннике Вергилия и Горация, отлично ездила верхом и, главное, замечательно пела. Дю Шатле была не лишена некоторого романтизма. «Она немножко пастушка, — сказал про неё однажды Вольтер, — правда, пастушка в бриллиантах, с напудренными волосами и в огромном кринолине». Вольтер никого не мог любить всей силой своего существа, до полного самозабвения, но он, несомненно, питал к Эмилии глубокую привязанность, и это, вероятно, отчасти потому, что пятнадцать лет, проведённые с ней, были временем расцвета его творчества. После разлуки он только раз сумел подняться до прежней высоты вдохновения — в «Танкреде». Недаром он называл Сирей «земным раем» и в 1733 году писал так: «Я больше не поеду в Париж, чтобы не подвергать себя бешенству зависти и суеверия. Я буду жить в Сирее или на своей свободной даче. Ведь я вам всегда говорил: если бы отец, мой брат или мой сын сделался первым министром в деспотическом государстве, я бы от них отрёкся на следующий же день. Поэтому можете судить, как неприятно я здесь себя чувствую. Маркиза для меня больше, чем отец, брат или сын. У меня только одно желание — жить затерянным в горах Сирея». Вольтер, и затерян! Маркиза хорошо понимала характер великого поэта и, понимая, что значат иллюзии в жизни человека, писала в статье «О счастии»: «Не надо разрушать блеск, который иллюзия бросает на большую часть вещей, а наоборот, ему нужно придать поэтический оттенок».

Была ли красива Эмилия? Маркиза Креки, кузина дю Шатле, старалась выставить её совсем некрасивой женщиной. «Она была крепкого телосложения, лихо ездила верхом, охотно играла в карты и пила крепкое вино. У неё были ужасные ноги и страшные руки. Кожа её была груба, как тёрка. Словом, она представляла собой идеального швейцарского гвардейца, и совершенно непонятно, как это она заставила Вольтера сказать о себе столько любезных слов». Единственно, что можно сказать в пользу её наружности, это то, что она была очень стройна. Иногда она со своими неподвижными глазами и длинным лицом напоминала привидение; но та же Эмилия, мчавшаяся на своём быстром коне по горам и долинам, казалась плодом поэтического воображения.

«Каждый год, — замечала одна язвительная современница, — она производила смотр своим принципам из боязни, как бы они не ускользнули от неё. С большим удовольствием занималась она естественными науками и перевела сочинения Ньютона на французский язык. Маркиз дю Шатле женился на ней, конечно, не из любви и не из жадности, так как Эмилия де Бретей была бедной девушкой. Супруги жили так, как жили вообще во времена регентства, когда признаками хорошего тона считалось, чтобы муж находился в одном месте, жена — в другом. Он бегал за оперными артистками, она завладела сердцем герцога Ришельё. Все эти грустные истории были забыты, когда летом 1733 года она сошлась с Вольтером и „остепенилась“». Поэту было в то время 39 лет, а маркизе 27.

Жизнь возлюбленных в Сирее подробно описана современниками и современницами Вольтера. Покои в замке были обставлены с волшебной роскошью. Мраморные статуи, бронза, серебро, драгоценные каменья… Особенно роскошно были обставлены комнаты Божественной Эмилии, напоминавшие сказку «Тысячи и одной ночи». Немало сплетен передавалось о них в парижском обществе, но что им за дело было до этого? Они работали усердно каждый для себя, и в этом, по-видимому, был смысл их существования. Маркиза даже ночью решала геометрические задачи, а Вольтера приходилось иногда по 3–4 раза звать к обеду, о котором он совершенно забывал за письменным столом. Потом, за шампанским, живший в нём демон превращался в ту полусмешную, полусердитую «обезьяну», которую видели в нём его враги. Он начинал рассказывать всякие истории, декламировал стихи, шумел, язвил, издевался и, как выразился один его современник, «стоя одной ногой в могиле, другой делал в воздухе весёлые движения». Всё время, однако, он оставался «королём Вольтером».

Так текла жизнь в Сирее. Вообще, там было довольно скучно. Визитёры, для которых Божественная Эмилия пела своим «божественным голосом», а Вольтер делал пунши, наезжали редко. Маркиз дю Шатле, иногда посещавший замок любовника своей жены, по обыкновению ворчал, был недоволен и скоро уезжал. А лавровые венки из Парижа присылались довольно редко. Случалось, что Вольтер и Эмилия подолгу оставались во дворце одни. Однажды — это было в 1734 году — однообразие было нарушено неожиданным обстоятельством: Вольтеру сообщили, что его должны арестовать, и он бежал в Голландию. В отчаянии Эмилия писала своему другу д'Аржантайлю: «Сто пятьдесят миль отделяет меня от вашего друга, и вот уже двенадцать дней, как я не получала никаких известий о нём. Прощение, прощение! Но моё положение ужасно! Ещё две недели тому назад я не могла без страданий провести вдали от него два часа; а теперь мне неизвестно, где он и что он делает, я не могу даже воспользоваться печальным утешением, которое доставила бы мне возможность разделить его несчастье!»

Несмотря на пламенную привязанность друг к другу, между влюблёнными бывали и ссоры. Тут же Вольтер, который только что бросал в возлюбленную тарелкой, посылал ей стихотворные комплименты вроде следующего: «Нет сомнения, что вы прославитесь этими великими алгебраическими вычислениями, в которые погружён ваш ум. Я сам дерзнул бы погрузиться в них, но увы, А + Д – В не равняется словам: „Я вас люблю!“»

И маркиза прощала его. Однажды она написала на стене своего сада: «Одиночество — счастье, когда имеешь хорошую книгу и великого друга».

Так, наверное, и текла бы жизнь влюблённых и дальше, если бы Эмилия, несмотря на свою любовь, в одно прекрасное время не оказалась бы женщиной, способной отдаться первому мужчине, который произвёл на неё впечатление. Она изменила. Случилось это в 1748 году, когда маркиза жила вместе с Вольтером при дворе польского короля Станислава Лещинского, окружавшего себя только гениальными людьми. Там, несмотря на свои сорок лет, она влюбилась в сухого, холодного и ограниченного офицера Сен-Ламбера, влюбилась, вероятно, потому, что ей было 40, а ему только 30 лет. Связь эта продолжалась недолго, но причинила много горя Вольтеру. Узнал он о ней случайно: войдя однажды к маркизе, Вольтер застал её на софе около Сен-Ламбера в позе, исключавшей любые сомнения насчёт их истинных отношений. Последовало бурное объяснение. Сен-Ламбер был дерзок, Вольтер — возмущён. Он тотчас же решил уехать и, вернувшись к себе, приказал готовить карету, но маркиза не позволила ему исполнить свою угрозу. Злые языки говорят, что, войдя в комнату разгневанного любовника, она спокойно села на краю постели, на которой он лежал, и сказала: «Будьте же благоразумны, друг мой. Я знаю, вы всегда заботились о моём здоровье, вы одобряли режим, который наиболее соответствовал ему, и любили меня так долго, как только могли. В настоящее время вы сами сознаётесь, что не можете более продолжать в том же духе без ущерба для вашего здоровья. Неужели же вы будете сердиться, если один из ваших друзей решился помочь вам?»

«Ах, сударыня, — отвечал Вольтер, невольно преклоняясь перед логикой своей подруги, — всегда выходит так, что вы правы. По крайней мере, соблюдайте осторожность и не делайте таких вещей на моих глазах».

На следующий день Вольтер уже совершенно примирился со своим положением и при встрече с Сен-Ламбером протянул ему руку и сказал: «Мой дорогой мальчик, я всё забыл. Виноват во всём я. Вы в таком возрасте, когда нравятся и любят. Пользуйтесь же этим мгновением: оно слишком кратко. Я — старик, человек больной, и эти удовольствия уже не для меня».

Но самое неприятное — Божественная Эмилия была на третьем месяце беременности. Отец божественного ребёнка — Сен-Ламбер. Втроём — он, Эмилия и Вольтер стали думать, как быть с будущим младенцем. Решили срочно вызвать из гарнизона мужа, провести с ним соответствующую работу, основная и пикантная часть которой ложилась, естественно, на Божественную Эмилию, в результате чего тот должен был признать впоследствии, что ребёнок его. Маркиз явился незамедлительно. Жена оказала ему внимание, от которого он давно уже отвык. Через несколько дней муженёк отбыл в полк, чрезвычайно довольный собой.

Гордость возросла, когда через несколько недель он получил извещение, что скоро вновь станет отцом — после столь огромного перерыва.

Вечером, за ужином у маркизы де Бурлэ, Вольтер, обращаясь к Эмилии, продекламировал следующее двустишие: «Твоя рука срывает розы, а мне остаются шипы».

Поздняя беременность стоила ей жизни. Маркиза умерла 10 сентября 1749 года, через несколько дней после родов, оставив Вольтеру грустное воспоминание о днях блаженства. Вольтер и муж дю Шатле, потрясённые, стояли у её смертного одра. Вдруг поэт вспомнил, что маркиза всегда носила на груди медальон с его портретом. Муж в свою очередь думал, что портрет в медальоне — его. Огорчённые её смертью и в то же время сгорающие от нетерпения убедиться в чувствах покойной, они оба стали искать его на груди маркизы. Медальон нашёлся. Они его открыли. О ужас! В нём действительно был портрет, но не Вольтера и не мужа, а Сен-Ламбера! «Небо, — воскликнул поэт, подняв обе руки вверх, — таковы женщины! Я вытеснил Ришельё, Сен-Ламбер вытеснил меня. Клин выбивается клином. Всё на свете идёт своим чередом!»

Смерть маркизы привела Вольтера в отчаяние, он писал об этом Фридриху Великому: «Я только что присутствовал при смерти подруги, которую любил в течение многих счастливых лет. Эта страшная смерть отравит мою жизнь навсегда. Мы ещё в Сирее. Её муж и сын со мной. Я не могу покинуть дом, освящённый её присутствием: я таю в слезах и в этом нахожу облегчение. Не знаю, что из меня будет, я потерял половину своего „я“, потеряв душу, которая для меня была создана». И действительно, жизнь его была сломана. Одно время он даже думал поступить в монастырь и посвятить себя науке, но потом увлёкся Англией и философией Локка. Наконец он поехал в Париж, а затем в Ферней, где нашёл и почёт, и поклонение женщин, но уже ни одна из них не заняла в его сердце места, которое принадлежало Божественной Эмилии.